совсем другое лицо!
Насухо вытеревшись, хорошенько начесав челку Тетиной щеткой, я рванула в коридор – мы уже сильно опаздывали.
Несмотря на то что на улице я едва поспевала за Бабушкой и зуд по всему телу изводил меня своей невозможностью под шубой его почесать, у меня все же было время заметить – буквально все встреченные нами чужие люди улыбались. Я ликовала: им всем теперь было видно, что я действительно новенькая и такую же – абсолютно с чистого листа! – начинаю новую жизнь.
Стремительно расстегнув мне пуговицы на шубе и сдернув шапку, Бабушка оставила меня дальше раздеваться самой и унеслась на работу – у нее в тот день стояла первая пара лекций. Сменив свои знаменитые синие негнущиеся сапоги на красные туфли, тщательно развесив и разложив все в шкафчике, я чинно вошла в группу и встала, идеально выпрямив спину.
Все уже завтракали, поэтому, увидев меня, дружно положили ложки и повернулись ко мне.
Незаметно поскребывая то бедро, то поясницу, не рискуя публично оттянуть пройму платья от мучительно горящей подмышки, чувствуя, что сквозь голубые колготки мои ногти не достают до кожи и не могут погасить жжение, что красные туфли, видимо, мне уже маловаты и скоро начнут натирать пятку, я ждала от воспитательницы указания, куда мне следует сесть.
– Знакомитесь, ребята. Это Маша.
Пауза почему-то затягивалась. Дети молча и внимательно, почти не мигая, меня разглядывали. Наконец один мальчик встал из-за стола, подошел ко мне и, протянув свою машинку, сказал:
– Ты можешь ее возить целый день, я тебе разрешаю.
– Спасибо. – Я не узнавала сама себя!
В прежние времена я бы у него и разрешения не спрашивала – просто взяла бы и возила!
– Садись ко мне, у меня тут свободное место, – сказала какая-то девочка. И когда я чинно, стараясь ни к кому не поворачиваться спиной, села и тихо-тихо, не скребя по полу и не громыхая ножками, придвинув стульчик, взялась за ложку, то скорее не увидела – почувствовала, что соседка моя, которая меня позвала, едва заметно от меня отодвинулась.
– Спасибо, – чуть охрипнув и как-то, наверное, некстати опять сказала я. И опять мне показалось, что это – не я.
Целый день потом мне все почему-то предлагали свои игрушки, звали играть с собой, наперебой делились со мной конфетами и даже поспорили, кто будет сидеть рядом, когда мы лепили из пластилина.
Но главное!
– Какая красивая, воспитанная девочка! – похвалила меня воспитательница. – Тихая и вежливая! И кто говорил, что это не ребенок, а сорвиголова?
– Ну, оно и понятно, – многозначительно ответила нянечка, как-то по-особому указывая на меня глазами.
– Да-да, – сказала воспитательница. – Ну, все бывает. В остальном-то с ней хлопот никаких!
Что им было понятно, мне осталось непонятно. Тем более они вряд ли могли догадываться, что это мне все раньше брови портили! Это ведь была наша с Бабушкой, так сказать, внутрисемейная тайна!
Вечером запыхавшись, с двумя сумками тяжелых тетрадей, за мной примчалась Бабушка: наступило время сессии, особенно горячие дни в нашем доме.
– Одевайся скорее, мне надо завести тебя домой и бежать к вечерникам, – шипела она.
Пока я натягивала комбинезон, к нам подошла воспитательница:
– Маша у вас – просто ангел!
– Слава богу! – выдохнула Бабушка. – Будем надеяться, взрослеет потихоньку! – Бабушка сгребла свои сумки. – Спасибо вам большое. До завтра!
И, схватив меня за руку, бегом потащила к выходу из группы.
По дороге домой в ларьке, по случаю моего удачного водворения в новый детский сад, Бабушка купила мне петушка на палочке. При этом все, кто пил пиво возле палатки, тоже обратили на меня внимание и заулыбались. А продавщица даже через прилавок вывалилась, чтобы лучше разглядеть, какая я стала хорошая. Правда, глаза у нее были какие-то жалостные.
Бабушка же, опаздывая на работу, целеустремленно волокла меня по улице, просто не давая окружающим возможности полюбоваться на то, какая я теперь красивая, а мне – облизать вожделенный леденец.
Втолкнув меня в квартиру, она стремительно скомандовала:
– Маша, переодеваться, мыть руки и кушать. Сейчас с работы придет Света. Она тебя покормит!
И убежала.
Тетя с работы пришла какая-то расстроенная. Она, не глядя, поставила мне ужин и ушла в свою комнату, сказав, что у нее очень болит голова. Я честно скормила половину макарон Биму, по-братски поделила с ним сосиску, поколебавшись, но пересилив себя, помыла за собой тарелку и отправилась укладываться спать.
Задержавшись в прихожей у зеркала, я долго вглядывалась в свое лицо. На меня действительно смотрела какая-то другая Маша. Но это пока вполне меня устраивало.
Так я проходила без бровей неделю. Я умывалась, убирала постель, расчесывала волосы, ходила в платьях и заработала на пятке огромную мозоль. Люди пристально смотрели на меня везде: в автобусе, во дворе, на улице, показывали на меня друг другу, иногда перешептывались и улыбались тепло и ласково. И я всем улыбалась широко – ну просто от уха до уха. Как же это чертовски приятно – нравиться всем! Вот что значит «другое лицо»! И как хорошо, что я догадалась воспользоваться этим маленьким женским секретом! Вон теперь как много разных – знакомых и незнакомых! – людей мне непременно радуются, обязательно обращая на меня внимание. И не потому, что я «плохая». Мне, правда, немножко надоело все время говорить «спасибо-пожалуйста», очень хотелось побегать и попрыгать, но, в конце концов, все это было гораздо приятнее, чем вечно торчать наказанной в углу и выслушивать Бабушкины нотации.
Всю эту неделю Бабушке было не до меня. Мало того что шла сессия, так еще и надвигался Новый год! И она терпеливо торчала во всех мыслимых и немыслимых очередях, чтобы было чем вкусненьким порадовать близких в новогоднюю ночь.
Вся эта суета схлынула аккурат в пятницу вечером. Изнеможенная Бабушка ввалилась домой, волоча на себе меня и тяжеленные сумки, бросила их в прихожей и сказала:
– Все! Больше не могу. Мне требуется отдых, иначе в новогоднюю ночь я буду храпеть прямо за столом.
И тут позвонили в дверь.
Бабушка открыла и обрадовалась:
– Зинаида Степановна, заходите! Как давно я вас не видела! Пошли пить чай – со студентами сегодня я покончила до следующего семестра!
Зинаида Степановна помогала Бабушке разгружать продукты на кухне, а я тем временем переоделась и – изо всех сил заставляя себя, потому что все это мне уже изрядно наскучило! – тщательно, третий раз намыливала в ванной комнате руки.
– Маша! Где ты там застряла? Иди ужинать.
Появилась я в кухне как раз в тот момент, когда Бабушка на тарелочку перед Зинаидой Степановной положила свежую и ароматную плюшку.
– Бабушка, – строго и вежливо сказала я, увидев, как Зинаида Степановна подносит ее ко рту. – Мы с тобой в магазине купили пять плюшек. Я одну по дороге съела. Теперь одну ест Зинаида Степановна. Значит, плюшек осталось три?
– Как хорошо ты стала считать! – обрадовалась Бабушка, что-то накладывая мне в тарелку.
– Бабушка, – снова так же вежливо и тщательно выговаривая слова, сказала я, садясь за стол. – Одна плюшка осталась Свете, одна – тебе и одна – лишняя. Можно после ужина я и ее съем?
Удивленная Зинаида Степановна взглянула на меня и… подавилась:
– Людмила Борисовна, вы зачем ребенку брови сбрили?
Бабушка обернулась:
– Как это – брови сбрила? Что вы говорите?
– Ну, сами-то посмотрите!
Зинаида Степановна положила недоеденную плюшку и, потянувшись через стол, приподняла тщательно только что в ванной расчесанную Светиной щеткой мою челку.
Повисла грозная пауза.
– Маша? Кто это сделал? – спросила Бабушка.
«Все… конец моей хорошести…» – успела подумать я.
– Я, бабуль…
– Зачем?
Я собралась с духом и так же вежливо и раздельно ей сказала:
– Бабуля! Ты же всегда говорила, что тебя брови портят. А я на тебя очень похожа. Значит, брови мне тоже всю жизнь испортили!
Зинаида Степановна прыснула и побежала в ванну.
– Как же это я не заметила? – ужасалась Бабушка, потирая пальцем то место, где за неделю уже отросли на мне противные колючие пеньки.
– Тебе, бабуля, просто было некогда!
– Господи! А воспитатели в саду куда смотрят?
– На меня. Я им очень нравлюсь. Потому что, когда вокруг Светланльвовны все прыгают и кричат, я тихо в сторонке стою. Это они с бровями орать могут – а я не могу. У меня же теперь другое лицо. Меня теперь не́чему испортить, поэтому я такая хорошая.
Тут вернулась из ванной все еще хохочущая Зинаида Степановна.
– Людмила Борисовна, перестанье ее ругать! Это вы такая зашоренная, что на ребенка взглянуть некогда!
Но Бабушка уже, что называется, закусила удила:
– Выйди изо стола и немедленно топай в угол! И никаких плюшек! Брови ей, понимаешь, мешали хорошей стать! Разве в них дело? Совсем с ума сошла! Хорошей надо быть, а не делать вид, что ты хорошая!
Я покорно поплелась в угол. Но не это огорчало меня. Мысль о том, что еще через неделю брови совсем отрастут, а Бабушка теперь не даст мне снова «сделать лицо», окончательно портила мне настроение. Я трогала пальцем проступающие на лбу пеньки волосинок и тяжело вздыхала: опять предстояло становиться «плохой». И так мне от этого стало тоскливо, что я, в глубоких раздумьях, пока стояла в углу, ободрала обои…
Дополнительная плюшка, по заступничеству Зинаиды Степановны, мне в этот вечер все же досталась. Но окончательно дело испортилось буквально вырванным у меня под угрозой лишения лакомства обещанием, что никогда я больше не побрею брови. Я честно-пречестно, прямо глядя Бабушке и Зинаиде Степановне в глаза, дала это слово.
Но судьба моя была уже предопределена! События, как оказалось, давно вышли из-под моего контроля, и мне оставалось только реагировать на те «вызовы жизни», которые мне были предложены.
Когда на следующее утро мы с Бабушкой прибыли в детский сад, неожиданно выяснилось, что… все девочки в группе пришли без бровей!