Назначен был день нашего выступления, и хозяева захотели угостить нас последним великолепным балом. Приглашены были соседи и соседки из всех окружных мест; собирались иллюминировать сад и сжечь чудесный фейерверк. Накануне посреди толкований о завтрашнем дне (ибо мы почти как домашние принимали участие во всех хозяйственных хлопотах) зашла речь, как теперь, о привидениях. Молодая графиня вспомнила, что есть одна комната в замке, которая с давних времен пользуется привилегией пугать всех жителей околотка разными страшными звуками и видениями. Эту самую комнату, за недостатком места, занимал сын графини. Он, смеясь, уверял, что до сих пор домовые производят на него одно действие: заставляют его спать богатырским сном. Мы, посмеявшись с ним вместе, разошлись по своим спальням. На другой день съехались в замок множество гостей. Мы начали танцевать едва ли не с десяти часов утра, и танцевали вплоть до обеда, а после обеда вплоть до полуночи. Никто из нас не думал о том, что завтра в пять часов надобно было садиться на коня. Но, сказать правду, к концу дня мы были измучены донельзя и не без удовольствия заметили, что к первому часу гости стали уже разъезжаться. В комнатах становилось пусто; мы хотели также разойтись по спальням; но молодая графиня, для которой двадцать четыре часа танцев было то же, что выпить стакан воды, усердно упрашивала нас приглашать беспрестанно дам вальсировать, чтобы удержать разъезжающихся. Мы истощили последние силы, но наконец принуждены были просить дозволения у графини откланяться, ссылаясь на ее сына, который давно уже отправился в свою спальню.
– О, – сказала графиня, – что вам брать пример с этого лентяя! Надобно проучить его за его леность! Как можно лечь спать, когда в зале еще столько хорошеньких дам! Пойдемте за мною!
Молодой человек спал тем беспокойным сном, какой обыкновенно бывает после дня, проведенного в беспрестанном движении. Скрип двери разбудил его. Но каково было его удивление, когда при бледном свете ночной лампады он увидел ряд белых привидений, которые приближались к его постели! Впросонках схватил он пистолет и вскричал: «Прочь, застрелю!» – но привидение, бывшее впереди, все приближалось к его постели и, казалось, хотело обхватить его своими распростертыми руками. В испуге ли, или еще не совсем пробужденный, молодой человек взвел курок, раздался выстрел…
– Ах, я забыла надеть матушкин медальон! – вскричала Мальвина, падая. Мы все, одетые привидениями, бросились к ней, подняли простыню… Лицо ее было так бледно, что нельзя было узнать ее: она была смертельно ранена. В эту минуту далекий гул барабана известил нас, что полк уже выступает в поход. Мы оставили скорбный дом, в котором провели столько приятных дней. С тех пор я не знаю, чем все это кончилось; по крайней мере, если я и не видал никогда привидений, то сам был привидением, а это чего-нибудь да стоит. Все рассказы о привидениях в этом роде. Я чаю, Бог знает что теперь об этом выдумали; а дело было просто, как вы видите.
И рассказчик засмеялся.
В это время один молодой человек, слушавший всю повесть с большим вниманием, подошел к нему.
– Вы с большою точностию, – сказал он, – рассказали это происшествие; я его знаю, ибо сам принадлежу к тому семейству, в котором оно случилось. Но вам неизвестно одно: а именно, что графиня здравствует до сих пор и что вас приводила в комнату ее сына не она, но действительно какое-то привидение, которое до сих пор является в замке.
Рассказчик побледнел. Молодой человек продолжал:
– Об этом происшествии много было толков; но оно ничем не объяснилось. Замечательно только то, что все те, которые рассказывали об этом происшествии, умерли чрез две недели после своего рассказа.
Сказавши эти слова, молодой человек взял шляпу и вышел из комнаты.
Рассказчик побледнел еще больше. Уверительный, холодный тон молодого человека, видимо, поразил его. Признаюсь, что все мы разделяли с ним это чувство и невольно приумолкли. Тут хотели завести другой разговор; но все не ладилось, и мы вскоре разошлись по домам. Чрез несколько дней мы узнали, что нагл насмешник над привидениями занемог, и очень опасно. К его физическим страданиям присоединились грезы воображения. Беспрестанно чудилась ему бледная женщина в белом покрывале, тащила его с постели – и вообразите себе, – прибавил Ириней Модестович трагическим голосом, – ровно чрез две недели в гостиной Марьи Сергеевны сделалось одним гостем меньше!
– Странно! – заметил капитан, – очень странно!
Начальник отделения, как человек петербургский, привыкший ничему не удивляться, выслушал всю повесть с таким видом, как будто читал канцелярское отношение о доставлении срочных ведомостей.
– Тут нет ничего удивительного, – сказал он важным голосом, – многое бывает в человеке от мысленности, так, от мысленности. Вот и у меня был чиновник, кажется, такой порядочный, все просил штатного места. Чтобы отвязаться от него, я дал ему разбирать старый архив, сказавши, что дам ему тогда место, когда он приведет архив в порядок. Вот он, бедный, и закабалил себя; год прошел, другой, – день и ночь роется в архиве: сжалился я наконец над ним и хотел уже представить о нем директору, как вдруг пришли мне сказать, что с моим архивариусом случилось что-то недоброе. Я пошел в ту комнату, где он занимался, – нет его; смотрю: он забрался на самую верхнюю полку, присел там на корточки между кипами и держит в руках нумер.
– Что с вами? – закричал я ему, – сойдите сюда. Как вы думаете, что он мне отвечал?
– Не могу, Иван Григорьич, никак не могу: я решенное дело!
И начальник отделения захохотал; у Иринея Модестовича навернулись слезы.
– Ваша история, – проговорил он, – печальнее моей.
Капитан, мало обращавший внимания на канцелярский рассказ, кажется, ломал голову над повестью о привидении, и наконец, как будто очнувшись, спросил у Иринея Модестовича:
– А что, у вашей Марьи Сергеевны пили ли пунш?
– Нет, – отвечал Ириней Модестович.
– Странно! – проговорил капитан. – Очень странно!
Между тем дилижанс остановился; мы вышли.
– Неужели в самом деле рассказчик-то умер? – спросил я.
– Я никогда этого не говорил, – отвечал быстро Ириней Модестович самым тоненьким голоском, улыбаясь и припрыгивая, по своему обыкновению…
Василий Андреевич ЖуковскийПривидение(Истинное происшествие, недавно случившееся в Богемии[23])
Фольмар, молодой офицер австрийской милиции, будучи ранен на сражении при Ваграме[24], остановился для излечения своего в богемском городке Камейке. Ему отвели хорошую квартиру. С билетом[25] в руках идет Фольмар в назначенный ему дом; входит, на всех лицах написана печаль; хозяин встречает его в черном платье, а на столе видит он гроб, в котором лежит молодая женщина, жена хозяина, как будто спящая, с бледным, но милым и совершенно спокойным лицом. Фольмар содрогнулся. Г. Ленц (хозяин) извиняется, что по причине горестных обстоятельств своих не может его у себя поместить, и приказывает своему человеку проводить Фольмара в трактир, находившийся на той же улице почти рядом с его домом. Зрелище гроба оставило глубокое впечатление на душе Фольмара: молодость и красота, которыми была украшена эта несчастная и в самых объятиях смерти, заставили его невольно устремить глаза свои на лицо ее, привлекательное и тихое. Чудесное сходство покойницы с Луизою, сестрою Фольмара, которую он уже целый год оплакивал, привело в волнение его сердце. Он вспомнил, что в этот самый день совершился ровно год после жестокой потери, и в душе его снова отозвались последние слова умирающей Луизы.
– Иосиф, друг мой! – говорила она с унылою улыбкою. – Не убивай себя чрезмерною горестию: разлука наша не будет вечною; ты еще увидишь меня в этом свете!
И ровно через год, изо дня в день – какая чудесная встреча! Какое таинственное сходство!
В эту минуту послышалось ему тихое пение – унылая и приятая гармония, приносимая издалека вечерним ветерком, как будто разливалась в пространстве воздушном. Фольмар подошел к растворенному окну, перед которым струилась прозрачная Молдава[26], – луна светила очень ярко. За рекою, в отдалении, виден был монастырь; монахини пели священные свои гимны. Воспоминание о Луизе наполнило душу Фольмара; он начал молиться, и слезы покатились из глаз его.
Пробило полночь, когда он лег в постель. Он начинал уже засыпать, вдруг слышится ему тихий шорох; что-то прикоснулось к его щекам – прикосновение легкое, как будто воздушное, – и через минуту нежный, едва слышимый голос сказал ему:
– Ты ли это, Иосиф?
Он пробуждается, видя сияющие во мраке глаза, большие и прямо на него устремленные, вскрикивает. Женщина, одетая в белое платье, бросается от его постели к дверям, перед которыми останавливается, подымает руки к небу. Фольмар хочет за нею последовать – сияние луны осветило ее лицо: это Луиза! Ужас сделал его неподвижным.
Несколько раз Фольмар приближался без трепета к батареям французским, но теперь пустая мечта, произведение сна, заставила его содрогнуться. Он старался призвать на помощь рассудок; но против воли повторял ежеминутно:
– Это ее большие, черные глаза, ее миловидное лицо, ее стан, ее поступь; это Луиза!
Поутру увидел он, что дверь его горницы была не отворена, – и он уверился, что видел свою Луизу во сне!
Он послал за лекарем, чтобы перевязать свою рану. Лекарь приходит. Между прочим Фольмар сказал:
– Я имею билет для постоя в доме господина Ленца, но его несчастие…
– Подлинно несчастие! – воскликнул лекарь. – Если б вы видели эту женщину! Если б вы знали, как она была прелестна, какой имела характер – это был ангел! Я видел ее в последние мучительные минуты кончины!