«волшебников» снова победила моя дорогая добрая фея.
Наташа приходила к нам два раза в неделю в течение двух лет. И все эти годы она казалась мне эльфом, только-только спорхнувшим с чашечки какого-нибудь экзотического цветка. Она смотрела на мир огромными, широко распахнутыми льдисто-зеленоватыми глазами, сияющими, словно два фонаря в ночи. Удивительно ладно сидящий по ее тоненькой фигурке синий форменный пиджачок очерчивал хрупкость ее узеньких плеч, а белый воротничок всегда идеально отглаженной, снежно-свежей, словно Наташа и не была на уроках, блузки оттенял какое-то трогательное, беспомощное изящество ее длинной шеи. От нее неуловимо и тонко пахло какими-то пряными сладостями, она была молчалива, тиха и спокойна, как незамутненно-безволнительное небольшое озерцо в какой-нибудь лесной заповедной глуши.
Я не смела даже приблизиться к этому неземному созданию, лишь на пороге своей комнаты, в раствор двери подглядывая, как Бабушка впускает Наташу в квартиру. Но эльф всегда снисходил до меня: идя за Бабушкой в гостиную, она тайком совала мне какую-нибудь совершенно невиданную мной доселе конфету или жвачку с восхитительными вкладышами, на которых между маленькими забавными человечками всегда витало красное сердечко с надписью «Love is…». К тому же подарок всегда сопровождался чуть лукавой, но удивительно светлой, сияющей мимолетной улыбкой, словно были мы с ней, невзирая на огромную разницу в возрасте, как два заговорщика, которые в среде чужих им людей точно знают, о чем молчат.
Как старательно, каким-то ангельским голоском, точно попадая в ноты, она повторяла за Бабушкой мелодию старинной английской песенки:
Littl miss Muffet
Sat on a tuffet,
Eating her curds and whey;
Along came a spider,
Who sat down beside her
And frightened miss Muffet away[10].
Стараясь точно скопировать ее манеру, напевая за ней шепотом у зеркала в своей комнате «Littl miss Muffet…», я представляла себе, что, когда вырасту, у меня будет такое же коричневое платьице с кружевами, такой же изящный фартучек и такой же чистый и приятный голосок.
…Мне казалось, что я только-только упала в весеннюю траву, только-только закусила первый сладкий стебелек, глядя сквозь покрывшиеся зеленым пушком высоченные березы в безмятежное голубое небо, а Бабушка уже настойчиво звала меня:
– Маша! Ты где там затерялась? Пойдем! Нам обедать пора!
И еще не поднимаясь, не выныривая из своего зеленого сочного моря, я изо всех сил кричала:
– Бабушка! По-английски! Ну, пожалуйста!
– Маша! Let’s go home![11]
Мы только что повернули за угол нашего дома, когда, терпеливо и аккуратно пробираясь между идущими людьми, в наш двор свернула большая, блестящая всеми никелированными частями, словно только что отмытая, Белая машина. Особенно меня поразило то, что над задним номером, обведенный кружочком, ярко отсвечивал в солнечных лучах маленький трехлопастный пропеллер, совсем как на моем самолетике из «Kinder Surprise».
Пока мы с Бабушкой шли по двору, Машина остановилась возле нашего подъезда, и из нее вышел…
Нет, я не могу сразу описать вам моего изумления. Ибо из нее вышел ослепительно-белый мужской костюм какого-то исполинского размера: мне даже пришлось задрать голову, чтобы рассмотреть его целиком. Но самое удивительное, что над воротничком рубашки высилась голова… цвета Бабушкиного полированного журнального столика. Того самого, чью идеально гладкую, маслянистую, словно жареные кофейные зерна, поверхность раз в неделю Бабушка «для наведения блеска» любовно протирала специальной жидкостью. Не знаю уж, подвергался ли Белый костюм подобной процедуре, однако и из его рукавов торчали такие же паюсно-лоснящиеся громадные, словно отдельно от всего тела живущие, гибкие кисти рук, одна из которых элегантно захлопнула дверку Машины, в то время как другая привычным взмахом провела по тугому каракулю волос, из-за полного слияния со смоляным отливом лица непонятно где на голове начинавшихся и заканчивавшихся, а затем обе точно скоординированным, отработанным движением потуже затянули у аспидной шеи розовый галстук. Одновременно огромные жемчужно-светящиеся, нереально крупные и образцово‐круглые белки глаз планомерно «сканировали» двор и детскую площадку, а широкая оливковая нижняя губа чуть отвисла, демонстрируя мимолетную самоуглубленность.
Надо сказать, что вся эта, словно развинченная на отдельно друг от друга живущие части, махина двигалась довольно слаженно и грациозно. Буквально в три гигантских шага изящно обогнув Белую машину, Белый костюм огромной черной пятерней, словно кляксой, оперся на ее капот и галантно распахнул переднюю дверцу. Сперва мы увидели протянутую обнаженную белоснежную женскую хрупкую кисть, окольцованную толстым розовым браслетом, затем на асфальт была выставлена маленькая ножка в грубоватых, на толстенной платформе розовых босоножках, а затем… опираясь на черную руку Белого костюма, из машины выпорхнула Наташа.
Четыре соседки, сидевшие на лавочке и доселе словоохотливо трещавшие между собой, мгновенно замолчали. Мне даже показалось, что весь двор замолчал, такая в моих ушах застыла напряженная тишина.
Наташа же, ни на кого не глядя, одной рукой придерживая розовую лакированную сумочку, легко вспорхнула на три ступеньки, отделявшие вход в подъезд от асфальта, и взялась было за ручку двери, но поскольку Белый костюм, видимо, входить не собирался, задержалась и обернулась с ним попрощаться. На секунду поэтому они оказались перед нами всеми, словно на сцене, и этот мимолетный стоп-кадр я и сегодня помню так отчетливо, словно и не прошло каких-нибудь двадцати пяти – тридцати лет.
Хрупкая, как Дюймовочка, в ловко обтягивающих ее идеально сложенную фигурку джинсах, в коротенькой светлой маечке, Наташа смотрелась так, словно была фарфоровой куколкой с комода Нины Ивановны с первого этажа. Миниатюрная, она даже на возвышении подъезда не дотягивала до плеча Белого костюма. Ее голова была приподнята, в маленьком ушке качалось огромное розовое пластмассовое сердечко, роскошная коса превратилась в высоко-высоко и набок зачесанный «конский хвост», свободно развевавшийся под весенним ветерком, а льдисто-зеленоватые глаза смотрели в мощно ворочающиеся белки так преданно, лучезарно и счастливо, что казалось, вокруг этой пары образовалось яркое сияние.
Белый костюм, так же самозабвенно улыбаясь рядом крупных, ровных, немыслимо белых зубов, что-то говорил ей, удерживая в своих лапищах крохотную ладошку. И она, выслушав его, вспыхнула, опуская глаза, как-то особенно плавно взмахнула ресницами, и мы услышали только одно отчетливо произнесенное слово:
– Yes…[12]
Хлопнула подъездная дверь, Наташа исчезла, Белый костюм развернулся к нам фасадом и теперь уже всему двору подарил свою широченную ослепительную улыбку, на которую, однако, никто не ответил, ибо все наблюдавшие эту короткую сцену находились в полном ступоре.
Пританцовывая, Белый костюм снова обогнул Белую машину, гибко, артистично, словно сломавшись пополам, сложился на сиденье, завел мотор и так же бережно, не набирая скорости, двинулся по двору, хотя теперь уже никто не шел ни перед, ни рядом с машиной, ни даже за ней.
Помигивая красными габаритами, она уже давно исчезла за углом дома, а двор все еще ошарашенно молчал. На фоне выбитого надподъездного стекла, ободранной, перекошенной, вкривь и вкось в пятнадцать слоев крашеной-перекрашеной деревянной двери, выкрошившихся цементных серых ступеней, треснувшего и местами вздыбившегося асфальта, пыльного палисадника с уже в мае чахлой, словно пожеванной, травкой все увиденное казалось нереальным, нездешним, невозможным. Люди медленно, заторможенно, будто не очнувшись от сна, понуро, друг от друга пряча глаза, задвигались: весь двор, словно в сером сомнамбулическом мороке, стал расползаться по своим делам.
– Пойду я, что ли, – вздохнула одна из соседок, тяжело поднявшись с хромоногой лавочки, на которой тремя бесформенными кучками, поджав губы, в скорбном безмолвии съежились оставшиеся женщины. – Белье уже, наверное, перекипело.
– Иди, – монотонно пробубнила другая, нервным движением отирая лицо и поправляя сползшую с головы косынку.
Крепко держа за руку, Бабушка потащила меня в подъезд. Монолитной группой мы вошли в полутемную прохладу, поднялись к лифту и как-то одновременно уперлись взглядом в оплавленную кнопку вызова. Кислый кошачий запах вперемешку с вонью чьей-то застояло-вареной капусты безжалостно уничтожал остатки какого-то тончайшего незнакомого аромата.
– Девятый, – сухо сказала Бабушка в лифте.
– Знаю, – вяло отозвалась втиснувшаяся в тесную коробочку корпусная соседка, толстым сработанным пальцем с трудом нажимая еще одну раскуроченную кнопку.
– Бабушка, – отважилась наконец спросить я, а почему дядя…
Я не успела договорить, как вдруг Бабушка ни с того ни с сего начала на меня кричать:
– Сколько раз я тебя просила не ставить своего зайца на пол в подъезде и лифте?
Я машинально глянула себе под ноги и, увидев заплеванный пол, вздернула зайца вверх, отчаянно загремев колокольчиком и задев соседку.
– Тихо, тихо, размахалась, – раздраженно огрызнулась та, но тут двери раскрылись на ее четвертом, и она, с трудом протискиваясь боками, вывалилась из лифта.
– Когда ты запомнишь, что надо считаться с окружающими? Ты не одна в лифте! – с удвоенной силой напустилась на меня Бабушка, и мой вопрос так и остался неотвеченным.
Но мне ответ уже и не требовался. Я вдруг сама догадалась, что Наташа все же научилась у Бабушки тем самым волшебным словам и магическим заклинаниям и смогла наколдовать себе теперь настоящую сказку.
И тому подтверждением было то, что Белая машина буквально прописалась у нас во дворе! Вечно восседающие на лавочке кумушки неодобрительно косились на нее, мальчишки часами, словно воробьи, рассевшись на ограждении газона, обсуждали ее технические достоинства и недостатки, а проходившие к своим подъездам соседи огибали ее на почтительном расстоянии, словно боялись задеть сумками или краем одежды. В любое время суток, в любую погоду неизменно чистенькая и отполированно-блестящая, словно только что с выставки, она стояла у подъезда в ожидании, когда нарядная, неземно-отрешенная от всех забот, волшебно преображенная Наташа соизволит выйти (одна или в сопровождении своего загадочного «пажа»), царственно сесть на переднее сиденье и отбыть в этой своей «новоявленной» карете куда-то туда, в какую-то совершенно другую жизнь, чем та, что текла в нашем немудрящем дворе одной из московских многоэтажек. В ту самую загадочную жизнь, где все происходит как бы само собой. Там не бывает изнуряющего ожидания в очередях, тяжелых сумок, которые мы с Бабушкой приносили из магазина, подъемов ни свет ни заря в ненавистный детский сад с его манной кашей и запеканкой. В ту жизнь, в которой сама собой накрывается скатерть-самобранка, сами по себе моются посуда, пол и никогда ни на одну поверхность не садится ни одна пылинка; где, как по заклинанию Золушкиной феи, затрапезная повседневная одежда в шкафу превращается в ослепительные «фирменные» наряды, стоптанные туфли – в изящную дорогую модельную обувь, а истрепанные авоськи – в сумочки и портмоне, которые Наташа меняла чуть не каждый божий день! В ту жизнь, гд