– А милиционер тогда что делает?
– Милиционер бандитов ловит!
– А зачем тогда Президент?
– Видишь ли. – Бабушка было затруднилась с ответом, но потом быстро нашлась: – А зачем вам воспитательница в детском саду?
Тут я всерьез озадачилась.
– А правда, бабушка, зачем?
– Чтобы дети не дрались между собой, а справедливо делили игрушки… чтобы делом были заняты: учились лепить и рисовать… чтобы ходили гулять и вовремя ложились спать в тихий час. Кто всем этим будет командовать?
– Родители…
– Родителям некогда. Мы должны ходить на работу, чтобы зарабатывать денежки. А у воспитательницы специально такая должность: быть для всех вас вашей общей второй мамой.
– Тогда, – я показала на Портрет, – у него такая должность: быть нашим вторым общим дедушкой?
– Именно так! – обрадовалась Бабушка. – Он наш всеобщий дедушка! – И она с гордостью посмотрела на Большой Портрет. – Знаешь, какой он? Совсем не такой, какие были раньше! Он, как мы, ездит на работу на троллейбусе, в поликлинике сидит, как мы, в очереди! И даже, когда болеет, а в аптеке нет нужных лекарств, он, как и мы с тобой, лечится малиной и липой! И запрещает своим домашним «по знакомству» доставать ему дорогие лекарства! Поэтому он наш всеобщий – мы сами его себе такого выбрали!
«Странно, – подумала я. – Но воспитательницу-то мы себе не выбирали. А то я бы на эту точно не согласилась».
Бабушка же, с умилением глядя на Большой Портрет, любовно провела по нему мягкой тряпочкой и, кряхтя, взобравшись на табуретку, торжественно водрузила его на шкаф.
– Пусть там стоит, – сказала она. – А то еще опрокинешь!
Несмотря на горячие уверения в его безграничной доброте, Большого Портрета я все же побаивалась – мне почему-то казалось, что он везде подглядывает за мной и знает про меня абсолютно все. Проходя мимо шкафа – на всякий случай по большой дуге, подальше! – я опасливо задирала голову вверх и каждый раз задавалась одним и тем же вопросом: почему моя маленькая хрупкая Бабушка этого самого большого «всеобщего дедушку» все время бегала куда-то от кого-то защищать? Должно же было быть наоборот? Но, видимо, тех, кто нападал на него, тоже было совсем немало, потому что, с Портретом наперевес, Бабушка воевала за него уже второй год, бросая все неотложные дела и даже меня, мчась куда-то сломя голову, кипя непонятным мне праведным гневом и возвращаясь домой не скоро, усталая, но довольная.
…Так вот, когда в то злосчастное октябрьское субботнее утро в дверь позвонили и Бабушка, на ходу не попадая в рукав кофты, открыла, я поняла: выходные точно обещают быть скучными – в квартиру, запыхавшись, ввалилась Зинаида Степановна.
– Вы уж тут посидите с ней. Мне очень надо!
– Бегите, бегите, Людочка. Я уж все видела. Новости нынче, как кино американское – то грабят, то убивают, то – танки. Вы уж там поосторожнее, под пушки-то не лезьте, ради бога!
Схватив сумку и обняв Портрет, Бабушка вылетела из квартиры, а Зинаида Степановна поковыляла на кухню:
– Сейчас, Машенька, мы будем завтракать.
И потянулся занудный пустой день. Зинаида Степановна честно «выпасала» меня во дворе, где я наперечет знала все качели, карусели и горки, кормила обедом, читала мне книжку, потом мы ужинали – но суббота все равно тянулась бесконечно и тоскливо. Бабушка не возвращалась, а между тем уже потемнело, приближалось время смотреть «Спокойной ночи, малыши!» и укладываться спать.
Зинаида Степановна включила телевизор, я, уже переодевшись в пижаму, забралась с ногами в кресло, приготовившись компенсировать себе все разочарования этих выходных очередной серией «Веселой карусели».
Но тут случилось второе событие, окончательно испакостившее эту субботу. Экран телевизора неожиданно в это вечернее время показывал прокошенный мутный чертеж с цифрами. Впрочем, вскоре он дернулся, как-то странно поплыл, и вместо ожидаемых Хрюши и Степаши не менее мутный, сальный, со смешно прилизанным на круглом лбу жидким чубом шарообразный дядя тихим, занудным голосом что-то забубнил. Спустя время его сменил другой: угловатый, в притемненных очках, с острой треугольной бородкой и цепким недобрым взглядом поверх оправы. Он тоже что-то читал по бумажке, а Зинаида Степановна, совсем, как Клара Ивановна два года назад, всхлипывала, охала и всплескивала руками.
– Господи, да где ж твоя бабушка? – причитала она. – Когда ж она наконец придет? Да и придет ли… Машенька, мультиков, видимо, не будет. Иди в постельку.
Крепко обняв Мишку и Слоника, я угрюмо побрела к своей кровати, легла и зарылась в одеяло.
Очень поздно ночью я слышала, как хлопнула входная дверь, Бабушка и Зинаида Степановна громким шепотом что-то обсуждали, потом щелкнул дверной замок, и я окончательно провалилась в сон.
Утро воскресенья было еще более пакостным: Бабушки дома опять не было, так что даже показалось, что ночью ее громкий шепот и возня в коридоре мне просто приснились. Заплаканная Зинаида Степановна топала по кухне. Гулять мы почему-то не пошли, телевизор вообще не работал, я угрюмо слонялась по комнатам, не зная, чем себя занять.
Вечером, вместе с Желтой Лодочкой без всякого удовольствия поплавав в земляничной пенке, я снова залезла в кресло в надежде увидеть Хрюшу и Степашу. Но на зажегшемся экране внезапно появился оживший Большой Портрет. Он сидел за столом и хриплым, глухим, слегка гнусавым голосом что-то долго читал по бумажке. И опять Зинаида Степановна на каждое его слово однообразно всплескивала руками и монотонно охала. В конечном итоге мне все это так наскучило, что, сама догадавшись – «Спокойной ночи, малыши!» ждать бесполезно, я отправилась в свою комнату.
Пришедшая за мной Зинаида Степановна хлопотливо поправила одеяло и почему-то вдруг меня перекрестила. И как только она погасила свет и за ней закрылась дверь, я, прихватив своего Слоника, забралась на подоконник за штору и долго-долго, пока окончательно не стало клонить в сон и не зазнобило, смотрела на желтеющие шапки деревьев во дворе и высокое, неожиданно для города звездное фиолетовое октябрьское ночное небо.
Понедельник начался еще хуже, чем выходные: откуда-то взявшаяся дома Бабушка, уже с раннего утра чем-то раздраженная, довольно бесцеремонно пыталась меня растормошить:
– Маша, бегом! Скорей просыпайся! Мне надо успеть тебя отвести в детский сад и бежать на митинг! Ну, просыпайся же.
Она вихрем носилась по комнатам, и за ней, как будто нарочно, одна за другой сыпались со своих мест и грохотали по полу мелкие вещи; сами собой опрокидывались стулья, загибался ковер, о который она, чертыхаясь, запиналась. Мне было тоскливо, холодно, колготки, натягиваясь на ноги, все время перекручивались, свитер почему-то застрял на голове и никак не хотел натягиваться на тело, куда-то запропастилась расческа… словом, все в это проклятое утро было не так.
В детский сад мы не шли – летели. Едва успевая перебирать ногами за целеустремленно вышагивающей Бабушкой, я хныкала и канючила, она раздражалась, да так, что, поднявшись в группу, мы совсем уже поссорились.
– Кто за мной придет? – только и успела крикнуть я вслед уносящейся Бабушке.
– Скорее всего, Зинаида Степановна! Может быть, Света, если успеет с работы, – отозвалась она, исчезая за поворотом лестницы.
Последним ударом для меня в это утро была… манная каша. Ее серая масса студенисто дрожала в моей тарелке, медленно покрываясь сухой, твердеющей корочкой, в ямке которой жирной желтой лужицей растеклось растопленное, остывшее сливочное масло. Это зрелище вызывало у меня почему-то острый приступ тошноты.
Я молча протянула руку за хлебом и только хотела положить на него предназначенный мне кубик масла и сыра, как раздался голос воспитательницы:
– Сперва съедаем кашу!
Более всего поражало, что три человека за столом рядом со мной чавкали этим варевом, полно и бодро зачерпывая его ложками из своих тарелок.
– Юлька, – мрачно осведомилась я у соседки, – ты любишь манную кашу?
– Нет, – сказала Юлька и, сунув полную ложку в рот, не жуя, одним духом проглотила очередную порцию.
– А зачем ешь?
– Ругать будут.
Слева от меня сидел Руслан. В его тарелке каши почти не оставалось.
– Руслан, а ты манную кашу любишь?
– Нет, – с аппетитом отправляя в рот студенистый серый кусок, сообщил он.
– А зачем же ты ешь?
– Есть хочу. А больше ничего не дали.
– Ну как не дали? Вот хлебушек, кубик масла и сыра.
– А я сейчас сначала неприятное съем, а потом уже вкусное.
Эта философия мне была непонятна – я всегда начинала с вкусного. Но, решив ее опробовать на практике, погрузила ложку в кашу, донесла ее до рта, и приступ тошноты усилился.
– Федьк!
Вот уже минут пять сидящий напротив меня мальчик развлекался одной и той же однообразно повторяемой операцией: набирал полную ложку, решительно доносил ее до рта и… медленно опускал обратно в тарелку.
– Федьк! Ну ты же кашу не любишь точно. Почему ешь?
– Почему не люблю? – поморщился Федя, вдохнул и заглотнул-таки донесенную до рта порцию в ложке. – Люблю, но с сахаром. А эта – с солью.
– Маша, прекрати болтать за столом и ешь! Смотри, все уже почти поели, только ты еще не притронулась, – раздался над ухом голос воспитательницы.
Я послушно зачерпнула из тарелки и, переждав, когда она пройдет мимо, снова опустила ложку.
– Федьк, – снова сказала я, – а если любишь – давай я тебе часть отложу!
Федькины глаза буквально округлились:
– Мне бы эту осилить!
– Маша! Опять болтаешь! Ну-ка ешь! Всю группу на прогулку задерживаешь!
Я тоже вздохнула, набралась мужества, закрыла глаза, и холодный, склизкий кусок оказался у меня во рту. Подавившись и закашлявшись, нечеловеческим усилием я его проглотила. Меня передернуло, и я открыла глаза.
Руслан уже уминал хлеб с маслом и сыром, радостно запивая все это чаем. Юля по-прежнему без энтузиазма поскребывала ложкой по уже почти пустой тарелке. Федя, давясь, меланхолично жевал все ту же порцию, что отправил в рот пять минут назад.