ФРАНЦУЗСКОЕ10. Один «очень французский» концепт – «Любовь—ревность». «Федра открывается Ипполиту»
В этом месте концептуального поля мы не найдем какого—либо французского клише в виде законченного словосочетания, наподобие приведенного выше английского. Но тем не менее ясно, что именно Франция должна открыть этот список тонких европейских концептов.
Здесь перед нами концепт, и м е ю щ и й а в т о р а – Расин «Федра», а именно: «Федра признается в своей страстной любви к своему пасынку Ипполиту».
Даже по данной нашей книге можно ощутить, насколько точно нащупан Расином этот концепт, ведь он продолжает собой великую традицию «Эдипова комплекса». Эдип – мужчина, он вступает в преступную любовную связь со своей родной матерью, – н е з н а я э т о г о.
Федра – женщина, она вступает в преступную – не утоленную – связь со своим неродным сыном, сыном своего мужа, – но з н а я э т о.
Действие перенесено в душу Федры, в сферу внутренней страсти.
Одновременно это и различие двух национальных и эпохальных культур.
Во Франции в эпоху художественного классицизма XVII в. строжайшие правила литературного письма, построения текста, театрального действа, игры на сцене, обнажения тела, всё – требовало одного, данного в виде афоризма:
Показывайте руки действия, но не его локти.
Но зато какого совершенства художественного построения добивается автор в этих рамках.
Федра достигает величайшей открытости, страшной открытости, ни разу не обратившись прямо к предмету своей страсти: она рассказывает Ипполиту о подвиге его отца – Тесея, который освободил свою страну, Крит, от чудовища Минотавра, и о том, как поступила бы она, Федра, если бы ей довелось быть при этом. Но она описывает отца чертами сына, Ипполита.
Весь этот отрывок – предмет описания одного человека через другого: любят одного, а описывают другого, или, точнее, обоих сразу, реально описываемый на самом деле – не тот, не главный настоящий, который скрыт за этим – настоящим, но не главным.
Здесь мы должны были бы поступить дальше двумя различными способами – во—первых, открыть т е м у д в о й н и ч е с т в а в концептах, а затем, во—вторых, вернуться к французскому концепту страсти или тихого чувства. Так и поступим.
11. Концепты—двойники. Два возлюбленных Федры – муж Тесей и пасынок Ипполит par Phèdre interposée
Большой «утонченности» достиг этот концепт в самой Франции, точнее, в Париже (ведь Париж – это не Франция, а Франция – не Париж). Иногда двое мужчин, являющихся возлюбленными друг друга (sic!) и, по—видимому, не желающих признаться себе в этом, помещают между собой, «укладывают», женщину. Это называется «по—парижски» «coucher par femme interposée», «с женщиной в прокладку».
Напомним русскому читателю (поскольку многие давно не были в Париже), что в действительности в трагедии Расина этого произойти не может никоим образом: трагедия Расина и ее персонажи – глубоко нравственные сущности. Даже и сама Федра: Федра признается Ипполиту в своей страсти, когда она считает Те—сея погибшим, а Ипполит о ней даже не помышляет.
Концепты, как и люди, двойники имеют для нас значение как ментальные, виртуальные явления. Изложенные прекрасным французским стихом.
Между прочим, для русского читателя этот кусок требует некоторого «замедления» (термин, к которому мы время от времени прибегаем в этой книге), ритм его не русский, другой. Жан Марэ вспоминает: «Гастон Бати попросил меня сыграть Ипполита у него в спектакле. На первой же репетиции он говорит мне:
– Сделайте купюры.
Я удивился, что сокращают Расина.
– Это салонная болтовня. Основное я сохранил.
Я ушел, заявив, что и так—то трудно играть роль Ипполита, но до такой степени выхолощенную и вовсе невозможно» («О моей жизни». М.: «Союзтеатр», 1994. С. 176).
Но закончить этот концепт мы должны, конечно, хотя бы одним русским переводом.
Ж. Расин. Федра. Пер. М. А. Донского || Жан Расин. Трагедии. Л., 1977.
Действие II, явл. 5.
Ипполит
Поистине, любовь есть чудо из чудес!
Тесея видишь ты, тогда как он исчез.
Как любишь ты!
Федра
Ты прав! Я, страстью пламенея,
Томясь тоской, стремлюсь в объятия Тесея.
Но Федрою любим не нынешний Тесей,
Усталый ветреник, раб собственных страстей,
Спустившийся в Аид, чтоб осквернить там ложе
Подземного царя! Нет, мой Тесей моложе!
Немного нелюдим, он полон чистоты,
Он горд, прекрасен, смел. как юный бог!.. Как ты!
Таким приплыл на Крит Тесей, герой Эллады:
Румянец девственный, осанка, речи, взгляды, —
Всем на тебя похож. И дочери царя
Героя встретили, любовь ему даря.
Но где был ты? Зачем не взял он Ипполита,
Когда на корабле плыл к побережью Крита?
Ты слишком юным был тогда – и оттого
Не мог войти в число соратников его.
А ведь тогда бы ты покончил с Минотавром
И был за подвиг свой венчан победным лавром!
Моя сестра тебе дала бы свой клубок,
Чтоб в Лабиринте ты запутаться не мог.
Но нет! Тогда бы я ее опередила!
Любовь бы сразу же мне эту мысль внушила,
И я сама, чтоб жизнь героя сохранить,
Вручила бы тебе спасительную нить!..
Нет, что я! Головой твоею благородной
Безмерно дорожа, я нити путеводной
Не стала б доверять. Пошла бы я с тобой,
Чтобы твоя судьба моей была судьбой!
Сказала б я тебе: «За мной, любимый, следуй,
Чтоб умереть вдвоем или прийти с победой!»
Ипполит
Опомнись! У тебя душа помрачена:
Ведь я Тесею – сын, а ты ему – жена!
Федра
Опомниться? Ты мнишь – мне память изменила?
Свое достоинство я разве уронила?
Ипполит
Тебя не понял я. Меня терзает стыд.
Но верю, что вину царица мне простит,
Хоть я и заслужил суровые упреки.
Я ухожу…
Федра
О нет! Все понял ты, жестокий!..
Мы описываем здесь не художественный образ, а явление «к о н ц е п т», и прояснению его может послужить нечто вовсе не лежащее в тексте Расина. См. наш следующий концепт.
12. Концепты—двойники вообще. Двойничество Анны Ахматовой
Вот верное наблюдение Надежды Мандельштам: «Двойничество не только литературная игра, но и психологическое свойство Ахматовой, результат ее отношения к людям. В зеркалах и в людях Ахматова искала свое отражение. Она и в людей гляделась, как в зеркала, ища сходства с собой, и все оказывались ее двойниками. Ольга Судейкина, по словам Ахматовой, „один из моих двойников“, Марина Цветаева – „невидимка, двойник, пересмешник“, надпись на книге мне – „Мое второе я“. Сколько у человека может быть „я“ и почему они между собой такие несхожие? Познакомившись с Петровых, Ахматова спрашивала меня и Мандельштама, узнаём ли мы ее в новой знакомой. На старости Ахматова вдруг узнала себя в дочери Ирины Пуниной, Ане Каминской, и даже заставила ее отрезать себе челку. Аня показалась мне абсолютно нелепой в ахматовской челке, и Ахматова отчаянно на меня обиделась. В старости Ахматова начала и всех мужчин считать двойниками, не своими, конечно, а друг друга.» (Надежда Мандельштам. «Вторая книга». Женева; Париж: YMCA – Пресс, 1972. С. 490).
13. Один из самых красивых концептов Франции – «Цветущие яблони под ледяным дождем и Крестьяне на проселочных дорогах Франции» (Марсель Пруст)
В сущности, это не один, а два концепта, соединенные как метафора. Это яблони Нормандии – земли не винограда и коньяка, а сидра. И это крестьяне Северной Франции, не быстрые и говорливые, а молчаливые и с обветренными лицами. И это концепт о любви. К Франции. Во Франции.
Как это вообще может быть? А вот как – послушаем Марину Цветаеву: уже в детстве «Я не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь. И ни одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее немножко больше), не в двух, а в их любовь» («Мой Пушкин» [Цветаева 1953: 36]).
(Сейчас, для редактуры, сверяю Цветаеву и что это? случайность? – нет, в концептах нет случайного. Цветаева, оказывается, тут же пишет: «Из „К няне“ Пушкина я на всю жизнь узнала, что старую женщину – потому—то – родная – можно любить больше, чем молодую – потому что молодая и даже потому – что любимая. Такой нежности слова к старухе нашлись только у недавно умчавшегося от нас гения – Марселя Пруста. Пушкин. Пруст. Два памятника сы—новности» (с. 51)).
Теперь сам текст Пруста. И текст также предваряем комментарием, уже внутри текста. Да, в сущности, он и построен как комментарий самим автором. ([Proust 1954: 775–781]). Вот он, Marcel, приезжает на свой любимый курорт в Balbec (на берегу Ламанша, в Нормандии), где он раньше познакомился со своей возлюбленной Альбертиной (Albertine) и где бывал со своей милой бабушкой. Сейчас бабушки нет, она недавно умерла, но здесь все полно воспоминаниями о ней. Силой обстоятельств – романного времени и, как мы сразу чувствуем, «реального», жизненного времени – в один день в сознании Марселя переплетаются вечная любовь к бабушке и как бы уже дрогнувшая – любовь к Альбертине.
Несмотря на только что пролившийся дождь и поминутно меняющееся небо, я проводил Альбертину до Эпревиля к тамошнему маленькому пляжу, откуда она курсировала, по ее выражению, «как челнок», сюда. Я решил пройтись один по большой проселочной дороге, – мы ездили сюда гулять с бабушкой в экипаже.
Большие лужи, которые солнце уже покрыло блеском, но еще не высушило, превратили почву в настоящее болото. Бывало, бабушка не могла ступить двух шагов, чтобы не забрызгаться грязью. Но сейчас, едва я дошел до дороги, все вдруг просияло. Там, где в августе с бабушкой я видел только листву и как бы места для яблонь, теперь, до края неба, они стояли сами, стройные, видимые во всей красоте, в розовом цвету как в бальном платье, но с голыми ногами в черной земле, не боясь забрызгать свой роскошный розовый атлас, и он сиял на солнце.