До этого он в Ленинграде ни к кому не захаживал в гости. Их с отцом квартира на улице Куйбышева, хоть и находилась в самом центре, напротив Петропавловской крепости, которая всеми своими шпилями то возвышалась в их окнах, то, укутанная плотным туманом, полностью исчезала, все же чисто питерской называться не могла. В ней ничего не напоминало о том, что Ленинград когда-то был Петербургом. Сталинский ампир призван был утвердить другой стиль, отменивший все прежние, лишить здания какой-либо архитектурной преемственности, набрав элементы из разных эпох, причудливо синтезировав их. Требовалось начать историю с нуля, но при этом первый аккорд взять мощно и полнозвучно, с колоннами, с большими балконами, с обилием сомнительных загогулин — в общем, со всем тем, что позже назовут архитектурными излишествами. Порой Арсению чудилось, что в их доме не люди живут, а денно и нощно работает какой-то неслышный завод.
В квартире Толоконниковых духи Питера жили в каждом сантиметре воздуха, в каждой трещинке лепнины на потолке, в каждой половице, в каждой дверной ручке. Позже Арсений вывел для себя, что город не тонет в болоте, на котором возведен, потому что всеми силами держится за свою историю, за всякий ее след, за всякий ее призрак, тайно сопротивляясь всем, кто куда-либо его тащит, только лишь делая вид, что поддался.
Побыв в обществе беззаботно веселящихся однокурсников, Арсений обнаружил, что все это время рядом с ним существовал другой мир и что он напрасно этого мира сторонился: не так уж он и плох, и даже по-своему увлекателен. Его натура, выхолощенная и опустевшая сначала от тягот вундеркиндства, а потом от переживаний по поводу разлада в семье, сперва лишь чуть приоткрылась для того, чтоб впустить в себя нечто новое, но очень скоро широко распахнулась навстречу этим людям, так легко принявшим его в свой круг. Он вдруг осознал, что достиг такого возраста, что вполне может ни перед кем не отчитываться. Эта мысль подействовала на него как инъекция странной свободы, где от раскрепощенности до безнаказанности расстояние в один необдуманный поступок, где будущее приближается к человеку так близко, что он не способен ни разглядеть его, ни оценить.
Родители Кати на время молодежных гуляний куда-то ушли, и приглашенные на день рождения получили в свое распоряжение всю немаленькую площадь квартиры. В гостиной у Толоконниковых при желании можно было играть в футбол, а по коридору кататься на небольшом велосипеде.
Арсений подарил Кате изящный томик английского поэта Кольриджа из серии «Литературные памятники», с обложкой цвета хвойного леса в темное время суток. Кольриджа ему принес отец. В те времена любые хорошие книги относились к дефицитным товарам, и их в основном не покупали, а доставали. Разумеется, у сотрудников Пушкинского Дома имелась возможность добывать качественные фолианты.
Стихи английского романтика своей стройностью и проникновенной таинственностью Арсению понравились, но не затронули слишком глубоко. Когда он поделился с отцом планами подарить том Кате, Олег Александрович поддержал его в этом, пообещав в ближайшее время восполнить потерю домашней библиотеки.
Катя осмотрела презент с улыбкой, погладила корешок, с грациозным поклоном приняла присовокупленный к Кольриджу букет розовых тюльпанов и легко коснулась губами щеки Арсения.
За столом собрались в основном ребята, которых Арсений неоднократно встречал в консерватории, знал по именам, иногда общался по каким-то пустякам. Но были и совершенно незнакомые парни и девицы. Веселье, кружившее над столом, сразу приподняло Арсения над собственными страхами; он не испытывал ни капли стеснения или неудобства, как будто среди этих людей провел всю жизнь.
Ближе к концу застолья неожиданно появился Семен Михнов, педагог Арсения и Кати, вместе с женой Еленой, белолицей девушкой с огромными глазами.
В тот вечер Арсений чокался только соком, хотя его и подбивали «не скромничать», поскольку все тут свои.
Когда все блюда были съедены, хозяйка поставила пластинку с популярными тогда танцевальными хитами, и гости как по команде пустились в пляс.
Арсений поймал себя на том, что ему не кажутся эти песенки такими уж пошлыми и примитивными, как раньше. Плясать со всеми он, правда, не решился, но, когда Катя пригласила его на медленный танец, отказать не смог.
От Кати пахло вином и юностью. В один момент она прижалась к нему, задышала чуть чаще, но, не дождавшись от него того, на что рассчитывала, снова отпрянула.
Когда музыка отзвучала и танцующие принялись неохотно отлепляться друг от друга, Катя шепнула Арсению на ухо:
— Ты прям как скульптура. Такой красивый, но неподвижный…
Михнов с супругой жили совсем недалеко от Арсения — на улице Чапаева. Они предложили ему подбросить его до дома на такси. Все равно по пути…
Дома на расспросы отца, как все прошло, Арсений ничего толком не ответил, только сказал, что ему было хорошо и весело.
После окончания весенней сессии Олег Александрович долго уговаривал сына поехать с ним в санаторий в Сестрорецк, но Арсений ни в какую не соглашался. Надо заниматься, задали большую программу, а в санатории наверняка инструмент только в клубе — сможем ли договориться? Арсений выкладывал аргумент за аргументом и убедил в итоге отца, который уехал один, взяв с сына обещание все же вырваться к нему подышать воздухом хотя бы на пару дней. Знал бы доктор филологии подлинную причину сыновнего упрямства, не оставил бы его одного.
Но Арсений, несмотря на всю свою спокойную открытость и чистое простодушие, умел хранить и свои, и чужие секреты даже от самых близких.
Елену Михнову Арсению больше нравилось называть Аленушкой. Что-то в этом сочетании букв, сначала отчетливо-белом, а потом будто тающем, сумеречном, завораживало его, окунало в кружева уютного детства и сладких сказок, и в то же время, когда он называл ее так, иногда обращаясь к ней, а иногда просто в одиночестве мягко перекатывая на языке гласные и согласные звуки, в нем бушевало яростное, новое, безотчетное чувство: она моя. Бушевало, стремясь побороть стыд и страх, и от бесполезности такой борьбы доходило до исступления, до желания немедленно овладеть ею, где бы она ни была.
До встречи с женой своего консерваторского преподавателя отношения мужчин и женщин существовали вне Арсения, он воспринимал их умозрительно, со стороны, они никак не связывались в нем с физиологией. Какая-то часть его натуры формировалась в некой мертвой зоне, недоступной не только чужому глазу, но и остающейся непознанной и не открытой самим Арсением. Это его неведение о себе с определенного момента привлекало к нему женщин, но в силу того, что в Москве он большую часть жизни проводил за фортепиано, а в последний московский год чуть не сгинул под неподъемными плитами рухнувшей семьи, к чему-то конкретному этот интерес не приводил.
Кто-то должен был пролить свет на ту его часть, что так долго пребывала в глубокой тени.
К первой ленинградской сессии Арсения Семен Ростиславович Михнов уже смирился с тем, что бессмысленно вынуждать Арсения выходить на сцену даже на экзамене. Ничего хорошего из этого не вышло бы. На кафедре, когда он просил разрешить Арсению играть программу отдельно от всех, в классе, сначала никак не могли взять в толк, что хочет от них молодой педагог. Но горячность, с которой он рассказывал о психологической травме ученика, о его ярчайших способностях, которые необходимо развивать, чтобы не лишать его шанса когда-нибудь преодолеть себя, все-таки склонила чашу весов в пользу Арсения и его ходатая, и фортепианные мэтры Ленинграда согласились сделать для талантливого москвича исключение.
Михнов всегда старался войти в положение своих учеников, настроить их на то, чтобы они максимально полно раскрылись, но при этом никому не показывал особого расположения. Однако Арсения он все же немного выделял. В нем не было ни капли пошлости, ни грамма налета чего-то житейского, приземленного, его трактовка произведений отличалась неоспоримой ясностью. При этом в его глазах пряталась такая порция трагизма и кристально бесповоротного одиночества, что его хотелось опекать, чтобы уберечь от чего-то, способного нарушить его чистоту.
Спустя пару дней после дня рождения Кати Толоконниковой Михнов остановил Арсения, играющего на уроке фа-мажорный этюд Шопена из десятого опуса, и сказал:
— Послушай, до экзамена еще две недели, а ты уже готов на все сто. Думаю, тебе стоит немного дать себе расслабиться, переключиться, чтобы не перегореть. Поучи что-нибудь на свой вкус, а программу отложи на недельку.
Арсений оглядел педагога не без удивления: прежде ему не приходилось сталкиваться с такими методами. «Наверное, он перестраховывается, боится, что я даже в классе так себя накручу, что впаду в ступор. Может, он и прав».
— Ко мне можешь не ходить неделю, — продолжил Михнов. — Да, кстати… есть идея. Ты, наверное, Ленинград совсем не знаешь. Моя жена Лена работает экскурсоводом. Хочешь, поговорю с ней, и она устроит так, что ты присоединишься к какой-нибудь из ее групп?
Арсений замялся. Предложение Михнова неделю передохнуть от занятий с ним в классе пришлось как нельзя кстати. Ведь вчера позвонил дедушка. Перезванивались они и раньше, первый их телефонный разговор состоялся в начале марта, но с каждым звонком оба все яснее ощущали, что им необходимо увидеться. Лучшего момента, чем этот, когда Михнов сам настаивает, что Арсению требуется пауза, может и не быть. А вот экскурсии… Зачем ему эти экскурсии?
Арсений вежливо отказался от предложения получше познакомиться с городскими достопримечательностями и сообщил, что воспользуется предоставленным ему временем, чтобы съездить в Москву, если Семен Ростиславович не против.
Однако после поездки в Москву, встречи с дедушкой и появившейся уверенности, что этим встречам ничто не мешает повторяться с такой периодичностью, с какой дед и внук захотят, что Москву у него никто не отнимает, что он свободен в своих передвижениях, как никогда раньше, и что у него самые лучшие в мире отец и дед, которые никогда не бросят его в беде, Арсений сам позвонил Михнову и сообщил, что передумал насчет экскурсий: грех упускать такой шанс окунуться в историю Ленинграда. Педагог обрадовался, и вскоре Арсений услышал в трубке мелодичный голос его супруги, назначающий ему встречу завтра, в десять утра, около Исаакиевского собора, со стороны Медного всадника.