ерины, кажется. Мы с дедом и сейчас общаемся. Правда, после моего замужества не так часто.
— Как ты ему меня представишь? — Арсений при упоминании Катерины насторожился. Надо же какое совпадение!
— Как любителя Бунина. Ха-Ха. Шучу. Придумаю что-нибудь.
«Как так получилось, что ее прошлая жизнь для меня белое пятно? Ни о ее семье, ни о ее жизни до знакомства с ней я не знаю ничего. Это же ненормально», — корил себя Арсений.
Лена между тем разговорилась.
— Ты меня плохо слушаешь. Да ладно. Мне все равно.
— Я нормально слушаю. Просто задумался.
— О чем?
— О всяком.
— Врун. Слушай дальше. В этой «Лике» главный герой у героини, ну той, что похожа на меня, отмечает разницу теплых и прохладных мест тела. Это так красиво описано. Прямо гениально. Так тонко. А у меня так? Скажи! Вот эта разница теплых и холодных мест — есть она?
— Ну а как же иначе? — Арсений повернулся к ней и длинно поцеловал в губы.
— Можно, я тебя кое о чем попрошу? — Лена отпрянула от него и взглянула чуть настороженно.
— Можно. — Арсений напрягся. Что-то в ее голосе звякнуло холодное и чужое.
— Поиграй для меня. А то Семен никогда мне не играет.
Незаметно она уничтожила все его преимущество над ней и уверенно и властно погружала его в нужную ей систему координат, где ее муж — их общий враг, но враг, достойный сочувствия, враг, без которого все равно не обойтись. И Арсению ничего не оставалось, как в эти координаты вписываться, хоть ему это и было не по душе. Он предпочел бы длить самообман и отделять в себе образ своего чуткого преподавателя по специальности от факта существования мужа у своей возлюбленной. Но она не давала ему это совершить даже внутри себя. И это диссонировало в нем.
Однако он поднялся, оделся — разрешить себе сесть за инструмент голым было бы святотатством — и начал играть до-минорный ноктюрн Шопена. Первая часть, с изумительно речитативной мелодией и сопровождением, с тяжелыми басами, плавно переходила в некое подобие хорала, в который врывались октавные набеги, как шум революционной толпы врывается в размеренный обиход церкви, а репризный финал представлял собой три движущихся музыкальных пласта, каждый из которых надлежало играть разным звуком, — музыка здесь неслась куда-то стремительно и самозабвенно, пока не упиралась в последние до-минорные аккорды.
Лена потихонечку перебралась к нему ближе и смотрела с восхищением на его пальцы. Как только он снял руки с клавиатуры, она принялась целовать их, потом они погрузились во взаимную нежность, что не привело на этот раз к близости, а осталось легким дуновением ветра в перерывах между порывами бури.
Ушла она только под вечер. Он намеревался проводить ее хоть чуть-чуть, но она настояла, чтобы он этого не делал.
Он подождал полчаса после ее ухода и понял, что ему надо на улицу.
За эти полчаса дозвонился дед, традиционно торопливо спросивший, все ли в порядке и не собирается ли он в Москву.
Арсений ответил, что, возможно, через пару недель соберется и что у него все в относительном порядке. Звонок — сигнал, звонок — повод убедиться, что ничего непоправимого пока не произошло.
Город, еще совсем недавно подталкивавший в свои пропасти, заманивавший его в угар своих коммуналок, бивший его в лицо своими сомнительными европейскими перспективами улиц, не дающий покоя безжалостностью белых ночей, бросающий его в перпендикулярность своей топографии, из которой не всегда находится выход, теперь преподносил ему себя другим — цельным, продуманным, послушным воле разных архитекторов, но пересиливший эту волю в одну линию, линию городской жизни, начинавшуюся там, где из Ладоги вытекает Нева, и завершающуюся там, где Васильевский остров смотрит в Балтийское море, как бывалый капитан, не жмурясь от ветра и брызг.
Он сел в первый подошедший трамвай. Тот ехал, чуть покачиваясь, будто атлет, уверенный в силе своих мышц. Никакой цели у Арсения не было. Он даже не ведал толком, какой у этого трамвая маршрут. Вспомнились строки Бродского, что декламировала Лена в день их первой настоящей встречи:
Где опять на мосту собираются красной гурьбою
Те трамваи, что всю твою жизнь торопливо неслись за тобою.
Как же они врезались в память! Красивые строки, таинственные. В них поэт затащил квинтэссенцию этого города, постоянно переползающего с одного берега на другой. Тогда Лена сказала, что Бродский — эмигрант. Неудивительно, что, кроме как от нее, он ни от кого об этом поэте не слышал. А она откуда знает эти стихи? Да еще и наизусть. Надо спросить у нее как-нибудь. Может, у нее и другие стихи Бродского есть?
Сойдя на пересечении Невского и Литейного, он пошел сперва на сияющий и наслаждающийся своим административным величием шпиль Адмиралтейства, потом свернул на Фонтанку, потом на Итальянскую. Так и бродил до самого позднего вечера. Долго сидел на скамейке в Летнем саду, всматриваясь в прохожих, будто ожидая встретить знакомых или хотя бы тех, кто разделит его теперешнее состояние, где восторг переплетался с непоправимым желанием не думать о будущем, наслаждаясь настоящим, сколько хватит мочи.
Несколько раз он покупал мороженое и жадно его съедал.
Все время порывался с кем-то заговорить, но так и не решился.
На следующий день он поехал к отцу.
С утра серое небо еще выжимало из себя мелкий, по-питерски ворчливый дождик, но, судя по дневному, постепенно обретающему все более белесый тон свету, не возникало сомнений, что все это стоит природе слишком больших усилий и моросящий тоскливый ритм воздуха скоро иссякнет.
Пока дошел до Финляндского вокзала, небо прояснилось. Настроение было под стать погоде.
Отец вчера подробно объяснил, как дойти до санатория от станции Репино. В электричке Арсений подумал, что последний раз ехал так же вот, в пригородном поезде с желтыми лавками и сосредоточенными дачниками, во Владимир, на поиски загадочного любовника матери, и что с тех пор в его жизни изменилось абсолютно все.
На станции он купил у старушки с пергаментным лицом корзинку клубники и маленькое ведерко малины. Папа очень любил именно эти ягоды. Хоть он никогда об этом не распространялся, Арсений об этом знал.
Пригородное летнее томление, тишина такая, что слышишь каждый шорох и каждый свой шаг, воздух, наполненный свежестью близкого залива и ароматами хвои, — все это побуждало Арсения вдыхать как можно полнее. К санаторию вела аллея, на которой деревья сплелись друг с другом так, что образовали длинную крышу, создающую непроницаемую прохладу.
Увидев отца, одетого в мягкие летние штаны и светлую футболку и в санаторной панамке на голове, Арсений испытал прилив теплой привязанности к нему. Он по нему соскучился… Как чудесно, что он все же до него доехал.
— Долго ты ко мне собирался, — не зло укорил его отец. — Я уж начал волноваться, что юная свобода отнесла тебя от берегов обыденности слишком далеко.
— Свобода хороша до определенного предела, — успокоил отца Арсений.
— Предел-то свой определил? — стараясь скрыть беспокойство, спросил Олег Александрович.
— Определил. — Арсений был уверен, что так оно и есть.
Они гуляли с отцом весь день по сосновому лесу, где деревья росли на таком расстоянии, что в голову, склонную к образному мышлению, могло прийти, будто они ни при каких обстоятельствах не хотят касаться друг друга ни корнями, ни стволами, ни ветками. Им приходилось отмахиваться от назойливых комаров, иногда они выходили на берег залива, где отдыхающие создавали плотную череду тел, лежаков, надувных матрасов, одеял и полотенец, такую плотную, что не сразу увидишь дорогу к воде. Тут и там мелькали разноцветные шапочки, головы, лысины неутомимых купальщиков.
Олег Александрович живо интересовался тем, как Арсений справляется с хозяйством без него, хорошо ли помогает ему тетя Зина, не сидит ли он весь день дома, что очень вредно летом, и не полна ли квартира комаров по ночам.
Арсений успокоил его. Еще сказал, что находит его отдохнувшим и с нетерпением ждет его возвращения.
В одном из летних кафе они угостились отменным шашлыком, удивительным для советского курортного общепита.
Также Арсений не умолчал о звонке Льва Семеновича. Олег Александрович немного нахмурился, но, когда Арсений предложил ему в августе вырваться в Москву и встретиться со старым Норштейном, он просиял, хоть и ничего не сказал — просто кивнул.
На прощание они крепко обнялись, что делали крайне редко.
К станции он пришел минут за пятнадцать до прихода электрички. Сел на скамейку на перроне. Задумался.
С Леной они ни о чем не договаривались. Это было и не нужно. Но он не сомневался, что следующая их встреча произойдет очень скоро. Что-то существующее независимо от их желаний, планов и помыслов обрекало их на любовь, и это что-то, скорее всего, было неправильным, опасным, разрушительным.
Рядом присели два не очень опрятных мужика и закурили папиросы, прикурив от одной спички. Воздух наполнился едкой горечью табака. Разговор их, внешне вполне добродушный, состоял целиком из матерных слов. Как догадался Арсений, речь шла о теще одного из курильщиков, которая жила в Стрельне и оттуда занималась постоянным вредительством.
Арсений постарался в вагоне приземлиться на лавку от них как можно дальше.
Но это не помогло.
Матерщинники, как выяснилось, взяли с собой большую банку пива и, как только электропоезд плавно отплыл от перрона, принялись хлестать утоляющий жажду и туманящий мозги напиток. С каждым глотком они говорили все громче и матерились все более агрессивно. Недалеко от них расположилась молодая пара. В какой-то момент девушка сделала замечание нарушителям спокойствия пассажиров электрички, но те в ответ покрыли ее от всей своей пролетарской души. Арсению стало не по себе. Очевидно, назревал скандал. Мужчина поднялся, не спеша приблизился к мужикам и попросил их извиниться. Один из них встал и прохрипел: