Впрочем, особенно я не прислушиваюсь, ибо у меня есть свое крайне важное дело. Я распускаю колготки.
Ну, то есть то, что они распускаются, мне потом сказала воспитательница. Сейчас же крайне увлекательно следить за тем, как очередная красная петелька, словно маленькое пламя на крохотной свечке, тает, сворачиваясь в другую, и… превращается в ровную ниточку, за которую я тяну. Но самое удивительное в том, что под петельками обнаруживается моя голая коленка, а в руках растет и растет маленький алый шарик, похожий на те клубочки, которые уютно «гнездятся» в корзинке Моей Тети рядом с длинными тонкими палочками, брать которые мне категорически запрещено, потому что я могу «выколоть себе глаз». Меня, кстати, всегда удивляло – почему? Ведь Моя Тетя себе глаза не выкалывала. А палочками этими она орудовала буквально каждый день, вернее вечер, когда все садились смотреть, какой непростой становится «Просто Мария», как страшно угнетают рабыню Изауру, как благоухает «Дикая Роза» или захлебываются в рыданиях «Богатые». Быстро-быстро помахивая и постукивая, потягивая за ниточку так же, как я сейчас, Тетя каким-то волшебным способом к концу серии получает «полшарфика» или «четверть полочки» кофты. Один сезон бурно пенящегося «телемыла» – и Тетя крутится перед зеркалом в обновке, спрашивая Бабушку, хорошо ли она «отпарила швы» и не стоило ли тут делать треугольный вырез, в то время как она сделала круглый.
Завороженно наблюдая, как гаснут петельки и как растет в кулачке мой личный, собственный клубочек, я мечтаю о том, что в уголке забора, за кустами, я отломаю от растущей там яблони две такие же тонкие и прямые палочки – я их уже приметила в прошлую прогулку! И так же ими быстро помахивая и постукивая, я превращу ниточку в чудесные теплые варежки для Бабушки! Ведь жаловалась она, что идет зима, а ее прошлогодние перчатки «совсем продрались».
– Что ты делаешь?!!
Вопрос воспитательницы застает меня врасплох.
– Нет, ты посмотри на эту дуру! – хрипло орет на всю площадку вконец измочаленная воспитательница. – Они все сегодня что, с ума посходили?
Замдиректора оборачивается ко мне и охает:
– Как же родители ее домой-то поведут – октябрь ведь! А сменные у нее в шкафчике есть?
– Были, – взвывает воспитательница, руками отмахивая от себя полы распахнутого пальто. Видимо, ей очень жарко, потому что она активно крутит головой, оттягивая от шеи высокий ворот свитера. – Да она упала сегодня в группе, и на них тоже дырка! Прекрати немедленно, кому я говорю!
Но оторваться от этого завораживающего превращения – петелька медленно гаснет, продевается сквозь другую и становится ниточкой – я просто не в силах.
– Ты посмотри, я на нее ору, а она и ухом не ведет! – Голос воспитательницы окончательно срывается в нечто среднее между визгом и хрипом. Черные волосы лупят ее по щекам, поскольку она продолжает крутить головой – следует же успевать следить, что делают остальные, и от этого высокий ворот свитера еще больше натирает ей шею. – Петька! Петька, слезь с горки немедленно! Кому я сказала!
Она стремительно срывается с места, словно вспархивает на взметнувшихся по́лах своего черного пальто, а очередная верхняя петелька, на прощанье подмигнув мне, просовывается сквозь нижнюю и опять становится ровной ниточкой.
– Прекрати немедленно, кому я говорю!
Видимо, я так увлеклась, что не заметила, как эта фурия снова подлетает ко мне. Внезапно она хватает меня за руку, больно оцарапав своими длинными, выкрашенными темным лаком ногтями:
– Бабка твоя сейчас за тобой придет, я ей что скажу? Посиди тут с ними, – оборачивается она к замдиректора, – а то родители сейчас разбирать их начнут, а мне надо этой ненормальной другие колготки зашить наскоро и переодеть ее. Господи, как же они меня все достали!
И она, набирая скорость, тащит меня по дорожке ко входу в группу.
От неожиданности я даже толком и на ноги-то встать не успеваю, красный клубочек мой падает и, все больше разматываясь, тянется за мной по дорожке, а часть колготки на правой ноге мгновенно превращается в сползший носок. Мы буквально летим, я не успеваю перебирать ногами и вдруг представляю себе, что вот сейчас воспитательница вместе со мной с разгона взовьется над дорожкой и, паря на крыльях пальто, понесет меня над крышами домов неведомо куда. Совсем как та ворона, которую мы видели с Бабушкой во время прогулки в лесу: она долго подкрадывалась к рыбаку, что дремал с удочкой на берегу озера, а потом внезапно резким рывком выхватила из садка рыбку и тут же взмыла в небо, стремительно набирая высоту прежде, чем изумленный рыбак успел обернуться.
Я изо всех сил зацепилась за ручку двери детского сада и во всю мощь, на которую была способна, заорала:
– Ворона! Ворона! Я с тобой никуда не пойду! Ты ворона!
Понимаете, что после этого я около месяца сидела дома, а сердитая Бабушка искала, куда бы это меня пристроить в «приличное место»?
Новый детский сад поражает меня своими… кроватями. Такого я еще нигде не видела. Скрепленные друг с другом в единую высокую конструкцию, они располагаются ступеньками: первая – в самом низу, где я, как новенькая, обычно и сплю, чтобы ни на минуту не пропадать из поля зрения воспитательницы. Вторая прикрепляется к первой, но повыше – на ней обитают те, кто не баловался именно сегодня. Самые благонадежные и воспитанные дети спят на третьем уровне. Оказаться на этой «верхотуре» во время дневного сна является предметом мечтаний всех, кто традиционно укладывается воспитательницей на первой ступеньке: представляете, смотреть на всех в группе с целого третьего этажа! Но на этот олимп «первоэтажники» попадают крайне редко: взрослым добираться до расшалившегося воспитанника приходилось бы по рукам, ногам и головам детей, спавших на первых двух «ступеньках».
Видимо, в тот день воспитательница решает, что, по ее наблюдениям, за те две недели, что я успела отходить в это новое «приличное место», мне можно спокойно доверять, и распоряжается постелить мою постель на втором ярусе.
Как же я счастлива!
«Вот, – думаю я, – лежу-то я выше некоторых высоких, даром что ростом самая маленькая в группе!»
И радость моя ну никак не хочет помещаться в тишину дневного сна! Я честно пытаюсь заснуть: кручусь, чтобы лечь поудобнее, натягиваю или, наоборот, сбрасываю с себя одеяло, засовываю голову под подушку, зажмуриваюсь изо всех сил, держу руки по швам. А радость, как назло, все растет и растет: мне хочется заглядывать вниз на того, кто не удостоился такой чести, как я, хочется поболтать рукой, чтобы понять, дотянусь ли я до лежащего на ступеньку ниже меня? Хочется свесить ногу и посмотреть, смогу ли я пальцами ноги стащить с него одеяло, проснется ли он или будет как дурак дальше сопеть в обе дырки?
Однако вся эта гигантская конструкция предательски скрипит и слегка покачивается при любом моем шевелении. Скорее всего эта «экономящая площадь группы», как с гордостью говорила в первый день моей Бабушке воспитательница, махина – плод самодеятельного труда какого-нибудь умелого папы, как и шторы на окнах, которые, я помню, Бабушка шила сама на деньги, собранные родительским комитетом. Как и аквариум в углу «игровой», который пожертвовал группе при переезде на другую квартиру папа Оли.
Обнаружив, что качается не только моя кровать, но и та, что выше, и даже та, что ниже моей, я какое-то время развлекаюсь представлениями о том, что мы все – космонавты в космическом корабле, несущемся к неведомой планете в анна… аниб… анади… дозе…, короче, в специальном таком сне. Совсем как в фильме «Солярис», который глубоко ночью смотрела моя Бабушка, а я, как всегда, тихонечко подсматривала.
Потом я представляю себя единственным выжившим матросом на паруснике в бушующем море – опять же как в каком-то Бабушкином фильме, и какое-то время укачиваюсь, как на волнах, на своей одинокой койке в темном матросском кубрике. Получается совсем как в страшных вечерних рассказах Дяди Сережи, настоящего морского капитана – хозяина той дачи, на которую мы с Бабушкой ездили отдыхать к знакомым каждое лето. Или как в мультфильме «Приключения капитана Врунгеля». Парусник под ударами стихии скрипит и стонет… но скоро мне приходит в голову, что со штормом надо заканчивать, поскольку скрип с каждым моим толчком становится громче, размах больше, а воспитательница может заметить шум и снова «разжаловать» меня на скучный первый этаж.
Одновременно я задаюсь вопросом прочности всей кроватной конструкции: может быть, ее надо починить, чтобы не качалась? Тут я как раз кстати вспоминаю, что когда нам с Бабушкой привезли новый шкаф, то его собирал прямо у нас дома пожилой усатый дяденька-мастер. Отверткой он вкручивал в стенки болты, ворча:
– Не хватай! Всякому болту свое место и свой счет! Заиграешь, потеряешь, мне не хватит, шкаф развалится…
Время от времени дяденька, сопя в усы, зачем-то покачивал все, что он успел собрать к этому моменту. На мой немой вопрос – а я вопросительным знаком торчала у него за спиной все время, пока он работал, – объяснил, что проверяет, прочно ли «затянуты» эти самые болты.
– Если скрипят – значит, болтаются. Надо подкрутить, иначе вся конструкция будет непрочной!
Получалось, что если я отчетливо слышу скрип при каждом своем движении, то все сладко спящие в этих кроватях в опасности и могут упасть? Куда же смотрят все эти взрослые? Хотя что с них возьмешь – они же женщины и не знают того, что рассказывал мне бывалый мастер!
И я стала лихорадочно шарить по карманам пижамы: что же у меня в них есть такого, что помогло бы мне эти проклятые болты «затянуть»?
Теперь уже я точно не вспомню, что это было и, главное, как эта маленькая железка ко мне попала. Важно другое: она идеально вставлялась в прорезь стальной шапочки. Довольно быстро я, как мне казалось, закручиваю один болт (удивительно, но это было совсем нетрудно, а тот мастер, что собирал шкаф, почему-то краснел и крякал от натуги и довольно часто ходил «на перекур»!) и принимаюсь уже за второй, как вдруг первый сам собой вываливается мне на одеяло. За ним катится тоненькое стальное колесико, которое было надето на его шейку. Я, боясь потерять его в складках пододеяльника, делаю стремительный рывок, и… тут слышится довольно громкий треск.