— Может, лучше я на раскладушке?
— Нет. Это исключено…
— Ты был прав. В этом гораздо удобнее. — Арсений поводил плечами, удостоверяясь, что нигде ничего не жмет.
У Светланы так билось сердце, словно внутри кто-то колотил тяжелым бревном в кованые ворота. Впервые за все долгие годы дружбы она разругалась с Генриеттой в пух и прах. Как она столько лет не видела, что перед ней человек, не желающий ей добра, недоумевала Храповицкая. Она-то надеялась в обществе самой верной подруги и задушевной приятельницы сдобрить сегодняшние события такой порцией понимания и сочувствия, чтобы впоследствии не совершить чего-нибудь необдуманного. Но вместо этого она попала под град упреков, который изранил ее, и теперь надо как-то эти раны залечивать.
Теперь ей необходимо было с преподавательской скрупулезностью на каждое обвинение найти внутри себя резонное оправдание, но она так переволновалась, что логика пока отказывала ей. Самое страшное и неприятное, что эта паршивка Генриетта, с которой, разумеется, она никогда больше не увидится, отныне посвящена в тайну ее любви к Волдемару. Зачем она ей сказала? Зачем? Ведь столько лет молчала!
Когда возмущенная Светлана Львовна выбежала из квартиры Платовых и ринулась по улице Черняховского в сторону Ленинградского проспекта, вся ее многолетняя привязанность к Платовой исчезла, не оставив после себя и крошечного следа.
В метро, как только она вошла в вагон, интеллигентный юноша в очках уступил ей место.
Она сидела и смотрела в темное стекло напротив, которое иногда прорезали огни несущихся по параллельным путям встречных поездов. Произошедшее у Платовой не выходило из головы.
Войдя на кухню, Света присела на табуретку и попросила традиционную для их посиделок чашку кофе. Потом сигарету. Она уже некоторое время не покупала курево, веря в то, что это поможет быстрее бросить.
Разговор разгонялся нехотя. Храповицкая сетовала на то, что по Москве нельзя пройти, все завалено снегом, а убирать его никто не собирается. Платова беспокоилась, что ее Бориска до сих пор не женился, а ведь пора уже, тридцать лет, и увлечения у него какие-то странные: все свободное время проводит в букинистических магазинах, накупает кучу старых книг, тащит их домой, а потом терзает мать длинными и непонятными монологами на основе вычитанного. А тут на днях признался, что нашел классного старика, совсем недорого отдающего ему тома, которые нигде не сыщешь. Лучше бы уж на девушек тратился, чем на эту макулатуру.
Светлана соглашалась с подругой.
В какой-то момент повисла пауза.
Генриетта чуть прищурилась, потом потерла глаза, улыбнулась. Ей почему-то вспомнилось, как она успокаивала Свету после того, как ее бросил первый мужчина, Витька Суворов, смазливый парень с порочным и немного бестолковым лицом. Сколько лет прошло! Как все изменилось с той поры…
До замужества Светы Генриетта оставалась главной и первой поверенной во всех ее амурных делах, однако дела эти были, мягко говоря, невеликие и немногочисленные, в отличие от самой Платовой, чьи приключения как только не заканчивались: от неожиданного пробуждения на скамейке на Суворовском бульваре без кошелька и туфель до попытки обманутой и разъяренной супруги облить разлучницу серной кислотой.
— Помнишь, как ты мне рассказывала про одного своего ухажера в институте, который водил тебя постоянно в Зоологический музей и в одно из посещений сказал, что ты напоминаешь ему трепетную зебру?
— А чего это ты вспомнила об этом? К чему? — на лице Светланы мелькнула и сразу же пропала гримаса удивления, смешанного с шутливым укором.
— Наверное, старею. — Платова опять улыбнулась.
— Да ладно. — Света чуть приподнялась на табурете, словно ей было неудобно сидеть, и опять присела. — ты посмотри на свою маму. У нее наверняка таких мыслей нет. Или взять моего Льва Семеновича. Приседает восемьдесят раз по утрам и не боится один раз не встать. Упрямый! Сколько просила его надавить на нашу обнаглевшую домоуправшу через Музфонд, а он только отмахивается: мол, не его это дело. Совершенно неуправляемый, несмотря на возраст. Все по-своему делает.
Генриетта чуть помрачнела. Об «обнаглевшей домоуправше Толстиковой» ей слушать не хотелось. Она была в курсе этого глобального противостояния во всех деталях.
— Ты не голодная? — Платова попыталась сбить Свету с ее конька, взгромоздившись на который она могла скакать бесконечно.
— Нет. Кусок в горло не полезет…
— Почему?
— Сегодня утром звонок в дверь. Мы сидим с отцом, Димка спит еще. Иду открывать. Спрашиваю, кто — а это Арсений.
— Какой Арсений? — Платова сразу не разобралась, в чем дело…
— Арсений. Мой сын.
— И ты молчала? Боже мой, боже мой… — запричитала Генриетта. — После стольких лет? Зачем он приехал? Повиниться? Просить прощения? Или что?
Все эти годы Света настаивала на том, что Арсений предал ее, оставив в тяжелейшей ситуации, и ни разу не позвонил, не спросил, жива ли она, и что она никак не ждала, что воспитала такую бессердечную свинью. Платова не поддерживала ее пафос, но и не оспаривала. Не ее это дело, уговаривала она себя, Светлана сама разберется.
Хотя представить Олега и Арсения такими злодеями, как характеризовала их Храповицкая, ей было трудновато.
— Нет. Не повиниться. Сообщить, что его отец приехал в Москву, в ЦК партии, и его хватил инфаркт. Он в реанимации…
— Да уж. — Генриетта нервно и быстро почесала в затылке. — И ты здесь? Как ни в чем не бывало пьешь кофе, куришь и жалуешься на управдомшу? Сейчас эта Толстикова важнее? Ты из ума, что ли, выжила? А если Олег умрет?
— А где я, по-твоему, должна быть? Скакать и обихаживать тех, кто за одиннадцать лет не удосужился мной поинтересоваться?
— Да при чем тут сейчас это? Арсений пришел за помощью. Он может потерять самого близкого человека. Отца! И ты ничего не предпринимаешь? Реально, ты ненормальная.
Светлана сжала губы и уставилась, не мигая, на стоящую перед ней чашку.
— Не груби мне, будь добра. Из-за таких, как они, соглашателей замечательные честные люди сидят в тюрьмах. Лучшие люди. О них надо прежде всего думать.
— Что за чепуху ты несешь? Кто из-за Олега и Арсения сидит в тюрьмах?
— Кто? — вскипела Светлана. — А вот послушай кто.
В ней открылась какая-то запруда, давно уже бродившая в ней, и захлебывающаяся от бессилия досада выплеснулась без остатка.
Она выложила все про Волдемара, об их любви, о том, как она поняла, что такое настоящая близость, только с ним, как он мужественно распространял запрещенные сочинения Солженицына для того, чтобы народ знал правду, как пострадал за это, получив после изнурительного суда, где ему к антисоветской деятельности добавили еще и абсолютно недоказанную подпольную торговлю медикаментами десять лет строгого режима, и что она все эти годы не получила от него ни одной весточки, а все ее запросы по этому поводу оставались без ответа, и что мелкие людишки вроде Олега, подписавшего письма против Сахарова и Солженицына, и соглашателя Арсения и мизинца не стоят таких, как Волдемар. И много чего еще, отчего у Генриетты мелко закололо в боку.
Когда Света после нескольких неудачных попыток завершить свой монолог все же замолчала, Генриетта бросила ей:
— Все это, конечно, красиво. Сахаров, Солженицын. Но я, честно говоря, в шоке. Правда, дорогая, в другом. Ты изменила мужу, да еще и выставила его в этом виноватым. А он прекрасный был человек. По-настоящему. Хоть и не подходит тебе. Никогда не подходил. И твой сын тебе, вероятно, не подходил.
— Что ты такое несешь? — вспыхнула Светлана.
— Ровно то, что сейчас от тебя услышала. Жизнь тебе дала шанс все исправить. Но ты им не воспользуешься. Я почти не сомневаюсь. Ты о Толстиковой думаешь.
— То есть ты не на моей стороне? — Света растерялась, не ожидая такого от Генриетты.
— Не на твоей. Прости. Ты обвиняешь Олега и Арсения, что они тебе не звонили и не справлялись о здоровье. А ты сама-то волновалась за них? Тебе твой уголовник Волдемар дороже, который, как я понимаю, о тебе уже позабыл.
— Возможно, его уже нет в живых.
— Сдается мне, что это не так.
— Откуда тебе сдается? Что ты понимаешь?
— Ну уж где мне понимать. — Лицо Генриетты вдруг потемнело, и она выдавила: — Прости. Не хочу тебя сегодня больше видеть.
Голос ее слегка дрогнул. Не наигранно. Натурально.
Кровь поднялась Светлане к горлу, несколько раз сжала его, потом опять отхлынула до мучительной, непереносимой пустоты внутри. Она молча дошла до прихожей, оделась и вышла, хлопнув дверью. Генриетта не пыталась ее остановить. Когда Светлана все же обернулась, подруга смотрела на нее так холодно, что она ее едва узнала. Как она никогда не замечала ее этот взгляд! Об Олеге она говорила с таким жаром! Удивительно!
И вот она тряслась в вагоне метро. Обиженная, разгоряченная. Вся в смятении. Сбившаяся с какого-то своего пути и не могущая на него вернуться. А дома ее ждали отец и два сына.
И наверное, они жутко проголодались.
1956
Когда его выгнали за еврейское происхождение из консерватории, Шуринька не чувствовал такого отчуждения от себя всех и вся, какое испытал после того, как Вера вернулась из лагерей и принялась без устали сообщать всем знакомым, что на нее и на Евгения Сенина-Волгина донес в органы композитор Лапшин. Вскоре освободили и самого Сенина-Волгина, который охотно подтверждал версию Прозоровой.
Легкий шум, похожий на тремоло виолончелей, вскоре превратился в отвратительное глиссандо, искажающее пространство вокруг него. «Первой ласточкой» пропел Шнеерович, с которым они уже года три не играли вместе в хронику в кинотеатрах и потому виделись реже. К тому времени Лапшиным путем мучительных обменов, — в основном из-за желания Танечки быть рядом со своим престарелым отцом, Дмитрием Матвеевичем, а не из-за мечты улучшить жилищные условия — посчастливилось превратить их коммуналку в отдельную квартиру. Счастье, правда, было весьма условным. Теперь в двух комнатах проживали сам Лапшин, его супруга и малолетний сын, сестра Лапшина, его мать и отец Татьяны. Ужасная теснота скрашивалась лишь тем, что не надо было делить ванну и туалет с посторонними людьми. Да еще Дмитрий Матвеевич оказался добрым знакомым начальника местной телефонной станции, и в квартире появился телефонный аппарат. По этому аппарату, похожему на безголового напыжившегося атлета в черном трико, Лапшин узнавал сводки распространения навета. Шнеерович по телефону то посмеивался, то переходил почти на шепот, то изумленно взвизгивал.