Последние слова (разрядка наша) хорошо определяют испанский концепт «Честь».
Однако в нем есть и еще нечто, что вовсе не присуще европейскому, и тем более французскому, пониманию. Это Мадариага выделяет в испанском так называемом народном романсе о графе Леонском («Romance del conde de Le ón») (сейчас в нашем прозаическом переводе):
Этот дон Мануэль,
по прозванию граф Леонский,
совершил такой подвиг при дворе,
который никогда забыт не будет.
Однажды, после знатного обеда, гуляя с обожаемыми дамами из своего окружения по королевскому дворцу, остановились они передохнуть перед ареной с четырьмя львами, на которых можно было любоваться со страхом и трепетом, глядя с балюстрады. И тут Донья Анна, дама достойная и знатная, как бы невзначай уронила на арену свою перчатку и нежным голосом говорит: «Кто будет тем знатным рыцарем, который пройдет между львов и возьмет у них мою перчатку? Даю слово чести: тот станет моим желанным и любимым». Эти слова услышал Дон Мануэль, которому досталась и его доля этого оскорбления, произнесенного при всех. Он вынул свой меч из ножен, обмотал левую руку плащом и, нисколько не изменившись в лице, вошел ко львам. Львы уставились на него не шелохнувшись. Тогда он, взяв перчатку, не торопясь поднялся по лестнице наверх и вышел там, где и вошел, с перчаткой в левой руке.
Он подошел к этой даме и сначала, не подавая ей перчатки, ударил ее по щеке, а потом дал перчатку и сказал: «Вот она, возьмите! И впредь не рискуйте напрасно честью достойного рыцаря! Если же кому не нравится то, что я сделал, тот пусть выйдет в поле спросить у меня ответа!».
Честь, из—за которой можно дать пощечину даме, – действительно нечто характерно испанское, не общеевропейское. Напротив, сюжет испанского романса стал общеевропейским, как об этом свидетельствует хотя бы перевод В. А. Жуковского из Шиллера:
ПЕРЧАТКА
Повесть
(Из Шиллера)
Перед своим зверинцем,
С баронами, с наследным принцем,
Король Франциск сидел;
С высокого балкона он глядел
На поприще, сраженья ожидая;
За королем, обворожая
Цветущей прелестию взгляд,
Придворных дам являлся пышный ряд.
Король дал знак рукою —
Со стуком растворилась дверь:
И грозный зверь
С огромной головою,
Косматый лев
Выходит;
Кругом глаза угрюмо водит; И вот, всё оглядев,
Наморщил лоб с осанкой горделивой,
Пошевелил густою гривой
И потянулся, и зевнул,
И лег. Король опять рукой махнул —
Затвор железной двери грянул,
И смелый тигр из—за решетки прянул;
Но видит льва, робеет и ревет,
Себя хвостом по ребрам бьет
И крадется, косяся взглядом,
И лижет морду языком,
И, обошедши льва кругом,
Рычит и с ним ложится рядом.
И в третий раз король махнул рукой —
Два барса дружною четой
В один прыжок над тигром очутились;
Но он удар им тяжкий лапой дал,
И лев с рыканьем встал…
Они смирились,
Оскалив зубы, отошли
И зарычали, и легли.
И гости ждут, чтоб битва началася.
Вдруг женская с балкона сорвалася
Перчатка… все глядят за ней…
Она упала меж зверей.
Тогда на рыцаря Делоржа с лицемерной
И колкою улыбкой говорит:
«Когда меня, мой рыцарь верный,
Ты любишь так, как говоришь,
Ты мне перчатку возвратишь».
Делорж, не отвечав ни слова,
К зверям идет,
Перчатку смело он берет
И возвращается к собранью снова.
У рыцарей и дам при дерзости такой
От страха сердце помутилось;
А витязь молодой,
Как будто ничего с ним не случилось,
Спокойно всходит на балкон;
Рукоплесканьем встречен он;
Его приветствуют красавицыны взгляды…
Но, холодно приняв привет ее очей,
В лицо перчатку ей
Он бросил и сказал: «Не требую награды».
1831
(По изд.: [Русские поэты XVIII–XIX вв. 1940: 427]).
И другая баллада В. А. Жуковского «Поликратов перстень» (приводим отрывок) со сходным сюжетом:
…
Чудесен рассказ показался царю:
«Мой кубок возьми золотой;
Но с ним я и перстень тебе подарю,
В котором алмаз дорогой,
Когда ты на подвиг отважишься снова
И тайны все дна перескажешь морскова».
То слыша, царевна с волненьем в груди,
Краснея, царю говорит:
«Довольно, родитель, его пощади!
Подобное кто совершит?
И если уж должно быть опыту снова,
То рыцаря вышли, не пажа младова».
Но царь, не внимая, свой кубок златой
В пучину швырнул с высоты:
«И будешь здесь рыцарь любимейший мой,
Когда, с ним воротишься ты;
И дочь моя, ныне твоя предо мною
Заступница, будет твоею женою».
В нем жизнью небесной душа зажжена;
Отважность сверкнула в очах;
Он видит: краснеет, бледнеет она;
Он видит: в ней жалость и страх.
Тогда, неописанной радостью полный,
На жизнь и погибель он кинулся в волны.
Утихнула бездна. и снова шумит.
И пеною снова полна.
И с трепетом в бездну царевна глядит.
И бьет за волною волна.
Приходит, уходит волна быстротечно.
А юноши нет и не будет уж вечно.
1822 и 1831
[Там же].
ПОЛЬСКО—РУССКОЕ17. Один польско—русский концепт – Ярослав Ивашкевич «За что я ненавижу и люблю Россию»
Стихотворение Ярослава Ивашкевича (1894–1980) подлинное, но сам концепт – наша реконструкция (и, кажется, ко времени).
На моей кафедре в Московском Университете, давно уже, работал молодой стажер поляк Я н В а в ж и н ь ч и к, с которым мы вместе учились своим языкам – он у меня русскому, я у него польскому. Совсем недавно мы получили от него прекрасную книгу «Wiełki słownik Polsko—Rosyjski. Польско—русский словарь. Redaktor Naczelny prof. Dr. hab. Jan Wawrzy ńczyk, Wydawnictwo Naukowe PWN. 2005.
А у меня в одной пьесе (1989 г., конечно, неопубликованной, рукописи не горят, но «рукописи не публикуются и не возвращаются») есть замечательный персонаж – гениальный танцор балета Вацлав Нижинский, и он там читает по русски польские стихи Я. Ивашкевича. Весь этот эпизод и образовал этот польско—русский концепт.
Do Rosji
O czym mam ci powiedzieć, Rosjo, czy to, że Puszkin jest pisarz niebeski?
Сzу о tym, że mnie wzgardą smagał Dostojewski?
Czy, że mi oddalone granie za ścianą przypomina
Świecące nocą, kopuły, zdrowie stepu i dreszcze Skriabina?
Czy to, że po twym ciele kołysze się słodkie i ciężkie zb о ż е?
Czy to, że dzieli nas przepaść, na którą już nic nie pomoże,
Przepaść, którą mnie boli i p аli, jak no żem zatrutym zadana nieuleczalna rana?
Mam ci rzec, że cię nenawidzę? Czy rzec, że jesteś ukochana?
России
Что я скажу тебе? – Что Пушкин – дивный гений?
Что Достоевский жжет меня огнем своих презрений
К полякам? Что во мне твоей музьши звуки,
Негасный блеск крестов и куполов, и жар степей, и Скрябина озноб и муки?
Что знаю я твоих полей безмолвие и силу?
И пропасть между нами как могилу?
Как рану ножевую, что терплю?.
Так, что же – ненавижу? Иль люблю? (Перевод мой. – Ю. С.)
Мы уже знаем (на испанско—русском примере разд. 15 выше), что концепты можно п о с в я щ а т ь. Тогда этот польско—русский я посвящаю Яну Вавжиньчи—ку, автору и соавтору прекрасных работ, важных для русско—польского культурного общения, в частности, обширного коллективного «Польско—русского словаря» (PWN, Warszawa, 2005) и лично его двухтомника «Теоретические и практические основы перевода с русского языка на польский» (Tom I (A – M), Łódź, 2000, tom II (Н—Я), Łódź, 2001).
НЕМЕЦКО—ФРАНЦУЗСКОЕ ОДИН КОНЦЕПТ—ДИССИДЕНТ18. Жизнь Христа в изображении Д. Ф. Штрауса и Э. Ренана
Приходится сказать, что «тонкая пленка» цивилизации, нечто великое и вневременное, часто открывается во временном, историческом, преходящем. (Как было в канун войны, в 1939 г., о чем у нас выше.)
Классическая работа Н. Я Данилевского «Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения Славянского мира к Германо—Романскому» (1871) сохраняет для нас основополагающее значение.
Н. Я. Данилевский открывает свою эпохальную концепцию и книгу, в сущности, малозначительным эпизодом – так называемой шлезвиг—гольштейнской войной Австрии с Пруссией против Дании из—за герцогств Шлезвиг и Гольштейн. Но сама «болевая точка» Н. Я. Данилевским была выбрана точно – 1866 г., разразилась Австро—прусская война, а в 1870 – Франко—германская война, положившая начало внешнему переделу Европы.
Но в те же годы, и это тоже тонко уловил Н. Я. Данилевский, протекало напряженное внутреннее разделение Франции и Германии по линии их культур, или цивилизаций. И это предмет «тонкой линии» в нашем смысле слова.
В 1863 г. Эрнест Ренан во Франции выпускает свою книгу «Жизнь Иисуса» («Vie de Jésus») на французском языке.
В 1864 г. Давид Фридрих Штраус в Германии – второе издание своей к тому времени уже знаменитой книги (первое издание 1835—36) «Жизнь Иисуса» («Das Leben Jesu»), второе издание имеет характерный подзаголовок – «Для немецкого народа», на немецком языке.
Бросим взгляд как бы в сравнении на две эти замечательные книги, взяв из каждой ее последний, заключительный абзац.
В строках Штрауса звучит, на наш слух, строгая тональность подчинения Авторитету: «Но если мы считаем Иисуса Богочеловеком, образцом и прототипом, безусловно и исключительно обязательным, от самого Бога человеку предуказанным, то, разумеется, необходимо отказаться от всякой попытки дополнить и развить этот „образец“, необходимо возвести его односторонность и неполноту на степень правила и относиться отрицательно к тем сторонам человеческой деятельности, которых учение Иисуса не отмечает. Мало того, если кроме нравственного идеала, представляемого Иисусом, мы будем признавать, что сам Иисус есть Богочеловек, в которого мы должны веровать, как веруем в его идеал—прообраз, дабы обрести спасение и блаженство, то на второй план отойдет то, что мы считаем главным: нравственное величие Иисуса и его престиж умалятс