— У меня сестра поет.
— Младшая или старшая?
— Младшая, еще в школе учится, в седьмом классе.
— У нее хороший слух?
— Очень хороший. Когда у нас было пианино, она все подбирала по слуху, только услышит где-нибудь песню, сразу же подберет.
— А где теперь пианино?
— Продали.
— Вот это жаль.
— Мне тоже было жаль, но ничего не поделать.
Он внимательно посмотрел на меня, вынул сигарету.
— Можно курить?
— Можно.
— А вы не курите?
— Нет, не люблю.
— И не надо, такой молоденькой не пойдет курить. — Затянулся, выпустил дым колечком. И вдруг сказал: — Приведите ко мне вашу сестру. У меня в хоре есть старшие школьники.
— Трудно ее привести, у нее характер тяжелый.
— Чем же?
— Если не захочет, ни за что не пойдет.
— А вы попытайтесь уговорить ее. Всем ребятам нравится петь в хоре, мы ведь не только поем, а всерьез изучаем музыку, вместе ходим в консерваторию, на концерты.
— Ладно, — сказала я, — попробую уговорить ее.
— Я вам оставлю мой телефон.
— Я позвоню вам осенью, когда она вернется из строительного отряда.
— Наверно, вы водитель первого класса?
Само собой, мне было приятно слышать эти слова.
— Второго, — ответила я. — До первого еще далеко.
Он порылся в кармане, вытащил плюшевую собачку. Собачка была серая, с черным носиком и хвостом-закорючкой, очень похожая на нашу собаку Дымку.
— Это вам, — сказал он. — Повесьте вот здесь, на ветровом стекле.
— Спасибо, — ответила я. — Только зачем вы дарите мне? Как-то неудобно…
— Я ее вез для сына, но ему подарю что-нибудь другое, надеюсь, что мой сын все, что бы я ни привез, примет…
— У вас большой сын?
— Перешел в десятый класс.
Я повесила собачку на ветровое стекло. Он смотрел то на меня, то на собачку и улыбался. Очевидно, он из тех, кто умеет радоваться чужой радости.
— Вот вам и веселее будет ехать…
— Она похожа на нашу собаку, которая прожила у нас девять лет.
— Тем лучше.
— Осенью мы с сестрой вам позвоним, — сказала я.
— Очень прошу вас, — сказал он. — Будьте все-таки осторожны!
Я удивленно пожала плечами, а он продолжал:
— Ездить по Москве с каждым днем все труднее. Как ни говори, а машина — это источник повышенной опасности, так, кажется, выражаются начальники ГАИ?
— Так, — согласилась я и пообещала: — Постараюсь быть осторожной…
Солнце уже пылало вовсю, знойное марево плыло над городом.
Моя «дымка» казалась раскаленной, а до конца смены еще добрых пять часов, и план выполнен только лишь на одну треть.
Я поехала в Серебряный бор и посадила там старика с веником. Этот веник, как старик пояснил мне, он настриг в лесу, поскольку мыться в бане с веником — ни с чем не сравнимое наслаждение.
Старика я довезла до Зюзина, оттуда направилась к магазину радиотоваров, где меня тут же подхватили два кавказских человека, купивших телевизор «Темп» и радиоприемник «Мир».
Отвезла их в Измайлово, и недалеко от метро «Первомайская» меня остановила женщина с маленьким мальчиком, они ехали в Перловку.
На Ярославском шоссе ко мне села целая компания: два парня и две девушки. У одного парня была гитара, всю дорогу он играл на гитаре и пел туристские песни, особенно понравилась одна, которая начиналась словами:
В путь идет геолог — рабочий человек.
Пусть дождь, пусть непогода, пусть слякоть или снег!
Мы разговорились, все они были студентами, учились на историческом факультете МГУ.
Тот, кто пел песни, сказал:
— Девушка, мы сегодня идем в кафе «Молодежное», пошли с нами.
— Не могу, работаю, — ответила я.
Но он не отставал:
— Там такой джаз, умрете, если услышите!
— Слышала, — сказала я. — Пришлось, как-то услышать.
— Ну и как?
— По-моему, есть шанс выжить.
Он засмеялся, а его друзья стали подшучивать над ним.
«Дымка» моя уже просто дымилась от жары и усталости. Надо было дать ей отдохнуть и, кроме того, мне пообедать.
Я остановилась возле кафе на улице Палиашвили. Один парень из нашей колонны, Дима Шкаликов, стоявший впереди меня в очереди, кивнул мне, и мы сели за один столик.
Дима уверяет, что, несмотря на свою фамилию, в жизни не брал в рот спиртного.
Он некрасивый, лысый, рот до ушей, но вроде бы славный. В парке считают, что Дима влюблен в меня, но он сам понимает, что я вряд ли отвечу на его чувство, а потому никогда не говорит никаких комплиментов и не приглашает провести с ним время.
Влюбленность в меня не мешала Диминому аппетиту, он уплел за обе щеки тарелку украинского борща, порцию бефстроганова, а потом, подумав, с меланхолическим видом взял еще манную кашу и три стакана компота.
Пообедав, мы с Димой вышли к нашим машинам. Дима увидел собачку, подаренную давешним хормейстером.
— Штучная вещь, — сказал. — Откуда?
— Подарок.
— От любимого человека?
— Ну уж, от любимого, я его впервые сегодня увидела…
— Тогда мне легче дышать, — сказал он.
Я села в свою машину, он сел в свою.
— Поехали на Воровского, — сказала я.
Он согласился.
— За тобой хоть до самого Ярославля.
— Если диспетчер даст разрешение.
— Вот это уж запросто!
Я прислушалась:
— У тебя, кажется, мотор кашляет!
Он тоже прислушался:
— Нет, показалось:
— Наши источники повышенной опасности требуют постоянного внимания, — сказала я.
Он не расслышал моих слов, сказал:
— Як тебе всегда внимателен в полной мере.
Мы остановились около Театра киноактера. Там столкнулись два частника: «Москвич-408» и «Жигули». «Жигули» — новенькая, с иголочки, машина, вишневого цвета, покалечена до того, что смотреть больно: фары разбиты, бампер помят, крылья просто-напросто всмятку.
Женщина — водитель «Жигулей» — стояла на тротуаре, горестно смотрела на свою машину.
Она молодая, наверно, немногим старше меня, хорошенькая, в нарядном платье, в волосах ленточка. Может быть, это отец подарил ей машину? Или муж? Почему-то хотелось думать, что подарил отец.
— Грамотно чокнулись, — сказал Дима. — Хорошо, хоть сами-то жмуриками не стали!
Он всегда изъяснялся в таком вот стиле. Это у него я научилась выражению: «Кати от меня баллоны». Впрочем, он и не так еще может выразиться.
По-моему, он первый изобрел прозвища, бытующие среди шоферов: шляпа, пиджак, лимонадник. Шляпа — это приезжий, не знающий Москвы, кого можно везти с Казанского вокзала в Сокольники через Шелепиху. Пиджак — человек опытный, такого не проведешь. А лимонадник — это пассажир, который платит точно по счетчику, копейка в копейку, разве лишь иногда прибавит пятачок на лимонад.
Любопытно, что пешеходы глянут на покалеченную машину и равнодушно пройдут мимо. Но ни один шофер не останется безразличным, каждый, проезжая, непременно повернет голову, пытаясь получше разглядеть все, что произошло.
Мы снова поехали с Димой друг возле друга, но тут кто-то махнул рукой на тротуаре. Дима сказал:
— Давай, Катя, клиент крахмалится.
В конце дня я поехала к стоянке на улице Горького. Жарко, очередь длинная, все распаренные, раздраженные.
Он стоял впереди. Конечно, я сразу узнала его, а он шагнул к машине, не глядя на меня, лениво бросил:
— Химки-Ховрино, улица Дыбенко…
Он не узнал меня, вернее, не заметил. Как сказал мой школьный товарищ Костя Каштанов: «На шоферов такси обычно не смотрят…»
Мы ехали по улице Горького. Был уже вечер, движение все нарастало, и мы то и дело останавливались перед красным светом.
В зеркальце я хорошо разглядела его. Он не изменился, по-моему, стал даже еще красивее, что называется, представительней. Благородная седина на висках, красивые, четко вырезанные губы, темные солнцезащитные очки.
Он снял очки, спрятал их в карман пиджака. Лицо загорелое, глаза сощурены, не то дремлет, не то устал от жары. Он всегда плохо переносил жару.
Вот такой, с полузакрытыми глазами, он сейчас удивительно схож с Маськой, одно лицо. Я больше похожа на маму, а Маська — вылитый отец.
Я смотрела прямо перед собой, и казалось, я снова еду по дороге своего детства. Вот старый кукольный театр Образцова, сколько раз мы ходили с ним туда, он тоже любил спектакли Образцова, говорил:
— Еще неизвестно, кому интереснее спектакль, взрослым или детям…
Вот стадион Юных пионеров. Обычно он встречал меня возле ворот. Бывало, стоит, терпеливо ждет, высокий, в руке сигарета. Увидит меня, кинет в сторону сигарету.
— Как дела, малыш?
А вот бассейн ЦДСА, мы с ним туда ходили несколько раз. Он плыл рядом, всегда готовый прийти на помощь, у меня было короткое, нетренированное дыхание, и я быстро уставала, а он плыл рядом и командовал:
— Шире руки, вот так, теперь ложись на спину, отдыхай…
Я ложилась, и вода как бы расступалась подо мной, и я снова мгновенно переворачивалась на живот, а он смеялся:
— Трусишка, чего же ты боишься? Я ж с тобой…
Помню, мы поехали с ним и с Маськой на аэровокзал. Была зима, холодный декабрьский день. Я уже была как-то с отцом на аэровокзале, а Маська очутилась там впервые.
Как же поразил ее весь этот праздничный, пронизанный многоголосым шумом и музыкой мир!
Радио передавало музыку, потом музыка внезапно обрывалась, и чей-то жестяной голос металлически чеканил:
«Внимание, граждане пассажиры…»
Одни люди садились в автобус, чтобы ехать в аэропорты, другие выходили из автобуса, шагали нетвердо, все еще не веря, что наконец-то под ногами земля.
Пробегали миловидные стюардессы, переговариваясь друг с другом, летчики гражданской авиации несли небольшие чемоданчики — это был особый, ни на что не похожий быт,-со своими, только ему присущими законами, вдруг возникший в центре Москвы.
Маську особенно поразил справочный телевизор. Нажмешь кнопку — появится на экране девушка, спросишь ее, куда летит самолет, она ответит.