Витька Белов, узнав причину моего безутешного горя, ничего не сказал. Только криво усмехнулся. Глубоко засунул руки в карманы и не спеша побрёл по коридору, равнодушно насвистывая себе под нос.
На уроке Витька так и не появился.
На следующей перемене он подошёл ко мне как ни в чём не бывало. Протянул в мою сторону тощий кулачок, весь покрытый красными незаживающими цыпками.
— Ты что? — не поняла я.
— На! — сказал Витька и перевернул кулак.
На Витькиной ладони, целый и невредимый, лежал мой розово-клубничный ластик. И такой был восхитительный запах! И такие чёртики прыгали в Витькиных болотно-зелёных глазах!
Потом Витька ещё не раз заступался за меня. Отнимал у Нефёдова мои линейки и ручки. Сдерживал толпу в дверях класса, чтобы я могла спокойно пройти. Как-то расквасил нос Круглову за то, что он испачкал мелом моё школьное платье.
Я недоумевала, почему именно меня Витька взял под свою защиту. Девчонки говорили, что я ему нравлюсь…
…Я рассматриваю большую фотографию нашего первого «А». Из одинаковых овалов выглядывают смешные физиономии: радостные, серьёзные, лохматые, прилизанные, улыбчивые, угрюмые. Я ищу себя. Моя тонкая цыплячья шея беззащитно торчит из белого стоячего воротничка. Светлые волосы зачёсаны назад, за слегка оттопыренные уши. На лице смущённая, неуверенная улыбка.
Мне кажется, ему просто было меня жалко.
Остальным девчонкам Витька спуску не давал.
Синицыной как-то намазал стул клеем «Момент». Елизавета Георгиевна вызвала её к доске, а она прилипла и сидела как пень. Даже говорить не могла — как будто клеем ей намазали не стул, а рот. И получила, конечно, двойку.
Машке Портновой Витька подбросил в портфель дохлого мышонка. Визжал весь класс — кроме Елизаветы Георгиевны и Круглова. Они валялись в обмороке и визжать не могли.
С особой изощрённостью Витька измывался над моей лучшей подругой Белкой Фридман. Ему не давали покоя Белкины волосы. Густые, жёсткие, как проволока, они ниспадали ей на плечи, завиваясь тугими крупными кольцами. Чего только Витька не придумывал! Запихивал в Белкины кудри скрученные в виде папирос бумажки, колпачки от авторучек и прочий школьный мусор. Склеивал их жвачкой и пластилином. Втихаря отрезал ножницами клочья и подсовывал их Круглову в карман…
Доказательств причастности Белова ко всем этим безобразиям не было никаких. Тем не менее никто не сомневался, чьих это рук дело.
— Скажи этому дураку Белову! — уговаривали меня подруги. — Сколько уже можно!
Наивные! Они всерьёз полагали, что я имею над Витькой какую-то власть.
Повлиять на Белова было невозможно. Я не могла этого сделать, даже если бы очень сильно захотела.
И тогда они сговорились без меня.
Уроки закончились, школа пустела стремительно, как будто объявили эвакуацию. Я шла в сторону раздевалки.
— Вот тебе! Вот!
— Получай!
— Будешь знать!
— Допрыгался?!
Я сделала ещё несколько шагов… и оторопела. Витька стоял в плотном кольце окруживших его девчонок. Они наседали на него, как курицы на случайно залетевшего в их курятник чужого петуха. Галдели. Размахивали перед его носом кулаками и портфелями. Щипали за уши. Пихали в бока и спину.
— Поганец! Поганец!
— Вот тебе!
— Сейчас я ему!
— Дай я!
Витька, похоже, терпел поражение, но сдаваться не собирался. Он скалил свои неровные выщербленные зубы и молотил по воздуху тощими красными кулачками, пытаясь защититься от распалённых злостью и обидой девчонок. Наверное, один из его ударов достиг цели, потому что Белка вдруг охнула и отскочила к стене.
— Ах, ты так? Так? — хором завизжали девчонки, готовые растерзать Витьку в клочки.
Тумаки посыпались со всех сторон сразу. Витька оборонялся уже руками и ногами. Затравленно, словно попавший в ловушку зверёныш, сверкал глазами и пятился от нападавших в сторону гардероба.
Витьке уже почти удалось прорвать кольцо оцепления. Опасаясь его твёрдых острых кулачков, девчонки понемногу начали расступаться. Вдруг Витька оказался спиной ко мне…
Не знаю, как это произошло.
Я занесла свой красный дерматиновый ранец над Витькой. И опустила ему на спину, Потом ещё раз. И ещё. И ещё. Я колотила его исступлённо и самозабвенно, пытаясь отомстить за все обиды, которые он нанёс моим школьным подругам.
Витька даже не сопротивлялся. Один раз бросил взгляд в мою сторону. А потом стоял, не шелохнувшись, только голову втянул в плечи. И вздрагивал от каждого моего удара.
С тех пор прошло много лет. Витька Белов ушёл от нас после восьмого класса. Где-то учился. Кажется, в ПТУ.
Потом я случайно увидела его за рулём пассажирского автобуса. Он тоже меня заметил и помахал рукой из водительской кабины.
Как-то я столкнулась с ним на улице. Витька был с женой и маленькой дочкой. Кажется, он мне обрадовался. И немного смутился. Мы даже толком не поговорили.
— Привет!
— Как живёшь?
— А ты?
— Всё нормально. Только вот мама так и болеет гипертонией.
Больше я его не видела. Мы не вспоминали тот случай. Мне хочется верить, что Витька меня всё-таки простил.
История про рыбу
Мы с папой любим рыбу. Копчёную и варёную, жареную и заливную, в маринаде с морковкой и лавровым листом. Обожаем селёдку под шубой, вяленную на солнце воблу, шпроты в жестяной консервной банке и живого карпа, выловленного из огромного пластмассового чана угрюмой продавщицей магазина «Океан».
Мы едим рыбу целыми днями: на завтрак, обед и даже полдник. С рисом или картофельным пюре. Или просто так, без ничего, политую майонезом. А можно и вообще без майонеза. Тоже вкусно.
Эта безграничная любовь к рыбе заставляет нас при первой возможности хвататься за удочку и выковыривать из земли жирных багровых червей. С банкой червей мы идём на пруд и мечтаем о большой рыбе, такой небывалой, невиданной рыбе, которую и пожаришь, и засолишь, и уху сваришь, и наешься, и всех накормишь, и ещё останется. Вот какую рыбу мы когда-нибудь поймаем с папой!
Мы приходим на наше любимое место, где над водой нависла старая скрипучая берёза. Привычным жестом папа вынимает из банки червяка, смачно плюёт на него и со знанием дела насаживает на крючок.
— Плевать на червяка, — объясняет папа, — это обязательно, если хочешь поймать настоящую рыбу.
Мы садимся на мягкую густую траву и смотрим на поплавок. И папа рассказывает мне про писателя Хемингуэя. Папа всегда рассказывает мне то, чего нет в школьной программе. Или то, что есть, только не так, как в учебнике, а по-другому, гораздо интереснее.
Так вот, этот Хемингуэй много лет назад жил на Кубе, носил грубый свитер, короткую бороду и курил трубку. Он написал много книг. И «Прощай, оружие», и «Снега Килиманджаро». А однажды сочинил историю про старика, который, как и мы, мечтал о большой рыбе.
— Восемьдесят четыре дня подряд, — рассказывает папа, — старик уходил на лодке далеко в море и возвращался ни с чем. И только на восемьдесят пятый день…
Мы живём на даче полторы недели. Вот уже десять дней мы ловим большую рыбу и каждый раз приходим домой с пустым ведром. Я пытаюсь сосчитать, какой будет месяц, когда наступит восемьдесят пятый день, и у меня получается октябрь. К тому времени мы уже давно вернёмся в город, зарядят дожди, я буду ходить в школу…
— На восемьдесят пятый день, — продолжает папа, — старик, как всегда, вышел в море. Он плыл, плыл и плыл на своей лодке. Всё ждал большую рыбу. А она никак не хотела ловиться. И старик ел сырого тунца, чтобы подкрепить угасающие силы.
Мы достаём из пакета бутерброды с колбасой и мамины пирожки с вареньем. Мы едим, чтобы не умереть от голода в ожидании рыбы и радуемся, что нам не надо давиться сырым тунцом.
— И вот, — заговорщицки подмигивает мне папа, — она заглотила наживку…
Поплавок резко дёргается и уходит под воду. Потом выскакивает на поверхность, но тут же погружается вновь, и от него по всему пруду бегут быстрые круги, похожие на сигналы SOS.
Папа суетливо запихивает в пакет недоеденный бутерброд и хватается за удочку.
И я хватаюсь за удочку с ним рядом.
Мы тянем её изо всех наших подкреплённых бутербродами и мамиными пирожками сил. И удочка выгибается параболой, будто кто-то держит её снизу за леску.
— Она-а-а, — выдыхает папа со смесью восхищения и угрозы в голосе и упирается спиной в старую скрипучую берёзу.
И я упираюсь спиной в берёзу, как папа. И леска дрожит так, что вот-вот порвётся. Мы тянем её очень долго. Целую вечность. Но ничего не вытягивается. И мне приходит в голову, что никакая это не «она». Просто крючок зацепился за полено. Или за утонувшую автомобильную покрышку.
— Подсекай! — кричит папа.
Я не знаю, что такое «подсекай», но вместе с папой тяну удочку в сторону. Потом в другую. Потом резко дёргаю. И тут из воды в воздух взвивается что-то. По всем законам жанра это должен быть старый дырявый башмак. Или гнилая коряга. Или, на худой конец, пучок водорослей. Но это не башмак, не коряга и не водоросли. Это «что-то» ярко-золотого цвета. Оно переливается на солнце и летит прямо на нас. Играет плавниками. Как будто птица Феникс машет в небе огненными крыльями.
Всё-таки нам повезло больше, чем старику. Потому что мы ждали не восемьдесят пять дней, а только десять. Представляю, как старик радовался, когда на исходе третьего месяца ему улыбнулась удача. И я тоже радуюсь. Но недолго…
— Держи её! — громко кричит папа, с размаху падает на живот и лупит по земле руками.
Из-под него выскакивает громадная рыба. Она сорвалась с крючка и как бешеная несётся в сторону пруда, издевательски извиваясь и подпрыгивая. Папа пытается схватить её за хвост. Она выскальзывает. Папа наваливается на неё всем телом:
— Лови её!!!
Я тоже плюхаюсь на живот рядом с папой и чувствую, как она бьётся и выгибается прямо подо мной.
И я кричу и обнимаю её двумя руками. Сжимаю пальцами прохладные бока, мелкую упругую чешую, колючие плавники. И представляю, что я — тот старик. Он ведь тоже не сразу одолел свою рыбу. Несколько дней она его таскала по морю, как буксир старую баржу. Даже не выныривала на поверхность.