«… одним словом, полный тебе ажиотаж!»
Опять — дед Щукарь.
После «семнадцати мгновений» Штирлиц и Мюллер стали самыми популярными людьми в СССР. Шли годы, но слава двух эсэсовцев не убывала. Артисты не терялись и шли навстречу зрителям: выступали по линии «Союзконцерта» и филармонии с «сольными» концертами, когторые очень хорошо оплачивалось. Филармоническая сеть была обширной, гонорары — стабильны, вне зависимости от месторасположения концертной площадки. Выступление в концертном зале в центре города и в «красном уголке» на свиноферме оплачивалось одинаково. Кроме того, возможности приписок были большими — люди, занимающиеся организацией концертов, помогали артистам заработать. Причем, иногда вполне бескорыстно — из любви к искусству, а Штирлиц и Мюллер были всеобщими любимцами. Их концертные выступления охватили всю страну и вот, наконец, представители двух непримиримых структур Третьего Рейха появились в нашей филармонии. Не теряя времени, они стразу отправились выступать по филармоническим точкам. То, что они творили на сцене, вряд ли можно назвать концертами, скорее, это были «встречи со зрителями», влюбленными в наш замечательный кинематограф. Встречи завершались раздачей автографов — «гестаповцы» охотно подписывались соответствующим званию образом.
Пробегая мимо филармонии, зашел в бухгалтерию за очередной зарплатой. В помещении царил ажиотаж. Казалось, все сошли с ума — все жаждали автографа, искали встречи со знаменитостями, но Штирлиц и Мюллер с утра сидели у директора, и «пили кофе», беседуя. Сотрудникам филармонии было категорически запрещено даже подниматься на директорский этаж. «На правах» неосведомленного, заскочил в приемную. Секретарша мне обрадовалась, но тут же начала жаловаться:
— У меня все ручки пропали. Заходят, просят — «для автографа», — обещают вернуть, а потом, забывают. Вас ничем обрадовать не могу, в ближайшее время попасть к директору нереально. «Подождите, — сказала девушка, переходя на шепот, — они скоро уедут».
Покинув красавицу, пошел искать друга-Ивана, чтобы подождать у него. Он барственно сидел в кабинете и разрабатывал репертуарный план работы лектория. В отличие от других сотрудников, Иван был абсолютно спокоен. Увидев меня обрадовался — ему было что рассказать, а рассказывать Ваня любил. Он тут же, с удовольствием, — «только тебе!» — в красках изобразил картину происходящего. В коротком изложении все выглядело примерно так:
Эсэсовцы появились в филармонии утром и сразу были доставлены к директору. Скотовод торжественно завел гостей в кабинет, рассыпался в комплиментах, угостил хорошим коньяком, а после дегустации дал с собой каждому артисту по бутылке и… попросил автограф! Действо закончилось совместным фотографированием. Снимал Иван. После съемки он сразу побежал в редакционный отдел, проявил пленку, сделал много-много фотографий, которые, прежде всего, вручил героям кадра, а потом стал дарить восторженным почитателям.
Причина ажиотажа стала ясна — фотографии расхватали, как горячие пирожки, наполнив Ванин стол «благодарностями». Ваня не без улыбки подарил фото и мне «как лучшему концертмейстеру филармонии» — с двумя подписями-автографами — Штирлица и Мюллера. На фото Штирлиц был в центре, директор располагался справа от советского разведчика, Мюллер — слева. Вся группа улыбалась, но улыбки были разными: виноватая (жалкая) у директора, грустная у Штирлица, ироничная у Мюллера.
Иван, работая со знаменитостями тесно, ухитрился «обавтографиться» по полной программе: взял для всей родни, всех знакомых, причем — с личным посвящением офицеров Рейха. Но люди шли и шли. С фотографиями проблемы не было, а вот с автографами — возникла. Все жаждали фото с автографом и с личным обращением. А не получив ожидаемую «каляку», «чтоб как у всех», отчаивались и обещали отомстить. Иван нашел радикальное решение проблемы: он долго тренировался, но все-таки смог подделывать изощренные подписи представителей немецких спецслужб, в чем мне признался по большому секрету, и тут же продемонстрировал результат — «чудеса тренировки». Подпись оберштурмбанфюрера СС была артистической. Глава берлинского гестапо подписывался по-стариковски — как бухгалтер.
Мне удалось воспользоваться всеобщей ажитацией и заняться своими делами. В филармонии не появлялся, обо мне все забыли, что вполне устраивало. Но, когда эсэсовцы уже собирались покинуть город, меня все же нашли…
… … …
Что наша жизнь? Игра!
М. Чайковский
Утренний, уже привычный звонок от Оли по ненавистному телефону застал на пороге — собрался идти с дочерью на прогулку. Взял трубку, подумал — «звонит поговорить с женой, как обычно», но ошибся и тоже — «как обычно».
— Ты сегодня занят на всю ночь. Приказ директора, и никакие отказы не принимаются. А с женой я договорюсь, — предвосхитила солистка мой вопрос.
В двух слова Оля обозначила проблему и план действий. Оказывается, звезды советского кинематографа страдают бессонницей накануне авиаперелетов. А лететь им нужно далеко — на Дальний Восток. Рейс один. Самолет летит в Приморье ранним утром.
— Всю ночь их нужно развлекать игрой в карты. Гостиница наша, сам знаешь, комфортом не страдает. Решили воспользоваться моим домом. Я их, конечно, встречу, угощу, но в карты, простите — играть не умею.
— А твой Сережа? Ведь он играет, меня звал неоднократно. Для преферанса троих игроков хватит вполне. А ты будешь участвовать в разговоре.
Мой Сережа будет задействован, но он молчун, смущается, а если выпьет, то говорит в невпопад. Его всю ночь слушать тягостно, да и в игре слишком азартен, может забыться и обыграть знаменитостей — испортит им настроение. Мы на «расширенном худсовете» обсуждали многие кандидатуры, но выбор директора пал на тебя. Оказывается, один раз вы с ним «перекинулись», когда он скучал, ожидая окончания праздничного концерта. И если сказать, что о тебе у него хорошее мнение — это ничего не сказать, он верит только в тебя, а другие кандидатуры — в том числе твоего друга-Ивана — отвергает категорически. Уж не знаю, чем ты его смог очаровать. Наш скотовод уверен — ты филармонию не опозоришь, потому что знаешь с какой стороны подойти к «карточному столу». Готовься, к семи часам встретимся у меня. Гости приедут попозже. Но нам нужно подготовиться, распределить роли. А с женой твоей я, как обещала, договорюсь — кстати, пригласи ее к телефону.
Я понял, что возражать бесполезно, позвал жену, схватил уже подготовленную к прогулке дочь, и, дабы не слушать нескончаемую женскую болтовню о том «как много у них дел» по дому, быстро удрал на улицу. Пошли на речку. Благо, что близко — два шага. Утро было свежим, над водой чуть обозначился туман, придав привычной картине заросшего ивами противоположного берега сказочный вид. Дочь на воздухе быстро уснула, позволив помечтать в одиночестве. Погуляли замечательно: и отцовский долг выполнил, и впечатлений набрался. Осталось доставить ребенка к маме, а после — «извини, у меня много дел», — свобода!
Все, казалось, хорошо, но предстоящее «ночное приключение» — не радовало. Вместо вечерней прогулки с дочерью — собрались пойти в парк — придется «подыгрывать» знаменитостям. И зачем мне все эти штирлицы и мюллеры?
Вечер. Я у Оли. Она, предвкушая желанную встречу, сияет неподдельной, неартистической радостью. Сережа, переодетый из домашней «униформы» в парадный костюм, выглядит чуть нелепо. Заметно, что он сегодня дома — как в гостях. Тщательно выбритый, галстук туго затянут на шее, которая стала казаться слишком тонкой и не соответствующей его массивной фигуре. Увидев меня, он обрадовался и, как мне показалось, чуть оттаял, пришел в себя. Предложил выпить по чуть-чуть. Но Оля жестким окриком — «Рано!» — прервала так и не начавшееся хорошее дело. Спорить не стали. Пошли в сад покурить-поговорить. Но разговор не получался. Сережа воспроизводил про себя текст, который он должен был не забыть и воспроизвести вслух, встречая гестаповцев. Мои шуточки из армейской жизни хозяин не воспринимал — волновался и преждевременно потел в ожидании встречи.
Наконец из-за ворот прозвучал автомобильный сигнал. Мы кинулись открывать. Но Оля опередила — нарядная, с сияющей во все лицо улыбкой она уже стояла у ворот с откуда-то взявшимся «хлебом-солью».
Ворота открыли, и филармоническая «Волга», ведомая знакомым шофером, вкатила во двор. Заметно уставшие народные артисты вошли на территорию участка. Отведали «хлеб-соль». Штирлиц со словами благодарности, Мюллер — с высокой оценкой вкусовых качеств хлебобулочного изделия. Оля, познакомившаяся с гостями ранее, представила любимого мужа-Сережу как строителя и хозяина дома. Народные артисты, соблюдая приличие, по очереди долго жали ему руку, похваливая строение, построенное той самой рукой, которую они жали.
Дождавшись прекращения комплиментов от Мюллера, которые заставили покраснеть Сережу от удовольствия, Оля обратила внимание эсэсовцев на мою персону:
— А вот мой любимый концертмейстер, — почти пропела она, указав на меня артистичным жестом, как на концерте.
Штирлиц, внимательно осмотрев представленный «любвеобильной» солисткой экспонат, заметил:
— Да, да. Хороший концертмейстер — это не менее важно, чем любящий муж, это половина успеха!
— Что Вы, в нашем дуэте он больше, чем половина! — прочирикала солистка в ответ.
Мюллер молодого соратника по искусству поприветствовал гитлеровским похлопыванием по плечу и с иронической улыбкой, принесшей ему всенародную любовь, подметил:
— «Капельмейстер — это «das good»42.
Водитель занес чемоданы в дом, увидев меня, скривился, и поспешил уехать, недовольно буркнув что-то на прощание. Артисты переоделись в домашнюю одежду, чуть расслабились, выпив «за встречу» по рюмочки коньячку. Оля пригласила гостей к радующему глаз южным изобилием столу. Сидели долго, ели много, пили мало. Разговор явно не клеился — гости лишь восторгались вкусностями. Не хватало женского общества, стимулирующего мужское остроумие, столь легко разгорающееся во время первой встречи, когда можно шутить, не боясь повториться. Но единственный предмет мужского внимания — Оля — была занята обслуживанием: подносила все новые и новые блюда, уносила использованные тарелки: