И директор театра теперь стал набирать силу и вес. Он стал значительным лицом. Потому что ты, как режиссер, можешь поставить десять гениальных спектаклей, но они не смогут прокормить театр все равно. И ничто не спасет театр, если директор не будет ползать на брюхе перед богатыми спонсорами и вымаливать деньги.
Вот директор и ползает и вымаливает, так что он теперь — важная фигура. Мой директор, Иван Иванович, недавно рассказывал, как один бизнесмен — оптовая торговля спиртным — заставил его танцевать в его офисе «Сулико». Средь бела дня, без аккомпанемента.
Иван Иванович пришел к этому оптовику просить денег на новую постановку, а тот вдруг сказал:
— Ты — театрал… Вот нам скучно. Ты спляши нам, чтоб веселей было. Тогда, может, я твоему театру денег и дам.
И старый Иван Иванович в парадном костюме сплясал. Весь офис торговый сбежался смотреть, и бизнесмену понравилось. Он говорят, облизывал толстые губы и хлопал в ладоши. И отвалил потом сто миллионов. На три спектакля хватило.
Его имя и название его воровской фирмы теперь красуются на афише нашего театра…
Мои размышления по этому поводу прервал сам Иван Иванович, пришедший ко мне собственной персоной.
— Если гора не идет к Магомету, — сказал он и уселся в кресло. Он выразил мне свое формальное соболезнование по поводу «несчастья с братом» и сразу заговорил о деле.
Его волновала премьера «Ричарда». Мы собирались на гастроли и этот спектакль должен был быть «гвоздем» афиши.
— У вас остался месяц, — сказал он. — Вы успеете?
В глазах его было сомнение. Но я заверил Ивана Ивановича, что успею и он уже может штамповать билеты по премьерным расценкам.
— И в афишу можно включать? — переспросил он меня для верности.
— И в афишу, — сказал я. — Ровно через месяц. Но помните — все декорации на вас. Это — ваше дело. Проследите, чтобы было все в срок. Исходящий реквизит, костюмы и прочее.
— Как обычно, — сказал он, успокаиваясь. — Честно говоря, я боялся, что вы еще задержитесь в Питере своем. Боялся, что приедете поздно, да еще не в форме будете… Мало ли что…
Это он хотел деликатно сказать, что боялся, как бы я не запил с горя.
— Да нет, — ответил я. — Это было слишком тяжело, чтобы запить по такому поводу.
Директор непонимающе посмотрел на меня. Он не знал поводов по которым нельзя было бы запить. Причем по-черному…
Поэтому он решил не продолжать разговор. Поднялся, улыбнулся и пошел к себе в кабинет ругаться с сантехником и бухгалтерией.
Между тем, он был прав в своем беспокойстве. На следующий день я назначил репетицию на сцене и убедился в том, что хотя актеры и выучили текст, но не вполне понимают то, что им следует делать. Обычная история.
Делать «разводку», не добившись осознанной игры, бессмысленно. Актеры закоснеют в своем непонимании ролей, и будут просто «докладывать» текст…
Времени на самом деле оставалось уже мало, и я испугался. Нужно было что-то делать. Я начал с первого действия пьесы.
На сцене стоял гроб. По обе стороны от него — герцог Глостер и леди Анна. В гробу — труп короля Эдуарда.
Роль леди Анны — очень выигрышная. Всегда эта роль поручается лучшей актрисе. Как сейчас помню, меня обхаживали с разных сторон по этому поводу. При распределении ролей в новом спектакле все ждали с трепетом, когда помощник выйдет с таинственным видом из моего кабинета и станет прикреплять к доске объявлений список распределения ролей.
Это целый ритуал в театре. Все ждут этого, режиссер, как громовержец, сидит у себя в кабинете и пишет распределение ролей. Кто кого будет играть. Это самые волнительные часы для каждого артиста.
Ведь тебя может в этом листке вообще не оказаться. Или тебе поручат бессловесную роль стражника… Вот если тебе дадут одну из главных ролей — ты человек. И ты в почете. А если стражника или «третьего прохожего» — то и отношение к тебе будет соответствующее…
В этом листке распределения ролей — вся жизнь театра. Тут — все. Кто чего стоит. Кто чего добился. Кто — в фаворе, а кто — неудачник. А ведь артисты сидят в одной гримерке. Вместе едят, пьют, играют. А потом одному дают роль герцога Глостера, а другому — «пятого стражника»… Из-за этого один может убить другого. А что? Такие случаи бывали, и не раз. К счастью, не в моем театре. Хотя зарекаться нельзя. Это — дело такое…
Когда я выписал распределение ролей и помощник повесил его в актерском фойе, все сидели там. Актеры ждали этого момента. Нет, они, конечно, делали вид, что просто болтают или прогуливаются. Актрисы делали вид, что болтают о тряпках, а актеры курили «Беломор». Они показывали друг другу, что распределение ролей их вовсе не интересует. Однако, стоило этому листку появиться на доске, все столпились вокруг него.
С актрисой Потаповой сделалась истерика. Она истерически захохотала. Потом всплеснула руками и громким голосом попросила сигарету. Ей дали, она затянулась и, поскольку не курила, закашлялась… Потом опять захохотала…
— Нет, это дурдом, — вскричала она и медленно пошла в гримерку.
Лена Потапова специально переспала с заместителем директора для того, чтобы он замолвил за нее слово передо мной. И он пришел и, заикаясь, просил дать ей роль леди Анны.
Я ждал этого визита. Мне уже доложили, что заместитель трахался с Потаповой в пустой гримерке сразу после детского спектакля в воскресенье. Помреж Зина подсмотрела в щелку, как было дело. Потапова даже не успела снять костюма, и так и трахалась в костюме Зайца из сказки. Зина говорила, что заместитель оказался горячим мужчиной, и у Потаповой очень смешно болтались длинные белые уши, свесившиеся с гримерного столика, на котором парочка расположилась.
Заместителя пришлось послать подальше. Он — неплохой мужик, но сам напросился. Я сказал ему, что распределение ролей — мое дело. А он пусть лучше следит за уборкой снега со двора и шитьем костюмов. Сам виноват, не обещай того, что не в твоей власти…
Но Потапова на этом не успокоилась. Во время малых гастролей в соседний город она пришла ко мне в номер и намекнула, что хотела бы сделать мне минет. Я разрешил, и надо сказать, она профессионально все исполнила.
Теперь она на этом основании считала, что роль леди Анны у нее в кармане. Бедненькая, она жестоко заблуждалась. Я уже довольно насмотрелся на режиссеров, падавших жертвой женских уловок. Нет уж. Минет — минетом, а спектакль — спектаклем.
На роль леди Анны я назначил актрису Семенову.
— Почему? — удивленно спросил у меня заведующий литературной частью. — Она же совсем не подходит на эту роль.
— А почему вы так считаете? — поинтересовался я.
— Она совсем не такая, — сказал он. — Уж лучше бы в самом деле Потапову назначили. Она ближе к леди Анне.
— Да? — задумался я. — А чем она ближе?
— Лена Потапова — женщина, как бы это сказать, — завлит замялся. — Женщина легкого поведения. Ей легче понять леди Анну.
— А разве леди Анна — женщина легкого поведения? — поразился я такому театроведческому открытию.
— Нет, но она отдалась герцогу Глостеру. Человеку, который убил ее мужа. Причем, почти сразу после убийства. Это, знаете ли, аморально, это не каждая женщина поймет, — сказал завлит, качая седой головой.
— Вы считаете, что такое может понять только женщина легкого поведения? — спросил я. Завлит задумался в свою очередь.
— Но уж порядочная женщина, такая как Семенова — точно не поймет, — убежденно сказал он.
На этом мы тогда и закончили с ним разговор, он остался при своем мнении. А у меня мнения тогда вообще не было, просто мне показалось, что серьезная женщина Семенова — это именно то, что нужно на роль леди Анны.
Кроме всего прочего, Семенова была еще и председателем профсоюзной организации, так что в серьезности ее можно было не сомневаться.
И вот теперь случилось худшее. Сразу после репетиции, когда я пил принесенный помрежем чай с мятой, ко мне в кабинет пришла Семенова.
— Вы сегодня смотрели на первый акт, — сказала она, волнуясь и комкая в руке шарфик. — И остались недовольны. Вам что, не понравилось?
Она смотрела на меня строго и требовательно. Она хотела получить конкретный ответ на свой конкретный вопрос.
— Да, я смотрел и мне не понравилось, — ответил я. — Скажу вам больше. Я в отчаянии. И очень боюсь, что у нас мало времени до премьеры.
— Но вы сами виноваты, — сказала Семенова голосом профсоюзного лидера. — Вы ничего толком нам не объяснили. Я, например, не понимаю, что я должна играть.
Я вздохнул. Бывает. Но ничего не поделаешь. Она — актриса и у нее вопросы. Она не понимает, и я должен ей объяснить.
— Чего вы не понимаете? — сказал я, стараясь внутренне настроиться на нужный лад.
— Ну вот, эта первая моя сцена, — сказала Семенова. — Глостер убил моего мужа — Эдварда. И я знаю об этом. А этот же Глостер теперь меня соблазняет. Это делается цинично. Он как будто заранее уверен в моей женской слабости. Уверен в том, что я пойду с ним в постель, едва он меня позовет. Он держится так, словно он меня осчастливит… А я, вместо того, чтобы плюнуть ему в рожу и уйти, вдруг соглашаюсь и отвечаю ему взаимностью.
— Да еще над гробом убитого им мужа, — подхватил я. — Старик Шекспир не давал нам поблажек. Он жестко выстраивал схему.
— Ну да, — сказала потерянно Семенова. — Я не понимаю, как я должна это играть. Это невероятно. Так быть не может. Объясните мне, что я должна чувствовать?
Вот классический актерский вопрос. Нас еще в институте предупреждали, что это любимый вопрос у русских актеров. «Что я должна чувствовать?» А действительно, что она должна чувствовать в этом эпизоде? Откуда я знаю? Трагедия хорошая, но этого момента я и сам не понимал. Однако, сказать такое — значило расписаться в том, что ты никудышный режиссер. А ронять свою марку — это стать кандидатом на расправу в театральном коллективе.
Хорошо, на этот случай есть режиссерский прием. Пусть Семенова думает сама. И если придумает, то будет думать всю оставшуюся жизнь, что это я ее натолкнул…