— Раньше надо было спрашивать. — Катя сжала его кисть. — Теперь я тебя заманила и уже не отпущу. — Катя потянула его к себе, но, встретив его озадаченный взгляд, улыбнулась. — Да шучу я, шучу. Ты пьяный, что ли? От наливки соображение потерял?
Такой квартиры в Питере Арсений еще не видел. Походила она больше на общежитие. Извилистый, как тело змеи, коридор петлял, казалось, бесконечно. По углам стояли какие-то тазы, утварь, около стен притулились швабры, рядом валялись тряпки, огромные шкафы мешали двигаться, из дверей доносился преимущественно мат, на обоях виднелись застарелые пятна.
Кате и Арсению открыл какой-то низкорослый тип в тельняшке и, не поздоровавшись, сразу убежал. Однокурсники отправились за ним. Катя, похоже, знала, в какую именно комнату им надо. В самую дальнюю.
Там за столом уже вовсю гудела компания молодых людей, явно не считавших правила приличия для себя основополагающими.
Вновь прибывшим сразу налили по полстакана водки. Никто не спрашивал их, будут они пить или нет.
Водка была теплой, на закуску предлагался черный хлеб с маслом и солью. Катя выпила половину порции, скривилась, но потом взяла кусок хлеба и, раздув ноздри, занюхала выпитое. Арсений проглотил водку сразу и на удивление легко. Даже закусывать не хотелось. Но Катя толкнула его в бок:
— Закусывай. Я тебя не поведу обратно. Сам в этот раз доберешься.
Через двадцать минут Арсений уже жил с уверенностью, что обожает всех этих людей за столом и готов открыться им во всем.
Компания тоже приняла его радушно.
Разумеется, он не стал в одночасье алкоголиком, не банально «загулял». Нет. Но он крепко схватился за ниточку опасного мифа, смоделировал себе некую роль и с мучительным удовольствием ее придерживался. Роль заключалась в следующем: я глушу водкой свою боль, боль потерянной любви. На эту удочку попадались так или иначе все хоть раз бросаемые девушками мужчины. Но чем тоньше человек, тем легче невидимому ловцу человеческих судеб заполучить жертву. Арсений являлся легкой добычей и наживку заглатывал без раздумий.
В тот день Катя ушла раньше, сославшись на головную боль. Арсений провожать ее даже не намеревался, хоть девушка и глядела на него с немым укором. Он увлеченно рассказывал о Блоке высокому юноше с длинными волосами, и тот все время кивал. А потом они по очереди читали наизусть блоковские стихи, чокались и пили.
Собеседник Арсения очень сильно картавил.
Впустивший их с Катей малый в тельняшке распевал под гитару Высоцкого хриплым голосом. «Подруга семиструнная» была расстроена до невозможности. Но в этом невероятно растроганный гостеприимством незнакомых людей Арсений находил странную прелесть.
Домой он вернулся раньше отца, чему был рад несказанно. Не надо отцу видеть его таким. Он и сам еще к себе такому не привык, а отец может и испугаться. Как-нибудь потом он все расскажет отцу, и тот все поймет. Как всегда. Но не сейчас.
Сразу уснул, хмельной и почему-то счастливый. «Есть еще какая-то жизнь, и, возможно, не одна. Возможно, их много. Это как слоеный пирог, как фуга, где все слои-голоса разные и одновременно существующие. И эта жизнь, или жизни, теперь в нем. они его часть, или он их часть? Неважно. Главное, новые ощущения. Без них он не выберется из того ужаса, что настиг его вместе с Лениным письмом. Здорово, что есть в этом мире, в этом городе люди, с которыми можно общаться легко, непринужденно, без постоянных оговорок, без необходимости вести себя так, а не иначе, которые видели его впервые, но приняли как родного, ничем не намекнув, что он в их обществе новичок.
Спасибо Кате. И ее бабушке. Не вытащи они сегодня его из дома, неизвестно, до какой степени тоски и саморазрушения он дошел бы.
Через пару дней Олег Александрович уехал в санаторий.
Арсений продолжил свое погружение. Хотя сам, разумеется, считал, что никуда не погружается, а, напротив, проводит время вполне соответствующе своей жизненной ситуации. Да, страдает. Но страдает красиво. Дно пока не наблюдалось. Но и омут был глубок.
Много чего произошло с Арсением в последние дни того июня.
Жизнь его состояла из постоянных усилий: в первой половине дня он, преодолевая ломоту и апатию, занимался на инструменте, разучивая программу следующего семестра, стараясь не думать, кто ее ему задал, ближе к вечеру встречался с новыми приятелями и приятельницами для того, чтобы коротать время в застольных разговорах и бесшабашно растрачивать себя на то, чтобы стать с ними вровень, на одну доску, чтобы понравиться им, заслужить их полное доверие, погрузиться в их энергии, завертеться вместе с ними на адской сковороде безвременных застолий. Без них ему сейчас не обойтись, его новые друзья и собутыльники придают ему уверенности, рядом с ними он ощущает себя тем, кем должен ощущать: человеком, пытающимся избыть свою любовь и найти хоть какую-то тропинку, куда бы она ни вела.
Ближе к ночи алкоголь так будоражил его кровь, что он обретал не свойственное ему задиристое обаяние, беспрерывно острил и плыл по волнам обманной, но от этого не менее сладкой внутренней свободы. Бывало, он даже становился центром внимания. Причудливое уважение налипало на него, «пианист» превращался в «своего парня», по людской цепочке случайных и неслучайных знакомых он попадал из одной компании в другую, и никакая не была хуже или скучнее предыдущей. Никто не собирался встречаться с кем-то специально в другой раз, но в то же время не сомневался, что рано или поздно кто-то кого-то обязательно увидит вновь.
После того первого похода на Садовую с Катей он какое-то время не сталкивался. Зато Дэна, ее бывшего любовника, лицезрел почти каждый вечер. Можно сказать, они даже подружились. Какими бы они ни были разными, что-то их объединяло. Возможно, оба мечтали о большой сцене, мечты эти в себе таили, по разным причинам не могли себя пока реализовать в полной мере и этой взаимной неудовлетворенной жаждой питали друг друга.
Когда одно из поздних застолий докатилось до умиротворяющей откровенной фазы, Арсений открылся Дэну. Все рассказал ему о Лене, об их любви, о ее муже, о ее письме. Рассказал, ничего не боясь. Вся его недоговоренная боль пролилась сбивчивыми словами и потекла маленьким ручейком в какое-то большое русло. Так многие питерские реки и каналы, беря исток у большой воды, сужаются в гранитных набережных, чтобы потом вернуться в ту же воду, только в другом месте.
Дэн слушал обретенного друга с сочувственным напряжением, которое по мере рассказа отражалось на его лице все отчетливей, но после того, как Арсений выговорился, черты его разгладились и усмирились. Чистота и искренность Арсения, доселе Дэном не встречаемые в сверстниках, впечатлили будущего артиста ленинградских театров. Он, привыкший к цинизму окружающей его творческой молодежи, всякую наивность воспринимавшую как глупость и лоховство, был поражен, что остались еще такие юноши, как его товарищ музыкант.
Такой человек, как Арсений, по мнению Дэна, нуждался в опеке, в наставнике, иначе действительность его покорежит до неузнаваемости.
С этого времени Дэн и Арсений почти не расставались.
Это был такой период юношеской дружбы, когда один становится зеркалом другого, знает про него все, постоянно нуждается в общении, а тот, другой, испытывает ровно то же самое и с той же самой силой.
Те уже окрепшие и лишившиеся невинной прелести раннего лета дни они коротали в сосредоточенных разговорах и в озорных непредсказуемых алкогольных трапезах. Выяснилось, что Дэн пишет стихи. Арсению они нравились: в них было что-то непричесанное, свежее, с намеком на подлинность.
Вспомни о той толстушке,
жившей на первой линии,
в доме с парадной лестницей,
с нами накоротке.
Мы наполняли кружки,
мы ей дарили лилии
и наполнялись песнями
в легкой, как пух, тоске.
Когда Дэн выспренно и не без чтецкого кокетства это продекламировал Арсению, они сидели в его комнате в общежитии ЛГИТМИКа в самом конце Васильевского острова и пили пиво из граненых стаканов. На соседней кровати дрых сосед Дэна. Он всегда спал, когда Арсений заходил к Дэну в общагу. Непонятно было, бодрствовал ли он когда-нибудь.
Перед ними стояла наполовину пустая трехлитровая банка со светло-коричневой жидкостью.
— Толстушка — это реальный персонаж? — спросил Арсений, отхлебнув глоток.
— Реальный. Реальней некуда. — Дэн улыбнулся. — Хочешь, поедем сейчас к ней?
— Хочу. Интересно на нее поглядеть. — в те дни начинающий гуляка соглашался на все, что предлагал его друг.
До дома, где проживала толстушка, которую вне поэтических изгибов звали Юля Снегирева, друзья дошли пешком.
На Васильевском город немного другой, чем на невских берегах. Близость моря придает его ландшафтам надменную первородность. Строгая перпендикулярность улиц склоняет его к отрицанию всякой нелогичности и иррациональности.
Если на острове шалить, дерзновения требуется много больше.
— Юлька, она очень хорошая. Ты не подумай ничего. Хоть и поет она в ночном баре в «Прибалтийской», это ничего не значит. Она — строгих правил. Но повеселиться любит. Этого не отнимешь. Говорит, не переносит одиночества. Одиночество для нее как болезнь. Поэтому у нее дома всегда какой-то народ. Некоторые месяцами живут у нее, пользуясь ее гостеприимством, кто-то просто приходит посидеть, выпить, потрепаться, покурить, музыку послушать, на гитаре побренчать. Я, кстати, с Катериной у нее познакомился.
С Дэном прежде они о Кате не разговаривали. Недавние откровения однокурсницы о Дэне и ее с ним отношениях тяготили теперь Арсения. К чему она тогда все это ему выложила? Ему-то что до этого всего! Ему неприятно было знать нечто сокровенное о друге, когда тот и понятия не имел о его осведомленности. Как-то нечестно получалось.
— Когда? Когда ты с ней познакомился? — поинтересовался Арсений, чтобы хоть как-то отреагировать на слова товарища.
— Давно. Давно и неправда, — вздохнул Дэн. — Вот мы пришли уже. Думаю,