Естественно поэтому, в те немногие разы, когда мы с Бабушкой ходили в фотоателье, я терпеливо переносила то, что она перед этим меня тщательно отмывала, туго затягивала мои непослушные вихры красивой ленточкой, надевала самое лучшее платье и новые туфельки. В детском саду фотограф тоже появлялся только на утренниках – например, на Новый год, где нас всех вместе с родителями собирали в большом зале детского сада и каждый из нас «блистал» своими самыми нарядными вещами, а уж никак не трусами и майками «на каждый день». Вот и тот мужчина тоже спал на улице, видимо, в своем самом лучшем костюме, соответствующем торжественности обстановки с множеством цветов и венков, раз его фотографировали. Конечно, было несколько странно, что он уснул в таком неудобном месте, в такой нелепой кровати на глазах у всех соседей, толпящихся вокруг него в пальто. Но спросить про это у Бабушки я тогда не успела. Подойдя к окну и увидев, за чем я наблюдаю, она, почему-то тяжело вздохнув, сказала, что Олег Иванович был очень хорошим человеком и потому, внезапно заснув и не проснувшись, обязательно попадет в рай. Посетовав на то, что Бог не каждому дарит такое счастье, она строго велела мне слезть с подоконника, потому что от стекла сильно дует, а я только что выздоровела после простуды.
Нужно вам заметить, что меня всегда много ругали. Но я тем не менее была просто убеждена в том, что я – человек очень хороший. И конечно, ожидала, что такой же подарок Бог обязательно припас и для меня. Но поскольку я не знала, когда я его получу, то непременно хотела не быть застигнутой врасплох с цветами, венками, соседями и фотографом и хотя бы прилично выглядеть, ибо вряд ли в раю меня ждали в мятой пижаме, с всклокоченными волосами!
В тот день счастливые мои одногруппники все еще беззаботно сопели, когда мне отчего-то стало понятно, что подарка от Бога именно сегодня не будет. А долго лежать ровненько, с вытянутыми ногами и сложенными на пузе руками я не могла: тело затекало, руки немели, нос чесался.
Было невыразимо тоскливо и скучно. Потом стало еще скучнее. А потом – совсем тяжело. И чтобы хоть как-то спасти отчаянно портящееся настроение, я села на кровати и… запела.
– Сиреневый тума-а‐а‐н над нами проплыва-а‐а‐а‐ет, – вытягивала я заунывно.
Тут же, конечно, прибежала воспитательница:
– Ну-ка, тихо! Чего орешь? Не видишь – спят все. Ложись, глаза закрой.
– Я не ору. Я пою. А лежа мне неудобно, – пояснила я.
И снова запела.
– Ну, тогда в углу тебе точно будет удобнее! – зашипела воспитательница.
Угол оказался не в группе, а в столовой. Я уткнулась лбом в прохладные сходящиеся стены и продолжила петь с того же места, где меня прервали, успев заметить, впрочем, что воспитательницы – одна наша, а одна – из соседней группы (та самая, что всегда с растрепанной прической и очень злая) – как раз обедали.
– Че, опять Машка? – спросила, жуя, чужая воспитательница.
– А то кто же? – хлебая суп, сказала наша. – Вечно у нее все не как у людей! Все спят – она орет! И как бабушка с нею выдерживает?
– Может, она все же больная? – предположила чужая. – Ну, это… на голову.
Воспитательницы дружно заржали, да так, что чужая подавилась котлетой, а наша стала хлопать ее по спине.
– Да детство это! Маленькая она еще, – не выдержала нянечка, вытиравшая мокрой тряпкой облезлый стол.
– У всех детство… Только все спят, а она – орет.
– Небось и вы такие были. Только себя не помните… – с упреком сказала нянечка, ставя на стол компот.
– Все дети как дети, а эта вечно… То она вмажется во что-то, то упадет откуда-то, то подерется с кем-нибудь, то потеряет чего-нибудь… Наказывай, не наказывай – как об стенку горохом. Видать, и помрет такой. – Прокашлявшись, чужая воспитательница снова взялась за вилку. – Тьфу, остыло все. И так бурда-бурдой, да еще холодное…
И тут у меня кончилась песня. К тому же в углу было прохладно: из открытой форточки столовой тянуло осенью, я стала подмерзать и затосковала по теплому одеялу.
– Чего замолчала-то? – ехидно спросила Анна Михайловна.
– Песня кончилась. Анмихална, можно я спать пойду?
– А ты другую давай! – Чужая воспитательница отставила тарелку и взялась за компот.
Но мне петь уже совсем не хотелось.
– Я другую не знаю. У меня все песни кончились.
– «Катюшу» знаешь? – не сдавалась чужая.
– Знаю.
– Давай!
«Катюшу» мне петь совсем не хотелось. Но спорить с чужой воспитательницей было страшно. И я старательно затянула «про яблони и груши». Сочувственно глядя на меня, нянечка собирала тарелки из-под супа.
– Голосит-то как! И все мимо нот. Медведь на ухо наступил, – опять засмеялась чужая воспитательница, полезла в свою сумку и, достав зеркальце, стала прихорашивать челку. – Ты курить-то пойдешь?
– Ну, куда я? – вылавливая из тарелки макаронину, досадливо отозвалась наша, указывая на меня. – Хотя… Светлану Петровну попросим. – Она кивнула в сторону нянечки. – Пусть она, сердобольная, с этой малахольной посидит. Погоди, сейчас доем.
Но тут у меня и «Катюша» кончилась. А ноги совсем замерзли.
– Анмихална, я больше не буду!
– Чего ты не будешь?
– Не спать, – тоскливо отозвалась я. – Можно я пойду?
– Подожди. Я еще компот не выпила.
Я снова уткнулась в угол.
– Чего ж ты опять замолчала? Стихи знаешь? – спросила чужая воспитательница. – Ты с ними Барто учила?
– А то! – в рифму ответила наша, и они снова засмеялись.
– Ну, вот сейчас и посмотрим, как ты их хорошо учишь! – Чужая достала пачку сигарет и зажигалку. – Доедай уже скорее, им вставать скоро. Не успеем.
– Сейчас! – буркнула наша, давясь компотом. – Ну-ка, читай «Лошадку».
– Я люблю свою лошадку, – покорно заголосила я. – Причешу ей шерстку гладко… Гребешком приглажу хвостик… И верхом поеду в гости.
Мне было уже совсем холодно, и я начала постукивать зубами. Но стихи читала громко, с выражением.
– Отправь ты ее уже спать, а то еще простудится, – ворчливо прервала меня чужая воспитательница, потянувшись к форточке. – Смотри, посинела вся. С ней больной возиться потом. Еще всех перезаразит. И пошли скорее, а то их скоро поднимать пора.
Наша воспитательница отставила стакан с недопитым компотом и встала, одергивая на себе свитерок.
– Да, ничего? Я вчера на рынке стояла, все думала, покупать или нет… А сегодня надела – вроде нормально.
– Нормально-нормально. Пошли.
Анна Михайловна повернулась ко мне:
– Орать больше не будешь?
– Нет.
– Что будешь делать?
– Спать буду.
– Иди!
Пошла я в спальню, забралась под одеяло, но согреться не могу. И все думаю – неужели я вправду больная? Вот ведь, наверное, уже и температура, раз мне под одеялом холодно. Анмихална сказала, что я могу других заразить. Так меня же тогда надо это… изо… изо… риловать… как тех пожелтевших девочек из соседней группы. Ведь когда все узнали, что они болеют, то садик закрыли, и я целый месяц сидела дома с Бабушкой или с Тетей. Какой это был праздник! Особенно когда кто-нибудь из них брал меня с собой на работу и мы ехали в метро на лестнице-чудеснице, которая таинственным образом двигалась сама! И мне все казалось, что если зажмурить глаза и прошептать какие-нибудь волшебные слова, то меня и Бабушку, которая крепко держит меня за воротник шубы, такая лесенка однажды отвезет прямо на небо. И я смогу наконец потрогать руками те сияющие драгоценные камушки, которые отблескивают в свете Луны в моем окне каждую ночь. Мне это часто снилось: как я собираю звездочки в бархатный мешочек и они перекатываются там с тончайшим хрустальным звоном. Эх, жаль, я не знала этих загадочных заклинаний, ни в каких сказках, которые читала мне Бабушка, они не попадались. И не у кого мне было их спросить!
…После тихого часа я встала последней.
– Вот, сперва не уложишь, потом не поднимешь, – бурчала Анна Михайловна. – Одевайся, тетеря сонная.
– Анмихална… Анмихална… а если я больная, то меня же надо… изо… изо… ну, я же могу кого-нибудь заразить!
Воспитательница застыла на месте.
– Глупости не болтай! Больная она… Иди полдничать.
Я удивилась, но полдничать на всякий случай села подальше от всех, за пустой столик. И чашку свою после кефира отдала прямо нянечке в руки. И играть ни с кем не стала, а забралась на окно и долго смотрела, как кружатся осенние листья в свете уличных фонарей.
Конечно же, вечером Бабушке сообщили, что я пела во время тихого часа. Но, наверное, не сказали, что это из-за того, что я больна. Потому что уж очень она меня ругала.
– Бабуль, ты зря на меня сердишься, – сказала я. – Это все потому, что я больная.
– Опять хитришь? – заподозрила Бабушка.
Ее прохладная рука легла мне на лоб, секунду на нем задержалась, и вслед за этим прозвучало:
– Совершенно здорова! Завтра в сад пойдешь.
– Да нет! – доказывала я. – Это не я. Это Анмихална сказала.
– Чего она тебе сказала?
– Не мне, а воспитательнице старшей группы. Что я больная, потому что во время тихого часа пою.
Бабушка сердито поджала губы.
– Бабуль, ты просто не замечаешь! Ты же много работаешь, со мной времени на разговоры нет. А воспитательница меня целыми днями воспитывает, ей виднее.
– Поговорю я с твоей воспитательницей, – сердито буркнула Бабушка.
Но разговаривать назавтра было не с кем: вместо Анны Михайловны в группе утром нас встретила Вера Филипповна.
– А Анна Михайловна что же? – спросила недовольно Бабушка. – Вроде же сегодня еще ее смена?
– Заболела, – улыбнулась Вера Филипповна. – Вот пришлось не в свой день за нее выйти. Иди, Машенька, переодевайся.
И пока я копалась в своем шкафчике, ужасная догадка посетила меня: «Вот! Анмихалну я уже заразила!»
Играть с детьми я не пошла. На прогулке сидела на веранде одна.
– Машенька, ты чего такая скучная? – спрашивала меня Вера Филипповна. – Не шалишь, не бегаешь, как обычно.
– Я больная, – авторитетно заявила я. – Вот и изо… изо… изо… рилуюсь…