Сейчас мы просто фиксируем это новое обстоятельство и обсудим его позже, в конце всего данного раздела (т. е. главы V).
15. Концепт. Второе (расширенное) определение
После первого определения (в гл. II, 1), раскрывшиеся перед нами явления этой части требуют расширить определение концепта.
Уже недостаточно определять его просто как мыслительную сущность типа «понятие», расширенную результатами видоизменения самой научной ситуации. Дело в том, что «сама научная ситуация» предстает как факт особого рода, во многом а н а л о г и ч н ы й в е щ и. В силу обычного для нашей темы явления – «нехватки слов» сразу необходимо оговориться: аналогичным вещи является не концепт, как ментальное образование, а это «ментальное образование в контексте научной ситуаци и», которая сама по себе есть уже ситуация особого рода. Прибегнем к известному примеру Ф. Энгельса: лучше съесть пудинг, а не рецепт пудинга. Но в нашей науке, в отличие от времени Энгельса, ситуация изменилась: рецепт пудинга может подействовать так же, как сам пудинг, – не в смысле пищеварения, а в смысле формирования окружающей нас действительности, снаружи и внутри нас: информационная компонента.
Это положение давно было утверждено концепцией Э. Дюркгейма «Метод социологии» (первая публикация 1895 г.):
Положение, согласно которому социальные факты должны рассматриваться как вещи, – положение, лежащее в самой основе нашего метода, – вызвало больше всего возражений. То, что мы уподобляем реальность социального мира реальностям мира внешнего, нашли парадоксальным и возмутительным. Это значит глубоко заблуждаться относительно смысла и значения данного уподобления, цель которого – не низвести высшие формы бытия до уровня низших форм, но, наоборот, востребовать для первых уровня реальности, по крайней мере равного тому, который все признают за вторыми. На самом деле мы не утверждаем, что социальные факты – это материальные вещи; это вещи того же ранга, что и материальные вещи, хотя и на свой лад.
Что такое в действительности вещь? Вещь противостоит идее как то, что познается извне, тому, что познается изнутри. Вещь – это всякий объект познания, который сам по себе непроницаем для ума; это все, о чем мы не можем сформулировать себе адекватного понятия простым приемом мысленного анализа; это все, что ум может понять только при условии выхода за пределы самого себя, путем наблюдений и экспериментов, последовательно переходя от наиболее внешних и непосредственно доступных признаков к менее видимым и более глубоким. Рассматривать факты определенного порядка как вещи – не значит зачислять их в ту или иную категорию реальности; это значит занимать по отношению к ним определенную мыслительную позицию. Это значит приступать к их изучению, исходя из принципа, что мы ничего не знаем о том, что они собой представляют, а их характерные свойства, как и неизвестные причины, от которых они зависят, не могут быть обнаружены даже самой внимательной интроспекцией.
Если определить термины таким образом, то наше утверждение, отнюдь не будучи парадоксом, могло бы считаться почти трюизмом, если бы оно еще слишком часто не отвергалось в науках о человеке, особенно в социологии. Действительно, в этом смысле можно сказать, что всякий объект науки есть вещь, за исключением, может быть, математических объектов. Что касается последних, то, поскольку мы сами конструируем их, от самых простых до самых сложных, нам, чтобы знать их, достаточно смотреть внутрь себя и внутри анализировать мыслительный процесс, из которого они проистекают. Но если речь идет о фактах в собственном смысле, то, когда мы приступаем к их научному исследованию, они обязательно являются для нас неизвестными, неведомыми вещами, так как представления о них, возникшие в жизни, сформированные без методического и критического анализа, лишены научной ценности и должны быть устранены. Даже факты, относящиеся к индивидуальной психологии, отличаются этим признаком и должны рассматриваться под этим же углом зрения.
[.] Даже тогда, когда речь идет просто о наших частных поступках, мы очень плохо представляем себе относительно простые мотивы, управляющие нами. Мы считаем себя бескорыстными, тогда как действуем как эгоисты; мы уверены, что подчиняемся ненависти, когда уступаем любви, разуму – когда являемся пленниками бессмысленных предрассудков и т. д. Как же сможем мы яснее различать значительно более сложные причины, от которых зависят поступки группы? Ведь участие каждого в ней составляет лишь ничтожную часть; существует масса других членов группы, и то, что происходит в их сознаниях, ускользает от нас.
Таким образом, наше правило не заключает в себе никакой метафизической концепции, никакой спекуляции относительно основы бытия. Оно требует только одного: чтобы социолог погрузился в состояние духа, в котором находятся физики, химики, физиологи, когда они вступают в новую, еще не исследованную область своей науки. Нужно, чтобы, проникая в социальный мир, он осознавал, что вступает в неизведанное. Нужно, чтобы он чувствовал, что находится в присутствии фактов, законы которых неизвестны так же, как неизвестны были законы жизни до создания биологии. Нужно, чтобы он был готов совершить открытия, которые его поразят, приведут в замешательство. Но социология далека от этой степени интеллектуальной зрелости.
Таким образом, получает новое обоснование установленное нами далее разделение между психологией в собственном смысле, или наукой о мыслящем индивиде, и социологией. Социальные факты не только качественно отличаются от фактов психических; у них другой субстрат, они развиваются в другой среде и зависят от других условий. Это не значит, что они также не являются некоторым образом психическими фактами, поскольку все они состоят в каких—то способах мышления и действия. Но состояния коллективного сознания по сути своей отличаются от состояний сознания индивидуального; это представления другого рода. Мышление групп иное, нежели отдельных людей; у него свои собственные законы. Обе науки поэтому настолько явно различны, насколько могут различаться науки вообще, какие бы связи между ними ни существовали [Дюркгейм [1895] 1991: 394–398].
Конечно, чрезмерный акцент Э. Дюркгейма на термине «социология» для нас имеет уже только исторический интерес, но если отбросить этот акцент, то его определение должно быть включено и нами в определение «Концепта».
Очень внимательно смотрят на самого Э. Дюркгейма авторитетные авторы наших дней. В частности, они подчеркивают, что Дюркгейм отмечал такую особую функцию религии, как «создание общественной солидарности»; такую особую способность человека, как создание общих понятий – к о н ц е п т о в [Новая филосовская энциклопедия 2000–2001, 1: 721].
Вспоминая сейчас концепцию Э. Дюркгейма, мы открываем ее параллелизм по ряду положений с нашей собственной концепцией «Нового русского реализма» [Степанов 1998: 715 и сл.].
Центральный пункт этого параллелизма заключается в традиционной, историко—философской, восходящей к Аристотелю проблеме о «соотношении сущности и вещи»: если вещи действительно существуют, то необходимым образом существуют и идеи вещей.
Тот поворот проблематики, который существен для нашей темы сегодня и ее связей с концепцией Э. Дюркгейма, состоит в новом параллелизме – с прагматизмом Ч. С. Пирса и его тезисом: «Рассмотрим, какие последствия, которые предположительно могли бы иметь практическое значение, присущи объекту нашего понятия. Тогда наше представление об этих последствиях есть все, что составляет понятие объекта» (Peirce 1968, здесь цит. по: [Юлина 2001: 316]). (Подчеркнем, что Пирс отделял от «прагматизма» в его американском варианте свою концепцию, называя ее отличным термином «прагматицизм» («pragmaticism»).
Дальнейшие философские детали лежат за рамками нашей темы, кроме одной, последней, связанной с понятием суждения по Пирсу, она будет рассмотрена ниже в главе VI.
VI. КОНЦЕПТЫ – ТОНКАЯ ПЛЕНКА ЦИВИЛИЗАЦИИ, КОЖИЦА ЯБЛОКА. (2) В «НАУЧНОМ»
1. Ньютон в 1686 году…
Ньютон в 1686 г. представил Лондонскому Королевскому обществу свое открытие – идею всемирного тяготения (книга в 1687 г.). Всем известно (хотя, возможно, так только все говорят, но никому в точности не известно), что она пришла ему в голову, когда он сидел под яблоней и яблоко сорвалось и ударило ему по голове.
Декарт в 1637 г. в «Размышлении о методе» («Discours de la méthode») изложил свое великое открытие – «Je pense, donc je suis» – «Я мыслю, следовательно, я существую», начало всей новой философии, ее первый принцип, неподверженный сомнению, который невозможно расшатать (ébranler). Этот принцип не является ни силлогизмом, ни вообще системой сложных умозаключений. Он именно первичен, представляет собой непосредственное усмотрение ума и должен быть, в нашем смысле, назван «тонкой пленкой».
Лейбниц в 1684 г. создает алгоритмический метод «исчисления бесконечно малых» («Nova Methodus pro maximus et minimus») – дифференциальное исчисление.
Ньютон одновременно с этим (1687 г.) дает свое изложение такого же открытия, т. е. самого понятия «дифференциала» как бесконечно малого приращения.
Историки философии и математики мало обращали внимания на тот факт, что во всех этих случаях речь идет именно о снятии минимальной части умозаключения или умозрения, – о «тонкой пленке» в нашем смысле, но с этого и начинаются названные великие открытия.
Что касается метафоры яблока, то она сама собой очевидна из всеобщего представления об открытии Ньютона и, конечно, от поэтов и художников авангарда. Среди таких поэтов первым, пожалуй, был А п о л л и н е р в своем очерке (1919) «Новое сознание и поэты» (см. в нашей коллективной антологии [Семиотика и Авангард 2006]. Ничего удивительного – поэты часто бывают первыми. «Для поэта ничтожнейший факт – постулат, отправная точка в неизведанной беспредельности, где пылают огнями иллюминаций множественные значения.