я, нравственный долг, обязательность которого обусловливается внедрением его в человеческую натуру, осветится ложным светом положительной, императивной заповеди Божией. Поэтому и критик убежден, что он не святотатствует и не богохульствует, а делает благое и нужное дело, когда он обнаруживает, что все, что обращает Иисуса в сверхчеловеческое существо, есть благонамеренный самообман, может быть, полезный временно, но вредный и даже гибельный, если он длится долго, когда он, критик, восстановляет образ исторического Иисуса в его человеческих чертах, когда человечеству во имя спасения его он указывает на идеального Христа, на тот моральный идеал—прообраз, в котором исторический Христос создал и осветил некоторые важные черты; но этот идеал есть задаток и достояние всего человечества, а дальнейшее развитие его составляет задачу и продукт деятельности того же человечества» [Штраус 1992: 492].
В тексте Ренана, опять—таки на наш взгляд, тональность несколько иная: «Это возвышенная личность (sublime), которая все еще ежедневно руководит судьбами мира, позволительно назвать ее божественной (divine), не в том смысле, что Иисус вобрал в себя божественное или сделался ему тождественным, а в том, что Иисус – это индивид, который заставил свой род, человека, сделать самый большой шаг к божественному. Человечество, взятое в массе, представляет собой набор существ – низких, эгоистичных, превосходящих животное только в том, что эгоизм их более обдуманный. Однако посреди этой однообразной вульгарности возвышаются колонны к небу, и они свидетельствуют о судьбе более благородной. Иисус – самая высокая из этих колонн, которые показывают человеку, откуда он идет и куда должен стремиться. В нем сконцентрировалось все, что есть доброго и возвышенного в нашей природе. Он не был безупречен; он должен был побеждать те же самые страсти, с которыми боремся мы; никакой ангел Божий не укреплял его, – только его благая Совесть; никакой Сатана не искушал его, – только тот, кого каждый носит в своем сердце. Так же и некоторые из его великих достоинств потеряны для нас из—за непонятливости его учеников; возможно, и многие из его ошибок прикрыты. Но никогда никто так, как он, не сумел в жизни добиться того, чтобы интерес к человечности возобладал над тще—славностями мира…» [Renan 1957: 370].
После названных изданий Д. Ф. Штрауса и Э. Ренана прошло шесть или семь лет, и обе «тонкие линии» опять столкнулись.
Во внешнем, политическом мире отношения между двумя странами были очень напряженными. Франция стремилась сохранять преобладающее влияние на континенте Европы и воспрепятствовать объединению Германии. Большинство же германских государств было воодушевлено идеей объединения отечества. Германские вооруженные силы в два раза превосходили французские по численности, были лучше организованы и вооружены, имели высокую боевую подготовку.
Опасность со стороны Германии осознавалась во Франции правительством Наполеона III и в определенной степени французской общественностью.
19 июля 1870 г. Франция объявила войну Пруссии.
31 июля, уже через 12 дней после начала войны Э. Ренан отправляет письмо Д. Ф. Штраусу. Формальным поводом послужило то, что еще до военных действий Ренан получил от Штрауса его книгу о Вольтере («Вольтер»), которую нашел превосходной. Но в этом письме Ренан говорит не только о произведении, но продолжает: «Во что превратятся, дорогой Мэтр, наши устремления к честности и истине в этой ужасной буре, развязанной несколько дней назад? Вы поймете мою боль и боль той небольшой группы людей, которые сделали интеллектуальный союз Германии и Франции целью своей деятельности. [.] Вы, конечно, так же, как и я, наверняка считаете, что наш долг справедливости и истины на всех уровнях состоит в том, чтобы не присоединяться к узкому патриотизму, утесняющему сердце и разум. Ведь ненависть, несправедливость, предвзятость всякого рода готовы стать в порядок дня на столетие вперед между двумя частями европейской семьи, согласие между которыми необходимее всего для дела цивилизации» (цитирую по изд. [Renan 1992: 15].
Д. Ф. Штраус ответил Ренану письмом 18 августа и публично через «Аугс—бургскую Газету» 18 августа. Между обоими знаменитыми людьми завязалась энергичная публичная переписка, пронизанная политическими репликами, связанными с военными действиями, и более глубокими, историко—культурными суждениями. Мы увидим, что в них возникают те же «тонкие», подспудные мысли, которые мы подметили в их книгах о Христе. Выделим несколько моментов, связанных с нашей темой.
Из письма Штрауса Ренану (от 12–18 авг. 1870):
Есть ли необходимость для меня, глубокоуважаемый г—н Ренан, говорить Вам, что я никоим образом не упускаю из виду многообразные достоинства французской нации, вижу в ней существеннейший элемент европейской семьи, – благотворный фермент для массы. Как и Вам нет нужды уверять меня в таком же Вашем благосклонном отношении к германской нации. Но нации, как и люди, имеют недостатки, вытекающие из их достоинств. Наши нации на протяжении веков получали весьма различное, а скорее даже прямо противоположное образование. […] Национальные недостатки Франции развивались целой плеядой французских государей, им благоприятствовал успех и не препятствовали несчастья. Стремление к блеску, к славе, желание блистать, не посредством спокойной внутренней работы внутри своей страны, а через авантюрные предприятия вовне, надменная претензия стоять во главе цивилизации, стремление опекать другие нации и эксплуатировать их – в природе французской нации, так же, как и другие, упомянутые мною выше – в природе нации германской. [.] Скажем, слава, – совсем недавно еще один из Ваших министров называл это ключевым словом французского языка, а ведь оно, напротив, самое плохое и вредное, и нация хорошо бы сделала, исключив его на время из своего словаря: ведь это в самом деле золотой телец, вокруг которого нация танцевала в течение веков, – это Молох, которому она принесла и продолжает приносить в жертву тысячи своих сыновей и сыновей соседних наций… (цит. изд., с. 116). (По поводу «славы» Штраус, несомненно, намекает на знаменитую строку национального гимна – «Марсельезы»: Le jour de gloire est arriv é – «День славы настал!».)
Ответ Э. Ренана (13 сент. 1870) был, кажется, более сдержанным: «Моя философия, должен заметить, – это идеализм; там, где я нахожу добро, красоту, истину, – там и мое отечество. И как раз во имя подлинных вечных интересов своего идеала я был бы в отчаянии, если бы Франции больше не существовало. Франция необходима как протест против педантизма, д о г м а т и з м а, у з к о г о р и г о р и з м а. Вы, который так хорошо поняли Вольтера, должны понять и это. Легкость, которую ставят нам в упрек, – на самом деле серьезна и честна. Остерегайтесь! Если бы исчез наш склад ума, наша менталь—ность, со своими достоинствами и недостатками, обедняло бы сознание человечества…» (цит. изд., с. 125).
Разрядка наша (Ю. С.), этой разрядкой подчеркивается мысль – более, чем мысль, – внутренний стиль, мироощущение Э. Ренана как выдающегося представителя французской нации, та самая мысль, мироощущение, которые составляют также один из мировых национальных «Концептов» (см. также IV. Концепты).
19. «Тонкая пленка» франко—германской и славянской цивилизации в сфере филологии
Тонкая, и – боюсь – все более истончающаяся пленка еще раз реально зафиксирована не далее как в декабре истекшего (2005 г.) в Институте русского языка Академии наук в Москве, где читались доклады по филологии и истории в их контактах. Автор этих строк (следовательно, русский, славянин) прочитал свой доклад об этимологии немецкого (следовательно, германского понятия «Treue» («Верность») в изображении двух оппонентов – немца Г. Остхофа (H. Osthoff, 1847–1909) и француза (еврейского происхождения) Э. Бенвениста (E. Benveniste, 1902–1976). Немца, конечно, я не застал, а Э. Бенвенист был моим дорогим учителем, и нюансы этой оппозиции я воспринял от него самого.
Суть дела состоит в следующем. Г. Остхоф доказывал (в работе 1901 г.), что немецкое понятие верности синонимично понятию «Дуб» (его очерк так и называется – «Дуб и Верность», «Eiche und Treue») и возникает как метафорическое обобщение, перенос, с материального предмета на духовный – на воинскую верность. Это вызвало и продолжало вызывать по прошествии лет очень резкое – неожиданно резкое для ученой дискуссии, тем более у мягкого и деликатного Э. Бенвениста, – возражение. В печатном тексте он выразил это так: «Романтическая концепция дуба как прообраза верности должна уступить место менее оригинальному, но более точному представлению» (читай: более научному. – Ю. С.) [Бенвенист 1974, XXVII].
Между тем ничего «ненаучного» в концепции Г. Остхофа мы не находим. Так поступают почти все этимологи нашего столетия. В. И. Абаев в своем знаменитом «Историко—этимологическом словаре осетинского языка», т. IV, М. 1989. С. 213 (работы этого автора Э. Бенвенист хорошо знал и ценил) аналогичным образом по поводу слова xor/xwar указывает: «От базы *hwar «есть» и означает собственно «пища», «еда». В зависимости от того, какой злак имел преобладающее значение в данной среде, слово применилось то к просу, то к ячменю. Значение «просо» представляется весьма древним».
Я думаю, что резкое возражение Э. Бенвениста было вызвано как раз не «строгой» в научном смысле дискуссией, а переживанием своего рода «традиционной» дискуссии между немецкими и французскими исследователями, к которой мой учитель как раз был очень чувствителен.
Но при чем здесь филология? К тому же еще «тонкая пленка» в филологии? А вот на это ответил сам Э. Ренан, у которого есть специальная работа (1878 г.) под названием «Услуги, оказываемые историческим наукам филологией» [Renan 1992: 170–173].
В отличие от многих «разных» и «неразных» занимающихся филологией, Э. Ренан берет быка за рога: «не забывайте понятие „раса“": „Раса – это феномен, который тяготеет к исчезновению; мы уже непривычны к идеям этого порядка, и мы не ошибаемся, ведь мы дети разума, соображения же, о которых я хочу побеседовать с вами, становятся для нас второстепенными. Но по происхождению – это было всё. Раса как феномен теряет значение, но когда—то он играл первейшую роль“ (цит. изд. „Что такое нация?“, с. 170). Более всего Э. Ренана пугают злоупотребления словом „филология“ в связи со словами „раса“ и „язык“. Еще полбеды, когда «филологию применяют к изучению прошлого (к мертвым телам и раскопкам), но когда с ее помощью пытаются манипулировать живыми сознаниями ныне живущих людей, это гибельно.