Отдаленный горизонт моря придавал этим яблоням фон японской гравюры. Когда я поднимал глаза вверх, я видел синеву между розовых лепестков, она, густая, почти лиловая, казалось, открывает свою глубину – картину рая. Но вот налетел легкий, но холодный ветерок и начал раскачивать розовые букеты. Синие ласточки садились на ветви и кувыркались между цветов, доступные, как нежные капризные модели какого—нибудь любителя экзотики, который собрал их здесь.
И, пусть утонченная и экзотическая, эта красота трогала до слез, потому что была естественной. П о т о м у ч т о э т и я б л о н и с т о я л и здесь, на вспаханной земле, как крестьяне на проселочной дороге Франции.
Вот, внезапно, лучи солнца уступили место дождю. Струи проливного дождя исчеркали горизонт, закрыли ряды яблонь серой сеткой. Но яблони все равно вздымали вверх свою красоту, белую в розовом, пусть и под ледяным дождем: это был весенний день, это была весна! (Разрядка моя. – Ю. С. Кто хочет, может заглянуть в оригинал. О чем нам следовало бы подумать и в связи с Расином, но его меньше читают в оригинале в российских институтах.)
Malgré la pluie récente et le ciel changeant à toute minute, après avoir accompagné Albertine jusqu'à Épreville, car Albertine faisait, selon son expression, la «navette» entre cette petite plage… et Incarville, où elle avait été «prise en pension» par les parents de Rosemonde, je partis me promener seul vers cette grande route que prenait la voiture de Mme de Villeparisis quand nous allions nous promener avec ma grand'mère; des flaques d'eau, que le soleil qui brillait n'avait pas séchées, faisaient du sol un vrai marécage, et je pensais à ma grand'mère qui jadis ne pouvait marcher deux pas sans se crotter. Mais, dès que je fus arrivé à la route, ce fut un éblouissement. Là où je n'avais vu, avec ma grand'mère, au mois d'août, que les feuilles et comme l'emplacement des pommiers, à perte de vue ils étaient en pleine floraison, d'un luxe inouï, les pieds dans la boue et en toilette de bal, ne prenant pas de précautions pour ne pas gâter le plus merveilleux satin rose qu'on eût jamais vu et que faisait briller le soleil; l'horizon lointain de la mer fournissait aux pommiers comme un arrière—plan d'estampe japonaise; si je levais la tête pour regarder le ciel entre les fleurs, qui faisaient paraître son bleu rasséréné, presque violent, elles semblaient s'écarter pour montrer la profondeur de ce paradis. Sous cet azur, une brise légère mais froide faisait trembler légèrement les bouquets rougissants. Des mésanges bleus venaient se poser sur les branches et sautaient entre les fleurs, indulgentes, comme si c'eût été un amateur d'exotisme et de couleurs qui avait artificiellement créé cette beauté vivante. Mais elle touchait jusqu'aux larmes parce que, si loin qu'elle allât dans ses effets d'art raffiné, on sentait qu'elle était naturelle, que ces pommiers étaient là en pleine campagne, comme des paysans sur une grande route de France. Puis aux rayons du soleil succédèrent subitement ceux de la pluie; ils zébrèrent tout l'horizon, enserrèrent la file des pommiers dans leur réseau gris. Mais ceux—ci continuaient à dresser leur beauté, fleurie et rose, dans le vent devenu glacial sous l'averse qui tombait: c'était une journée de printemps.
14. Французский концепт—идея – «le Droit», франц. «Право. Закон»
В таком качестве этот концепт введен в словарь Мадариаги. В отличие от английского концепта «fair play» концепта—действия и вышеуказанных французских концептов в нашем словаре, которые являются концептами—состояниями души, данный справедливо называется у Мадариаги «концептом—идеей». «Это, —
говорит наш испанский автор, – то решение, которое калькуляторно—вычисли—тельная компонента французского мышления (espiritu саlсulador) нашла для проблемы равновесия между индивидом и обществом. Французское le droit – это геометрическая линия, которая на карте интеллекта прочерчивается вокруг границы свободы каждого отдельного человека. В то время как fair play представляет собой приспособление к действию в его совершенном, великолепном эмпиризме, le droit очерчивает геометрию ментальных правил, к которой должно приспосабливаться само понятие действия. Если fair play симультанно с действием, то le droit предшествует действию. Можно сказать, что fair play – это действие, а le droit – это интеллект [Madariaga 1934: 21].
ИСПАНСКОЕ15. Испанский концепт «Честь» – почти национальная идея
На самом деле, далеко не многие, даже великие, концепты приближаются к этому рангу. Скажем, Федра – великий национальный художественный образ, но вряд ли кто скажет – «национальная идея». Русское «Береги честь смолоду, а платье снову» (т. е. пока оно без пятнышка), хоть и высоко ставит честь, но все—таки сравнивает с платьем. Испанское же el honor «честь» не сравнивает ее ни с чем, кроме идеи Бога.
И вместе с тем, это испанское слово – слово из реальной, даже повседневной жизни. Если это возможно, автор этой книги посвящает это слово своим первым учителям испанской речи – дорогим испанским парням и девушкам, «испанским ребяткам», привезенным в СССР с испанской войны 1936—39 гг. И сама эта «своя война» (до нашей оставалось еще 2 года) называлась у всех нас тогда по—испански «la guerra nuestra», «наша война».
«Здесь у вас все хорошо, – говорили они, – и войны нет, – но только…» – «Что только?» – «… Мы здесь уже три месяца, а еще ни разу не было солнца»(стоялдекабрь).
Сейчас, для своего текста, перечитываю новые публикации по «испанской теме», в частности: «Гражданская война в Испании» [Томас 2003].
Неопрятная редактура русского издания не позволяет уяснить годы публикации английских оригиналов, но можно понять, что в России ее могли издать только недавно. Этим, а не своими уже не новыми фактами, она и ценна для русского читателя. Она полна прекрасных хрестоматийных цитат и примеров. Вот о начале революционного подъема (с. 23): знаменитый философ Хосе Ортега—и–Гассет (осень 1930 г.) в публичной лекции восклицал: «Испанцы! Вашего государства больше не существует! Нет монархии! По старым рецептам XIX столетия был подготовлен переворот. Мы не жаждем кульминации революционной драмы. Но нас глубоко трогает униженное состояние народа Испании. Когда существуют Закон и Справедливость, революция всегда будет преступлением или актом сумасшествия. Но она всегда возникает при господстве Тирании».
Испания за своими рубежами воспринималась как страна торжествующего католицизма; в 1930 году церковь в Испании насчитывала 20 000 монахов, 60 000 монахинь и 31 000 священников. Но вот, оказывается, только пять процентов сельского населения Новой Кастилии в 1931 г. соблюдали Пасху; в некоторых андалузских деревнях церковь посещал только один процент мужчин; порой случалось, что священники служили мессу в полном одиночестве (с. 35–36).
На этом фоне мы вернее оценим, чуть ниже (14), испанский «национальный концепт» el honor «честь» – как «внутреннее». Но прежде – «внешнее» и бытовое.
Как и любая другая, ярко отличная от «среднеевропейской», культура, Испания в определенное время привлекала своим ярким «испанизмом». Так же Китай XVIII века привлекал художественную Францию своей, говоря по—французски, «chinoiserie», «китайщиной». А Испанию и в наши дни новорусские туристы и искусствоведы рассматривают как «испанскую матрешку», как сами испанцы говорят для них в таких случаях, «Espana de pacotilla» (но те, конечно, этого не понимают). (См. Кич.) Но в случае Испании для этого были и внутренние основания. Не случайно М и г ель де Унамуно в 1916 г. к концу великой «первой мировой войны», счел необходимым опубликовать сборник своих работ (1894–1911) под названием «En torno al casticismo» («Вокруг „испанизма“»). Словом «испанизм» мы передали испанское «casticismo» – «чистый, исконный, кондовый» испанизм.
Вернемся, однако, от «испанизма» как внешнего и, возможно, поддельного (см. об одной испанской фотографии здесь в разд. IV, 3) к подлинному и вечному – к испанскому концепту «Честь».
16. Испанский концепт – «el honor» «честь». Русские переводы К. Бальмонта, В. А. Жуковского и Ф. Шиллера
В отличие от вышеназванных, испанское el honor, по Мадариаге, это «концепт—психологическая сущность». И она еще не получила полного освещения.
Действительно – как ни странно – у самого Мадариаги приводится для этого только одно ключевое слово el honor муж. рода «честь», между тем, в испанском имеется и еще одно слово того же корня – la honra жен. рода с таким же, в общем, значением «честь».
Словарь испанской Академии (Real Academia Espanola. Diccionario de la len—gua espanola) (разные издания, многократные переиздания) определяет их так: «El honor муж. р. Свойство морали, которое влечет нас к самому жесткому исполнению нашего долга в отношении нашего ближнего и нас самих»; «La honra жен. р. Уважение и соблюдение своего достоинства». Словарные примеры, в общем, однотипны, но художественные примеры из текстов, с XIV по XVII вв. различаются довольно тонко.
Мадариага напоминает широко известный отрывок из драмы Кальдерона «Саламейский алькальд» («El alcalde de Zalamea») («алькальд» – городской голова или сельский староста, так в последнем случае. Саламея – название большого селения в провинции Эстремадура). Происходит следующий диалог: Дон Лопе, королевский военачальник, Креспо, старый крестьянин алькальд (в переводе К. Бальмонта, изд. 1989 г.):
Дон Лопе
Клянусь, вы знать должны, что нужно,
Раз вы есть вы, терпеть повинность,
Которую вам указали?
Креспо
Имуществом моим, о, да,
Клянусь, служу, но лишь не честью.
Я Королю отдам именье
И жизнь мою отдам охотно,
Но честь – имущество души,
А над душой лишь Бог властитель.