– А почему же нет? – отвечал он весь бледный, но с какой-то глупо-самодовольной, почти торжествующей усмешкой, словно радовался, что ему удалось меня одурачить. Еще минута, и вдруг краска прилила ему в лицо, глаза заискрились, он треснул по столу кулаком и громко, нагло захохотал.
– Xa, xa, xa! Попался! Хитрец! Кознодей! [35] Лекок! А ну-ка, вывернись; ну-ка, скажи, почему нет?… Почему нет, я спрашиваю? Чем это хуже того, что люди в здравом уме сочиняют? Вот на меня сочинила, что будто я тут главный виновник. А я тебя спрашиваю: почему я? Почему не ты?… Ты был как раз перед этим в Р», а я не был, и против меня никаких улик, ни строчки, ни одного свидетеля. Ну, допусти, что она виновата, была там, подсыпала; она это врет, но я говорю: допусти. Все же против меня нет улик, а против тебя есть, потому что ты был перед этим у Ольги и был с ней в связи. Она от тебя и была… того, зачем бабка была нужна, а что бабка была – я докажу.
– Бодягин! Боже мой! Бодягин! Ты спятил с ума, ты, а не Юлия Николаевна!
– Я? Xa, xa, xa, xal… Хитер ты, голубчик, очень хитер! Да только смотри: я ли? Не ты ли? Мне что-то сдается, что ты. У тебя вон лицо какое!… И ты завираешься. Покажи-ка глаза. А! Вон оно! Вон – один зрачок больше другого! Xa, xa, xa! Спятил! Ей-богу, спятил! Вы все спятили: и Стекольщиков, и твой человек. Он сделал преглупую рожу и показал мне язык, когда я вошел. – Позови-ка его сюда, допросим.
Я сидел в ужасе, ожидая какой-нибудь катастрофы, как вдруг, на счастье мое, звонок. Он вздрогнул.
– Тсс. Ни гу-гу! – шепнул он, прислушиваясь и делая видимые усилия, чтоб совладать с собой. К удивлению, это скоро ему удалось. Он встал.
– Ну, – говорит, – прощай, до свидания. Да не тревожься; я пошутил. Пожалуйста, чтобы это все между нами; ты понимаешь, я не хочу огласки. Д** говорит, что она не опасна. Впрочем, он обещал прислать… Прощай.
XIV
Около этого времени малютка моя Анюта, которая уже ходила, забавно помахивая ручонками, и лепетала так мило: «Мама!» – стала прихварывать. Зубки ее мучили, и я с нею нянчилась часто по целым часам, украдкой от Поля, который не позволял мне ночью вставать. Случалось, что он ловил меня, и тогда я должна была отправляться в постель, а он брал ребенка и, несмотря на крики его, уносил к себе. Это бесило меня, и у нас с ним были по этому поводу объяснения.
– Ребенок к тебе не привык, – сказала я раз. – К чему ты берешь его на руки сам? Уж если не хочешь, чтобы я нянчила, то предоставь это няньке.
– Постой, вот я тебе сперва найду няньку, а то за тобою не углядишь. Ты уморишь девчонку.
Это меня удивило.
– Как! Ты за нее боишься?
– Да, частью и за нее.
– Отчего?
– Так… Ты рассеяна; у тебя в мыслях другое. Ты давеча, помнишь, держала ее…
– Что такое? Как я держала?
– А ты не помнишь?
– Нет.
– Ну, так поди, спроси у няньки, – сказав это, он усмехнулся и вышел.
Я кликнула няньку (это была не моя, а Анютина няня)»
– Няня! Что вы на меня выдумываете?
– Я-с?
– Да, вы… Как я носила ребенка?
– Не знаю-с, я не видала.
– Не видели? А что же вы барину обо мне рассказывали?
– Сударыня, не я барину рассказывала, а барин мне. Прибежал это от вас вчера с ребенком, будит: «Ты видела?… Видела?» – «Господи Иисусе! – говорю я спросонков, – что видеть-то?» – «Видела?… К верху ногами носит!» Я испугалась, а он грозит. «Смотри, – говорит, – если еще замечу, и ты мне не скажешь вовремя – сию минуту вон! Духу твоего не будет здесь».
Опять мне стало странно и дико. «Что ж это значит? – думала я. – Лжет он, или я в самом деле спятила? Но каким образом это могло случиться? Ребенка сонного или ко сну носят на двух руках: как же возможно на двух руках держать головою внизу?…» Я пошла к Полю за объяснением, но что-то заставило меня воротиться с полпути. Я не могла выносить его взгляда.
Всю ночь Анюта проплакала, и я не спала, но не смела войти к ней в детскую, потому что он был все время там, с нянькою. Он очень любил свою дочь.
На другой день поутру послан был экипаж с запискою к доктору. Я ожидала того, который лечил обыкновенно Анюту, известного детского практика, но, к моему удивлению, явился какой-то совсем другой. Поль мне представил его и назвал имя, которое мне показалось знакомо, но я не могла припомнить, где и когда я его слыхала. Это был пожилой, но бодрый с виду мужчина, с открытым и добродушным лицом, на котором, при встрече со мною, сияла приветливая улыбка. Он очень любезно просил меня показать ребенка, и мы пошли с ним в детскую. Поль вошел с нами, но, постояв недолго, исчез. Д** (имя доктора) внимательно осмотрел Анюту, задал два-три вопроса и, продолжая расспрашивать, воротился со мной обратно в мой будуар. Мы сели. Выслушав все, что я могла ему сообщить, он успокоил меня в коротких словах насчет болезни ребенка; потом стал шутить и, вглядываясь с участием в мое лицо, сказал, что доктору иногда не нужно и видеть дитя, а стоит только взглянуть на мать, чтоб заключить без ошибки о некоторых вещах, как, например, что дитя не спит по ночам. Здоровую, сильную женщину, в несколько дней узнать нельзя, а у нервных случаются даже припадки, похожие, например, на судороги… «Впрочем, если не ошибаюсь, вы раньше были больны?» Я отвечала, что я и до сей поры на положении больной, хотя давно уже чувствую себя совершенно здоровою. Он стал подшучивать и слово за слово довел меня до того, что я не вытерпела, нажаловалась ему на мужа и на второго доктора, который сменил моего старика. Он спросил, кто был первый и почему он не продолжал? На последний вопрос я не знала, что ему отвечать, но чувство доверия, которое он мне внушал, и долгое одиночество расшевелили во мне такую неудержимую потребность высказаться, что я, не дожидаясь дальнейших его расспросов, стала сама рассказывать и рассказала ему понемногу все, что со мной было с тех пор, как я слегла, за исключением, разумеется, только таких обстоятельств, которые он не должен был знать. Во всем остальном я была совершенно искренна и не скрыла даже догадок моих, что муж считает меня не в своем уме. Он слушал меня внимательно, то хмурясь, то усмехаясь и поощряя то шутками, то вопросами. Когда я кончила, все лицо у меня было в огне, и слезы катились градом. Он потрепал меня ободрительно, как ребенка, рукой по плечу и сказал:
– Будьте спокойны, это все пустяки. Вот я пойду, намою ему хорошенько голову, чтоб он не чудил.
Я проводила его в кабинет и оставила с Полем.
XV
Сейчас от Д**… На мой вопрос о Бодягиной он засмеялся.
– Эк она вам далась! В два дня – вот уже пятый за справками! Успокойтесь, здорова; здоровее нас с вами. Но муж у нее поврежден.
– Ну, я так и думал.
– А вы их видели?
– Видел его. И я рассказал ему коротко вчерашний случай. Д** покачал головой:
– Скверно, того и гляди, что придется его засадить.
– Вы, однако, сказали ему, что она сумасшедшая?
– Грешен, сказал… Что же мне с ним делать? Не спорить же! Только это уже было напоследок, а сперва он меня поднадул. Случай курьезный. Во вторник поутру прислал за мной экипаж с запиской: крайняя надобность, просит приехать немедленно. Час у меня был свободный, и я поехал. Вхожу к нему, смотрю, человек огорчен; запер двери. Так и так, мол, несчастье! Жена помешалась, дурит, заговаривается, хочет бежать из дому. Я слушаю, вы понимаете, не вдогад. «Была больна?» «Да, – говорит, – была: ушибла темя». Ну, там, как водится, кто лечил? Он назвал, потолковали еще; потом он повел меня к ней и оставил. Стали мы с ней говорить, смотрю – ничего не заметно. Только когда я свел разговор на ее болезнь и заставил ее рассказывать, оказалось действительно, что женщина вне себя. Но затем ничего особенного, говорит связно и резоны весьма достаточные: держут здоровую взаперти, отнимают ребенка, отняли платье. Ну, разумеется, плачет, жалуется на мужа. Думал я, думал, понять ничего не могу, встал и пошел к нему. Говорю: «Кажется, вы ошиблись», – и жду это, знаете, что человек обрадуется, будет благодарен. Не тут-то было. Смотрю, вертится, расставил руки: «Как так ошибся? Не может быть!» – «Э, полноте, – Оговорю, – почему же, нет? Я двадцать лет практикую, да и то иногда случается». Он смотрит, вытаращил глаза: «Да вы говорили с нею? Расспрашивали?» – «Конечно». – «И ничего не заметил?» – «Положительно ничего». – «Доктор, вы меня удивляете!» – «Да я, -, говорю, – и сам удивляюсь». – «Помилуйте, после того, что я вам сообщил. Или вы мне не верите?» – «Извините, – говорю, – я никому не верю». – «Но факты! Факты!… Вы слышали? Я вам говорил, что она хочет меня отравить». – «Нет, вы этого не говорили». – «Как! Ну, может быть… забыл. Все равно, теперь говорю».
– «Из чего же вы заключаете это?» – «Из чего? На что вам знать, из чего? Это не ваше дело». Смотрю, скверно! Человек вне себя, вытаращил белки и в лице судороги… «Эге, – думаю, – так вот оно дело-то в чем!» Ну, после этого вы понимаете, я уже знал, как с ним толковать. «Послушайте, – говорю, – пожалуйста, вы не волнуйтесь. Я вижу, вы нездоровы, и вы только хуже этим себя расстраиваете. Будьте спокойны, я у вас ничего не хочу выспрашивать, кроме того, что вы сами сочтете нужным мне сообщить». Это его озадачило, и он задумался. – «Делать нечего, – говорит, придется вам рассказать… Вот видите…» Ну и пошел, как это у них обыкновенно: заговор, шайка… Родственники по первой жене (вы, если не ошибаюсь, из них) напугали эту несчастную до того, что она с ума спятила и теперь заодно с ними, против него, хотят отравить, и прочее. Я выслушал. «Если так, – говорю, – это совсем другое дело. Жаль, что вы раньше мне этого не сказали. Я бы тогда иначе с нею поговорил. Позвольте мне еще раз». Пошел к ней. «Так и так, если вы сами еще не догадываетесь, то я обязан вам сообщить…» и прочее. Барыня моя – в слезы, перепугалась до смерти. – «Что, – говорит, – мне с ним теперь делать? Он убьет меня!» Оказалось, что он уже колотил ее и что этот ушиб, от которого она захворала, – его проказы. Я успокоил ее. «Делать нечего, – говорю, – потерпите немножко. Посмотрим, как это пойдет, а на всякий случай я вам пришлю сторожа».