«Вот и правильно! — обрадовался за маленького Костик. — Вот и молодец!»
И маленький тоже очень обрадовался. Весело взмахнул своими кудряшками. Отвёл руку со смычком куда-то вбок. И…
И всё вдруг разом запело, зазвенело и затрепетало. И зажужжало шмелями, и затренькало соловьём, и застонало, и заплакало.
А у Костика вдруг защипало и зачесалось в носу. И отчего-то стало жалко себя и всех вокруг. И маму, которая так тихо сидела рядом, вытянув вперёд шею. И папу, который сейчас готовился к выступлению и, наверное, очень волновался. И этих двух смешных старушек в жабо и кружевных перчатках, сидевших сбоку от Костика. А больше всех — этого маленького, кудрявого, с тяжёлой скрипкой. Так стало всех жалко, что захотелось плакать.
У Костика перед глазами всё поплыло и заколыхалось. Как в тумане. И в этом тумане маленький взмахивал головой и смешно хмурил чистый высокий лоб. А другой, большой, вдавливал маленькую скрипку своим квадратным подбородком себе в плечо. И по-детски делал брови домиком. Как будто ему, как и Костику, тоже всех очень жалко. И он тоже хочет заплакать.
А потом Костик провалился…
Вот так: сидел-сидел и провалился в тёплую мягкую вату. Звуки зазвучали вроде как издалека. Тилим-тили-лим, тили-лили-лили-лим. Стало плохо слышно. Но так почему-то хорошо…
— Ну как?
— А? — не понял Костик.
В глаза брызнул свет от хрустальной люстры. Вокруг все суетились, пробирались между рядами и хлопали сиденьями кресел. На сцене копошились дяденьки в чёрном. Отвинчивали от стойки микрофон.
— Папа?
— Я тут! — папа оказался совсем рядом, в обнимку со своим баяном и чахлым букетом гвоздик. — Ну как? Слышал, как я… трам-пам-пам… тара-тара-тара-пам-пам?
— Да, — кивнул Костик, — трам-пам-пам…
— А вот это место… слышал? Тили-тили-трам-та-та-та?
— Да-да… трам-та-та…
Всю дорогу до дома они с папой приплясывали и подпрыгивали. И напевали: «Тра-та-та-тра-та-та-та». А мама шла сзади с папиным букетом и подпевала: «Тили-тили-трам-парам».
И Костику было как-то неудобно, что вот, он ждал папиного выступления, ждал и всё проспал. И когда они пришли домой, Костик попросил:
— Знаешь, в том месте… я что-то недослышал… трам-па-пам… или трамтарарам? Сыграй ещё раз.
Ну не мог же он признаться папе, что проспал. Папе было бы обидно. Он же специально взял Костика… первый раз в жизни…
А папа ни капли не обиделся. Он с радостью распаковал свой баян. И сыграл «тра-та-та-трам-пам-пам». А Костик притащил свой барабан и уселся на диван рядом с папой.
— Тра-та-та! Тра-та-та!
Тут с кухни прибежала мама. Посмотрела на это безобразие. Но ругаться не стала. А только вытянула вперёд руки и замахала ими, как дирижёр:
— Тра-та-та! Тили-тили-трам-па-па!
И соседи сбоку застучали в стенку:
— Тара-тара-тарара!
А соседи снизу забарабанили по батарее:
— Та-та-та, та-та, та-та!
А Костик сказал:
— Я, пожалуй, тоже буду музыкантом. Как папа.
Вот такой замечательный получился концерт!
Зубная фея
День всё тянулся и тянулся, будто резиновый. За окном, словно в замедленной съёмке, кружились снежинки. Их тихий, однообразный полёт сливался с монотонным объяснением Елены Павловны про дроби. И от этого слияния мои верхние веки превращались в числители, а нижние — в знаменатели, их неудержимо влекло друг к другу, а голову так же неумолимо тянуло к парте.
Вдобавок ко всему нас с Танькой оставили после уроков убирать класс. Мы переворачивали вверх ногами стулья, гоняли между партами пыль, лениво елозили по доске насквозь пропитанной мелом тряпкой.
— А у меня секрет! — неожиданно объявила Танька, окуная в ведро с мутно-коричневой водой заскорузлую мешковину.
Мешковина сразу поменяла цвет со светло-серого на буро-сизый. Брезгливо сморщившись, Танька вытащила её из воды двумя пальцами и шлёпнула поверх швабры. Вокруг сразу натекла грязная лужа, которую Танька с нехарактерным для неё усердием принялась размазывать по полу.
— Секрет! — многозначительно повторила Танька и покосилась в мою сторону.
Я промолчала. Танькины секреты — дело известное. Опять небось обнаружила в оконных рамах уснувшую муху и устроит ей похороны с почестями. Или будет превращать воронье перо в Жар-птицу. Тоже мне секреты! Одни глупости.
— Пойдём!
Танька задвинула ведро за шкаф, бросив в него тряпку — киснуть до лучших времён. Схватила в одну руку портфель, в другую — мой рукав и поволокла меня в коридор, вниз по лестнице, в гардероб.
Затянув меня в таинственную глубину курток и шуб, облепивших вешалки, она покопалась в портфеле, вытащила из него помятый, замусоленный конверт, а из конверта достала открытку.
— Смотри!
На открытке была японка — с палочками в чёрных волосах и в оранжевом кимоно, расшитом райскими птицами и цветами. Японка хитро улыбалась, щуря и без того раскосые глаза. Но самое интересное было не в этом. Оказалось, что если слегка повернуть открытку и посмотреть на неё немножко сбоку, кимоно японки делалось из оранжевого зелёным, птицы взмахивали крыльями, а сама японка закрывала правый глаз и лукаво подмигивала.
А стоило открытку покачать из стороны в сторону, японка принималась моргать часто-часто, словно к чему-то призывая и будоража воображение.
Вот это секрет так секрет! День сразу перестал быть тягучим и унылым. Вместе с переливами удивительной открытки всё вокруг закрутилось, завертелось, обрело смысл и краски.
— Ну?! — притопнула ногой Танька, тряся своим трофеем у меня перед носом и требуя восхищения или, по крайней мере, удивления.
— Откуда это?
— Вот! — Танька оттопырила нижнюю губу, обнажив мелкие острые зубы. На месте одного из них зияла тёмная дыра.
— Что? — не поняла я.
Танька закатила глаза и даже по лбу себя постучала, чтобы показать, до какой степени она поражена глубиной моего невежества.
— Зубная фея подарила!
Про Зубную фею я слышала впервые. Я вообще не очень хорошо разбираюсь во всяких чародеях, колдунах и прочих волшебниках. А из фей знаю только про фею Драже из балета «Щелкунчик». И ещё мне вдруг вспомнился отрывок стишка из раннего детства: «Три очень милых феечки сидели на скамеечке и, съев по булке с маслицем…» Но Танька, услышав про феечек, даже обиделась:
— Что ты мне сказки рассказываешь? Я тебе серьёзно…
Притянув к себе мою голову, она впилась губами мне в ухо и жарко зашептала про Зубную фею и про то, как она забирает у детей их молочные зубы.
— Как забирает? — испугалась я. — Выдёргивает, что ли?
— Она что, по-твоему, садистка? — рассердилась Танька.
— Не знаю, — честно призналась я.
Образ Зубной феи рисовался в моём воображении нечётко и расплывчато. Но даже в этой нечёткой расплывчатости явно проступали зловещие железные щипцы в её руке, похожие на те, которыми мой папа вытаскивает из доски лишние гвозди.
— Не-е-е, — успокоила меня Танька, — она берёт только те, которые сами выпадают.
С видом недосягаемого превосходства посвящённого человека перед непосвящённым Танька поведала мне, что как только выпадет молочный зуб, его следует с вечера аккуратно завернуть в носовой платок и положить под подушку и сразу лечь спать, а наутро засунуть под подушку руку, а там вместо зуба обязательно — ОБЯЗАТЕЛЬНО!!! — будет подарок от Зубной феи.
Я слишком хорошо знала Таньку, её неуёмную страсть к фантазиям и способность на пустом месте раздуть из дохлой мухи слона. Но в доказательство своей правоты она снова продемонстрировала зияющую пустоту на месте бывшего зуба и ткнула в моё лицо подарок феи. Японка хитро прищурилась и подмигнула мне правым глазом.
— А зачем они ей нужны, эти зубы? — я сделала последнюю попытку пробить брешь в хитросплетении Танькиных доводов.
Она только плечами пожала:
— Для коллекции…
Для коллекции! Убийственная простота и логичность этих слов растопили мои сомнения окончательно.
— Тань, а подарки хорошие?
— Всякие. У меня полно.
И, нацепив пальто и шапку, Танька опять поволокла меня, на этот раз из гардероба на улицу, через сквер — к себе домой, хвастаться феиными подарками.
Улица встретила нас морозом и ослепительным — особенно после полумрака школьной раздевалки — сиянием сугробов. Снег скрипел, переливался и подмигивал мне отовсюду: с крыш домов, заиндевевших веток деревьев, даже из-под ног. И казалось, что это не снег вовсе, а тысячи, нет, миллионы японок призывно щурят свои раскосые глаза и манят, манят в удивительную, полную приключений и подарков жизнь.
Придя домой и скинув пальто и ботинки, Танька подставила табуретку и полезла куда-то на шкаф.
— Вот! — пыхтя и отряхиваясь от пыли, она вывалила прямо на пол содержимое здоровенной коробки из-под маминых зимних сапог.
От вида несметного богатства у меня захватило дух. Чего только среди феиных подарков не было! Теннисные мячи и маленькие стеклянные шарики, карнавальные маски и пучки разноцветных перьев, носовые платки с вышитыми на них голубями и розами, бусы из камней и ракушек, прошлогодние календари, значки, оловянные солдатики с ружьями и пиками и крошечные фигурки заморских глиняных божков… По-моему, у Таньки и зубов-то столько отродясь не было, сколько надарила ей за них Зубная фея.
Мне стало завидно. И обидно. Таньке за её мелкие острые зубки, которые, по правде говоря, и не стоят-то ничего, — гора подарков. А у меня уже штук пять выпало, а то и все шесть. Белых, отборных, хоть в коллекцию, хоть в музей. А взамен — пустота, шиш, дырка от бублика!
— А ты их под подушку клала?
Я помотала головой.
— Ну вот! В следующий раз выпадет, ты его под подушку, и — бац! — утром подарок!
Я вздохнула. Когда он ещё будет, следующий раз? А подарков хотелось тотчас же, прямо сейчас. Танькины бусы и перья не давали мне покоя, дразнили буйными красками и неуёмной роскошью. И японка с открытки всё мигала, мигала…
— А ну, разевай пасть! — устав от моих душевных терзаний, приказала Танька.