– Господи, да что с тобой? Чего ты плачешь? – Бабушка села на кровать и притянула меня к себе.
В комнату – так знакомо! – бочком протиснулась Зинаида Степановна и, слабо и виновато улыбаясь, подперла притолоку двери.
Но я отодвинулась от Бабушки.
– Ты не обнимай меня, – сказала я, изо всех сил жмурясь, чтобы не бежали противные слезы. – Я себя плохо вела. Я ждала тебя, ждала, а потом перестала.
Больше я ничего не помню… Наверное, все это как-то закончилось. Помню только, что что-то говорила Бабушка, почему-то кричала на нее Света… Помню, как меня мыли и переодевали в свежую пижаму…
Очнулась я поздним вечером. В кухне привычно гремели кастрюли, сладко тянуло оладушками, и Бабушкин голос сердито выговаривал Биму за попытки стянуть чего-то со стола. Не было ни Светы, ни ее пишущей машинки, ни раскладушки. И совершенно сухой Слоник сопел рядом со мной на подушке, расстелив по ней свои мягкие большие уши…
– Маша! Ты проснулась? – услышав, что я завозилась, крикнула из кухни Бабушка. – Ну-ка, мыть руки и ужинать! Тебе на оладушки варенье или сметану?
Я опасливо вышла из своей комнаты, щурясь после темноты от яркого света. За столом, перетирая чашки, сидела улыбающаяся Зинаида Степановна, так, как будто вообще никогда никуда не уезжала. Бабушка, обжигаясь и чертыхаясь, перебрасывала со сковородки на блюдо ровные, шипящие маслом, аппетитные кругляши.
– Машенька, – растроганно сказала Зинаида Степановна. – Иди ко мне, я тебя обниму. Или ты и со мной здороваться не захочешь?
И ее кругленькие глазки наполнились слезами.
Я обняла ее знакомое грушевидное теплое тело, спрятала свою мордаху в складках ее просторной кофты. Зинаида Степановна гладила меня по голове, потом посадила на руки, обняла и положила на свою тарелку большой желтый оладушек. И вдруг я заметила, что на левой руке больше не было широкого старинного обручального кольца.
– Так что, сметанки или варенье?
– Варенье, – сказала я тихо.
Зинаида Степановна зачерпнула из вазочки полную чайную ложку красноватой тягучей прозрачной ароматной жидкости, увенчанной одной ровной, правильной формы ягодкой, и аккуратно полила золотистый кружок.
– Кушай, детка, кушай!
Все было как всегда. И в то же время как-то совсем по-новому. Я была какой-то новой. Потому что в груди, как потом оказалось, с этого момента – и на всю жизнь, засело жгучее чувство: я перестала ждать Бабушку – и в этот раз все обошлось хорошо… А ну как в другой раз не обойдется?
– Что же они не звонят? – вдруг тревожно спросила Бабушка, на полпути бросив мыть посуду. – Как вы думаете, Зинаида Степановна?
– Ну, значит, еще не все. По первости оно всегда трудно бывает…
– Надо было мне ехать с ней. Надо было мне ехать с ней, – нервно запричитала Бабушка. – Поехать, что ли?
Она судорожно вытерла руки о полотенце и взялась было за концы фартука.
И тут раздался звонок в дверь.
Стремглав Бабушка рванулась в коридор.
Через минуту в кухню шагнул Мой Дядя Володя.
– Все! – выдохнул он и тяжело сел.
– Что – все? – обомлела Бабушка и, судорожно сглотнув, посмотрела на Зинаиду Степановну, со щек которой тоже отхлынул привычный румянец.
– Мальчик! Сын!
Бабушка охнула и бросилась обнимать Моего Дядю Володю, а Зинаида Степановна, прижимая меня к себе, счастливо бормотала:
– Ну и все! Ну и ладно! Ну и хорошо!
Я совсем не понимала, что здесь происходит, и с недоумением взирала на совершенно ополоумевших взрослых.
– Как назовете-то? – тихо пропела Зинаида Степановна, накладывая Моему Дяде Володе горку оладушков и поливая их сметаной.
– Саша! – тихо выдохнул Мой Дядя Володя и опять замолчал.
Только спустя некоторое время, когда в торжественной обстановке какого-то праздника похудевшей, похорошевшей и совершенно счастливой Светой мне была вручена та самая кукла, я окончательно осознала, что у меня появился брат.
– Света! Зачем же ты куклу отдаешь? Небось второй-то будет девочкой? – пошутила тогда Зинаида Степановна.
– Второй тоже будет мальчик! – пророчески пророкотал обычно немногословный Мой Дядя Володя.
– А если будет девочка, – счастливо улыбаясь и глядя на Моего Дядю Володю, проворковала Света, пересаживая с руки на руку круглоголового и ясноглазого бутуза в ползунках, – мы еще одну купим. А этой пусть Машка играет. Да, Володь?
И Мой Дядя Володя согласно кивнул.
Но куклой этой я почему-то больше вообще никогда не играла. Она так и стоит до сих пор у Бабушки в серванте. Все такая же нарядная, все такая же красивая и… такая же холодная. Я не люблю на нее смотреть. Много чего неприятного она мне напоминает.
Рассказ восьмойНочной разговор
Однажды, когда я была совсем маленькой – всего лишь лет пяти, наверное, – проснулась я внезапно ночью от чувства полнейшего одиночества. Тишина в квартире стояла какая-то особенная, непривычная. Словно дома никого нет. Даже Бима.
Но такого быть не могло! Я еще никогда не оставалась одна, а тем более ночью!
Прислушалась: ходики на кухне… Где-то капает кран… По стеклу окна тихонько скребется мелкая снежная крупа. Вроде все как всегда. И в то же время ну совершенно иначе!
Вылезла я из-под одеяла, ноги в тапочки вдела, как Бабушка учила – аккуратно, не заминая пятку, – взяла Мишку и пошла в Бабушкину спальню. Захожу – а ее и вправду нет. И постель не расстелена.
На подстилке Бима тоже пусто.
Может быть, они на кухне? Бабушка засиделась, проверяя студенческие работы, а Бим заснул, по обыкновению лежа на Бабушкиных ногах? Толкнула дверь – но и там их нет. Может быть, в туалете? В ванной?
Но их нигде не было.
Села я в коридоре под вешалкой и задумалась: «Наверное, плохо я себя вела, раз они от меня ушли!»
И стала припоминать, что же я такого страшного сегодня натворила?
Утро началось, как всякое утро выходного дня, когда мне не надо было идти в детский сад. Я честно намочила зубную щетку и добросовестно выдавила в раковину кусочек зубной пасты. Потом смыла его большой струей воды, не забыв при этом фыркать, как целое стадо тюленей. Бим сидел рядом, все видел, но надо сказать, что он никогда меня не выдавал. Потом о белоснежное вафельное полотенце вытерла слегка намоченные руки, и с чистой совестью мы оба отправились на кухню завтракать.
На столе уже стояла моя утренняя каша, которая немедленно заинтересовала Бима. Но, получив строгий окрик Бабушки, он послушно полез под стол в ожидании, когда я, как всегда тайком, начну ему ее с ложки скармливать.
Кроме того, на специальной кружевной салфеточке на столе красовалась изящная Бабушкина черная глиняная чашечка с блюдцем. Из нее выглядывала маленькая витая ложечка – трогать ее мне было запрещено, а она мне так нравилась! Рядом стояли «Рама» и крохотный, совершенно кукольный графинчик со сливками. Много раз я покушалась на него, сервируя стол Мишке и Слонику, но Бабушка, всякий раз строго выговаривая мне за это, упорно возвращала его во взрослое пользование. Что с моей точки зрения было совершенно неоправданно.
Сама Бабушка как раз колдовала над кофе. Это был целый процесс! Правда, мне казалось – долгий, томительный и бессмысленный, сопровождаемый сосредоточенным Бабушкиным сопением в ожидании, когда на густой вонючей жиже в узком горлышке медного кофейника появится мутная пузыристая шапка. Но Бабушка считала, что кофе без пены, сливок и кусочка белого хлеба со сливочным маслом – это безнадежно испорченное утро. Правда, с тех пор как толстый, румяный пекарь в телевизоре рассказал нам, что у «Рамы» удивительно нежный, свежий, сливочный вкус, а компетентные доктора подтвердили, что от «Рамы» не толстеют, круглая пластиковая коробочка надолго вытеснила со стола масленку, что несколько подпортило согласованное сервизное изящество утреннего натюрморта.
Однако, невзирая на дань современности, сама традиция была нерушима. Пользуясь тем, что, колдуя над кофейником, Бабушка стояла к нам спиной, мы с Бимом успевали съесть бо́льшую часть каши, прежде чем она наконец стремительно прихватывала деревянную ручку в тот самый единственный момент, когда поднявшаяся пена уже была готова ринуться через край, и триумфально опрокидывала резко пахнувший напиток в свою крохотную чашечку. После этого кашу приходилось доедать самостоятельно, ибо Бабушка усаживалась за стол, отрезала тонюсенький, почти кружевной кусочек батона и не торопясь, со вкусом намазывала на него тонкий слой желтоватого спреда.
Но в это утро закончить священнодейственную процедуру ей не удалось. Зазвонил телефон.
Бабушка помчалась в комнату, крича на бегу:
– Маша, посмотри за кофе! Как только закипит, поверни краник на плите! Налево! Где левая рука, помнишь? Я быстро!
Я осталась созерцать сиренево‐серые язычки пламени, которые нехотя лизали дно медной турки. А Бим выжидательно высунул нос из-под стола: теоретически путь к каше был свободен. Оставалось только, одним махом поднявшись, кинуть лапы на столешницу и стремительно втянуть содержимое моей тарелки в свой тоскующий, вечно ненасытный желудок. Что, собственно, с моего молчаливого согласия он и сделал.
Естественно, мне было скучно. И я искренне удивлялась, как это Бабушка может так внимательно, не отвлекаясь, сжимаясь в комочек, словно прицеливаясь, долго-долго в напряжении следить, чтобы не пропустить момент между пузырением пенки и стремительным ее изливанием на плиту, если кофе перекипел. Пенки получалось совсем чуть-чуть, а головной боли по отмыванию плиты – минимум на час. Как вы понимаете, заниматься этим мне утром выходного дня совершенно не улыбалось.
Взрослые такие чудны́е! Многие вещи в этой жизни делаются гораздо проще, чем им кажется. Пена? Большая? Густая пена в чашке? Пожалуйста!
Не дожидаясь, когда кофе вскипит, я перелила его в чашку и, слыша, как Бим с наслаждением чавкает кашей, побежала в ванную. Там стояла моя чудесная земляничная пенка, в которой мы с уточкой каждый вечер плескались в теплой ласковой воде. Правда, на вкус она была не очень (медовые акварельные краски несравненно лучше!), однако взрослые и дети – совершенно разные люди. Мне, например, было непонятно, как можно наслаждаться горьким кофе, а Бабушке – почему я ем побелку со стен и с удовольствием сжевала все мелки, которые мне купили для того, чтобы рисовать во дворе «классики».