— А что с ним делать-то, с колом?
— Точно не знаю. Только так во всех книжках пишут: первое средство против колдунов — чеснок и осиновый кол.
Танька сунула мне в руки чеснок и вытолкала в коридор, а сама продолжила выметание колдовства.
С бешено бьющимся сердцем я подкралась к запертой соседской двери. Приложила ухо.
— Хр-р-р! Бр-р-р! Гр-р-р! — приглушённо доносилось сквозь замочную скважину.
— Кулды-булды, колдовство, укатись, — где-то за спиной у меня продолжала священнодействовать Танька.
Я надкусила зубчик чеснока, чтобы он дал больше сока. Внутри у меня всё загорелось огненным пожаром. Защипало язык. Из глаз полились слёзы. Хватая ртом воздух, я принялась яростно тереть чесноком дверь, и дверной косяк, и даже дверную ручку. Я откусывала чеснок и тёрла. Откусывала и тёрла. Я плакала, задыхалась. Во рту у меня всё онемело. Я тёрла, тёрла, тёрла. Я воевала с колдовством. Я натёрла всю дверь…
— Ну и вонищу развела! — прогнусавила за моим плечом Танька.
Я обернулась. Танька стояла, брезгливо зажав нос пальцами, и нетерпеливо притоптывала ногой.
— Заканчивай! Скоро она проснётся, а у нас ещё дел невпроворот.
Танька достала из сумки крапиву и разбросала её перед дверью.
— Лучше бы плакун-траву, — сокрушённо покачала головой Танька, — да где ж её взять?
Потом она вытащила пачку соли и щедрыми горстями рассыпала её по коридору.
— Что ты делаешь? — спросила я.
Вместо ответа Танька достала из сумки клубок ниток, намотала кончик на огромный ржавый гвоздь и принялась чиркать спичками.
— Колдовство надо выжигать калёным железом, — приговаривала она.
— Сумасшедшая! — я вырвала у Таньки из рук коробок. — Ты нам весь дом спалишь!
— Для тебя же стараюсь, — надулась Танька, — а то могу и уйти. Разбирайся сама, как хочешь.
— Нет! — я представила, как мама вернётся с работы и увидит разбросанную крапиву, соль и остатки «порчи» в комнате. — Не уходи, Тань! Я тебе куклу Лизу…
— Ла-а-адно, — махнула рукой Танька и решительно протопала на кухню.
Я засеменила следом.
— Где тут её барахло? — Танька принялась по-хозяйски раскрывать дверцы шкафов.
— Какое барахло?
— Ну банки-склянки. Тараканий порошок. Мышиные хвосты. Кровь невинных младенцев.
— Чт-т-то?! — поперхнулась я.
— А ты как думала? — упёрла Танька руки в бока. — У каждой уважающей себя колдуньи целый склад этих… ну… как их… снадобий! Ну, где оно?
Я молча показала на шкаф в углу, за холодильником.
— Та-а-ак! Посмотрим-посмотрим!
Танька присела на корточки и засунула голову внутрь. Я примостилась рядом.
На полках в шкафу не было ничего необычного. Банки с крупами, варенье, бумажные пакеты с надписью «мука», «сахар-песок», раскрытая пачка печенья. Пахло прогорклыми сухарями и лежалыми сухими макаронами.
— Вот видишь, — прошептала я. — Ничего такого…
— А это что? — Танька просунула руку в душную глубину и вытянула небольшую стеклянную банку со странным коричневым содержимым.
— Тараканий порошок!!! — в один голос ахнули мы.
Щёлк… щёлк… щёлк… — загремели замки в старухиной комнате.
Скри-и-ип — пропищала дверь.
— Кхе-е-е, кхе-е-е! Спаси-помилуй, Матерь Божья, святая сила! — захрипел знакомый голос. — Что такое? Чем это воняет?
Мы с Танькой затравленно переглянулись. В Танькиных широко раскрытых глазах отразился обуявший меня ужас.
— А намусорено-то, Матерь Божья! Что такое?
Стук… стук… стук… — застучала палка.
Шарк… шарк… шарк… — зашуршали по паркету тапки.
Хрум… хрум… хрум… — захрустела под тапками рассыпанная соль.
Шаги направлялись в сторону кухни.
Стук… шарк… хрум… шарк… стук… шарк… хрум…шарк…
Из оцепенения меня вывел горячий Танькин шёпот:
— Чего расселась? Прячемся!
Танька отбросила банку с порошком и силой затянула меня под стол, покрытый вытертой, почти до пола свисающей клеёнкой.
— Что такое, спаси-помилуй, Матерь Божья, — хрипела старуха.
Она была уже на кухне. Сквозь дырки в клеёнке я видела её палку, подол халата, штопаные чулки.
— Кофе кто-то рассыпал, Матерь Божья… Неужто мыши завелись… о-о-ох!
Старуха закряхтела и тяжело нагнулась. Мы с Танькой вцепились друг в друга и, отпрянув назад, упёрлись спиной в холодную ребристую батарею.
— О-о-о-ох! — медленно выпрямляясь, простонала Кривошея. — Что ж такое-то, святая сила…
Забулькала вода. Зашипел на плите газ. Зазвенели ложки. Засвистел чайник. Хлопнула дверца холодильника.
Старуха собиралась полдничать.
Я покосилась на Таньку. Танька, упершись взглядом в нависшую над нами изнанку столешницы, сохраняла невозмутимость.
Над нашими головами хлюпало варенье, чавкало масло, стучал по доске нож. Зажурчала, полилась в чашку вода. По кухне поплыл запах растворимого кофе. Опять хлопнула дверца холодильника. Со скрежетом отодвинулся стул. Под столом, в нескольких сантиметрах от моего носа, показалась огромная круглая коленка. Потом другая.
У меня ухнуло сердце и перехватило дыхание.
— Кхе-е-е! Кха-а-а! — закашляла где-то наверху старуха, звякнула крышкой сахарницы, заскрипела стулом, шумно захрустела печеньем.
А я сидела под столом, не в силах пошевелиться, и как заворожённая смотрела на старухин тапок, сквозь дырку в котором высовывался невероятных размеров палец. Время от времени этот палец задирался вверх, опускался, делал круговые движения, поджимался и уползал куда-то внутрь, в глубину тапка. Я сидела и смотрела, смотрела на этот палец, не в силах отвести взгляд.
И тут случилось ужасное.
Просто невообразимое.
Она запела!
— Отцвели-и уж давно-о-о хризанте-е-емы в саду-у-у. Но любо-о-овь всё живёт в моём се-е-ердце больно-о-ом.
Голос у старухи был хриплый и скрипучий. Но пела она чисто. Можно даже сказать, приятно. И от этого делалось ещё страшнее.
Я бросила взгляд на Таньку. Она вытаращила глаза и раздула щёки, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. А я вдруг начала тихо икать — то ли от страха, то ли от пробиравшего до костей холода выключенной батареи. Ик. Ик. Ик.
— Опусте-е-ел наш сад, вас давно-о-о уж нет, я брожу-у-у одна-а-а, вся изму-у-учена.
Ик! Ик! Ик! — икота становилась всё громче и нестерпимее.
— И нево-о-ольные слёзы ка-а-тятся…
Ик!!! Ик!!!
Икота раздирала мне грудь. Слёзы действительно переполнили глаза и начали медленно выкатываться наружу.
— Пред увядшим кустом хризантем, — прошептала старуха и умолкла.
Ик!!!
Танька навалилась на меня всем телом и зажала мне ладонью рот.
— Что такое? — испуганно прохрипела старуха. Видимо, почувствовала нашу возню под столом.
Я попыталась сделать вдох и не смогла. Потому что Танька нечаянно зажала мне не только рот, но и нос.
— Что такое, святая сила?.. — опять раздалось сверху.
Я закрутила головой, силясь высвободиться из Танькиных тисков. Дёрнулась, потянулась вверх… и со всего размаха впечаталась головой в столешницу.
— Что такое?!! — заголосила старуха.
Ноги её боязливо уползли под стул, а рука начала очень медленно, осторожно тянуть на себя клеёнку.
Не в силах совладать с пронзившим меня ужасом, я отпихнула Таньку, кубарем выкатилась из-под стола и понеслась вон… скорее… прочь от жуткой колдуньи, пока она не превратила меня в жабу… в таракана… в лилипута…
Я влетела в нашу комнату и навалилась на дверь. Слёзы уже не просто текли из меня, они лились нескончаемыми потоками, будто кто-то забыл закрыть внутри невидимый кран. Я стояла, привалившись спиной к двери, и молча плакала. Я ничего не видела. Ничего не соображала. Ничего не чувствовала.
Очнулась я от внезапной мысли: «Танька!!!» Она же осталась там, на кухне. Я её бросила! Предала! А может… может, колдунья превратила её в червяка… или… или… или сварила её… зажарила в духовке… и обгладывает теперь Танькины косточки.
— Ну и сколько же тебя можно ждать?! — грозно спросила Танька, когда я осторожно, едва дыша, подкралась к кухонной двери и просунула внутрь кончик носа. — Мы тут с Капитолиной Кондратьевной уже по тебе соскучились.
Танька, живая и невредимая, важно восседала на табуретке и держала в руке огромный бутерброд с сыром. Вот оно что! Капитолина Кондратьевна! Они тут без меня, оказывается, уже познакомились! Неужели нейтрализация подействовала?
— Проходи, проходи. Не бойся, — сказала старуха… то есть Капитолина Кондратьевна. — Мы ж с тобой соседи.
Капитолина Кондратьевна достала из буфета чашку, пододвинула мне табуретку, намазала маслом хлеб.
— Как вы меня напугали, проказницы! Я ж думала — мыши, спаси-помилуй, святая сила! Кофе рассыпали, под столом шуршали!
Танька захихикала и весело заёрзала на табуретке.
— Но я не сержусь. Что с вас взять? Дети! Дети должны проказничать! Как же, святая сила, иначе? Я, бывало, девчонкой и в лапту, и в чижа, и по огородам…
Я попыталась представить себе Капитолину Кондратьевну маленькой девочкой. Девочка в моём воображении получилась странная: в белых гольфах, коротком платьице, с седым пучком и волосатой бородавкой под крючковатым носом. В руках у девочки была отполированная до блеска клюка с резиновым набалдашником. Она размахивала ею из стороны в сторону, кружилась и напевала: ля-ля-ля.
— А что это вы такое пели? — спросила Танька с набитым ртом.
— А-а-а! Пела! Романс! «Отцвели уж давно…», мой любимый. Я ж с детства певицей мечтала стать… оперу любила… да куда ж? Жили бедно, святая сила. Вы варенье ешьте.
— Вкусное у вас варенье, — сказала Танька. Просто так сказала, для поддержания разговора. Она этого варенья даже не попробовала.
— Это мне из деревни, с родины, присылают. И малиновое, и сливовое. Я ж, святая сила, в деревне родилась.
— Кап… Капитолина Контр… Кондратьевна, — осмелела вдруг я, — а правда говорят, что вы…
Танька больно ткнула меня локтем в бок.
— Говорят, что вы колдунья, — закончила я.
Капитолина Кондратьевна замерла с чайником в руке. Несколько мгновений ошарашенно смотрела на меня. Потом вдруг хрипло расхохоталась: