браны в один класс, и шагать нам бок о бок много-много лет вперед. Все это уже есть, это уже решено и почти свершилось, а я… я об этом только узнала.
Я повернулась на другой бок и снова стала смотреть в окно, за которым уже вступила в свои права вкрадчивая южная ночь, помигивающая мне низкими, крупными, чистыми, словно промытыми, хрустальными звездами. И это меня утешило. Конечно, в Москве, да еще со второго этажа они не будут мне так хорошо видны, как здесь. Но тем не менее они-то не изменятся, они-то какими были вчера, такими и останутся завтра! Значит, хотя бы от них не сто́ит ждать опасности – ни той, которую мы всегда предполагаем впереди, ни той, которая, возможно, давно подкралась к нам сзади.
Москва встретила нас отчаянной жарой, суетящейся, вновь округлившейся и опять сильно похорошевшей Тетей Светой.
– А почему ты одна? Где Володя? – возмутилась Бабушка.
– Он на работе, но скоро подъедет! – Света широко и радостно улыбнулась. – Мамочка, ты не переживай! Дома уже все куплено, все приготовлено и даже накрыто. Так что, как приедем, сразу праздновать. Жалко только, что Катька прилетит только завтра! Машка!
Она присела и начала меня целовать и тормошить:
– Какая ты загорелая, окрепшая, повзрослевшая! Ты хоть понимаешь, что у тебя сегодня день рождения? Целых семь лет! Между прочим, тебя уже заждались подарки!
А я и вправду об этом совсем позабыла и сейчас, все еще никак не могущая расстаться с мучительной тоской по морю и горам, была рада, что ее наконец сомнут и сменят какие-то новые впечатления.
И они, конечно, не замедлили!
Первым, кого я увидела дома, был длинноногий, длиннохвостый, длинношеий, совершенно черный кошачий подросток с абсолютно зелеными, цвета вымытой на газонах травы глазами. Увидев нас в дверях, он фыркнул, подпрыгнул вертикально вверх, стремглав рванул в открытые двери моей комнаты, где быстро взлетел по шторе и угнездился на карнизе.
– Филя, Филя, куда ты! – заполошно закричала совершенно здоровая и веселая Зинаида Степановна и, качая головой, тут же начала жаловаться: – Спасу от него нет! Людмила Борисовна, представляете, он жрет ваш кофе! Вскрывает когтями банку и ну лизать порошок! И шоколадные конфеты возле него тоже оставлять нельзя. Он уже опробовал, Машенька, те, что припасены для тебя, – съел две шутки. Такой сластена! Вчера перевернул сахарницу! Жаль, я поздно заметила.
Кот, как совенок, крутил головой и гневно сверкал на Зинаиду Степановну такими же, как у его легендарного бесхвостого отца, круглыми блюдцами, словно понимая, о чем она говорит.
Я огладывалась так, словно прилетела с Луны. Привычные вещи на привычных местах удивляли меня так, как будто я их видела впервые, как будто зашла не к себе домой, где прошло несколько самых, как теперь я понимала, беззаботных лет моей жизни, а приглашена к кому-то в гости.
И действительно, так и оказалось. Только в гости я пришла… к самой себе. К себе какой-то непривычной, новой, другой, совершенно мне незнакомой.
Впечатление это дополнялось и поддерживалось тем, что в большой комнате был накрыт праздничный стол, и, как водится, наш неизменный Бим, отпрыгав положенное приветствие, уже крутился там, вкусно потягивая своим коричневым квадратным носом. Как только все сумки были растыканы по углам, все тапочки найдены и надеты на ноги, все руки вымыты, взрослые, переговариваясь и перешучиваясь, стали рассаживаться. Я было побрела к своему всегдашнему месту – сбоку от всегда возглавлявшей стол Бабушки на диване, но Тетя Света меня остановила:
– Куда?
– А куда? – неожиданно по-взрослому, в тон ей, переспросила я.
– Вот сюда! – торжественно провозгласила Тетя и, взяв меня за руку, довела до противоположного конца стола, где посадила на отдельный стул прямо напротив Бабушки. – Ты теперь у нас почти школьница, у тебя сегодня день рождения, и тебе поэтому полагается почетное место!
Но самое удивительное было то, что возле моей тарелки стоял такой же, как у всех, бокал и мне в него плеснули чуть-чуть привезенного нами из Крыма красного вина, правда, сильно-сильно при этом разбавив водой.
– Дорогая моя внучка, – начала чуть дрогнувшим голосом Бабушка, когда наконец и Света, и Зинаида Степановна, принеся все, что забыли, найдя все, что упало и закатилось, поспорив обо всем, что надо подавать сейчас, а что потом, наконец успокоились и подняли свои бокалы. – Вот что я хочу тебе сказать…
– Маша! – шепотом подсказала мне Тетя. – Бокал-то подними!
С непривычки я даже растерлась, но покорно, сколько хватило моей руки, обхватила хрупкую стеклянную посудину.
– Сейчас ты этого, конечно, не поймешь… но точно запомнишь. И когда вырастешь совсем большая, и, может быть, меня уже не будет рядом, мои слова и мой подарок сослужат тебе хорошую службу.
Бабушка остановилась, посмотрела в бокал, перевела дух и продолжила:
– Самые страшные потери – те, которые мы не замечаем. Я хотела бы, чтобы ты не заблудилась в той новой жизни, что тебя ожидает. Чтобы ты всегда отдавала себе отчет в том, что тебе на самом деле дорого, а чем можно и пренебречь, что действительно главное, а без чего и можно обойтись… И тогда мой подарок, уже один раз сохранивший тебе чудо жизни, всегда и во всем будет осенять тебя своим благословением и хранить на всех твоих путях.
Бабушка пригубила вино, поставила бокал, выбралась из-за стола и направилась к шкафу. С самой верхней полки она бережно достала что-то, завернутое в белую вышитую ткань. Развернула, и в ее руках оказалась та самая старинная икона, с которой разговаривала она в ту самую страшную ночь моего рождения. Суровая и в то же время милостивая Божья Матерь простирала с нее к нам руки, растягивая над нашими глупыми и безбашенными головами свой девственный широкий шелковый плат.
Я, смутившись, встала, приняла из Бабушкиных рук ветхую доску и окончательно растерялась, не зная, куда ее девать и что с ней делать.
– А ты иди в свою комнатку и поставь ее на полочку в голова́х кроватки своей, – шепнула мне тихонько сидевшая рядом со мной Зинаида Степановна.
И я послушно, внимательно глядя под ноги, боясь запнуться и уронить ветхую темную доску, прошлепала к себе и, пересадив свадебную куклу на кровать, водрузила икону на ее место на полке.
Резкое фырканье заставило меня поднять голову. Черный Филя, ежеминутно рискуя сорваться, стремительно слетел по шторе с карниза и прыснул на кухню.
Я вернулась в комнату, подошла к моему новому, непривычному месту. Взрослые оживленно разговаривали между собой, накладывая друг другу в тарелки всякие вкусности и обсуждая их приготовление. А возле моей, тоже уже наполненной тарелки аккуратно примостился толстенный альбом для рисования и… краски! Настоящие, взрослые, самые лучше ленинградские акварельные краски, под коробочкой с которыми скромно прятались несколько «беличьих» кисточек.
– Это тебе… для души… ты же рисовать любишь! – тихонько прошептала мне улыбающаяся Зинаида Степановна. – Только ты не все подряд в нем калякай, ладно? Калякать и на бумажках можно. А вот как на душе у тебя будет очень радостно или очень горестно, так открывай этот альбомчик и рисуй. И тебе польза, и нам на радость.
Я крепко-крепко обняла доброго гения нашего дома, забралась к ней на руки, и долго-долго мы вместе с ней тихонько обсуждали, какой же краской я уже завтра нарисую только что мной покинутое море.
День плавно катился к вечеру, когда внезапно раздался звонок в дверь. Разрумянившаяся Тетя Света побежала открывать, и в комнату сперва вошел огромный букет разноцветных, озорных, буйных, каких-то дурацких астр, и только потом показался скрывавшийся за ними Мой Дядя Володя.
– Машка! Поди сюда!
Мне еще никто никогда не дарил цветы, поэтому, ничего не подозревая, я оставила свои краски, с которыми не расставалась теперь ни на минуту, и весело побежала Дяде Володе навстречу.
– Держи! – обрушил он внезапно все это радужное великолепие мне в руки. – Это тебе от нас со Светой!
И опять я растерялась, смутилась и не знала, что с этими цветами надо делать.
– А это тебе от нас с Володей! – весело сообщила Тетя Света и протянула мне фиолетового бархата, расшитую серебряными звездами, тканевую сумочку.
Добрая Зинаида Степановна прихватила из моих рук букет и потащила его в кухню, ставить в вазу.
– Что это, Света?
– Это? – Света хитро́ посмотрела на Бабушку. – Набор волшебника! Мы с Володей желаем тебе, чтобы твою жизнь всегда сопровождали чудеса!
Все зааплодировали, но Дядя Володя жестом остановил всеобщее ликование:
– Все это так, баловство. А вот это тебе совсем персонально – от меня!
Он развернул меня спиной к себе и продел мои руки в какие-то ремешки, а потом легонько подтолкнул к зеркалу. Оттуда на меня глянула кудрявая загорелая девочка, за плечами которой висел аккуратный черный лакированный ранец.
– Расти большой, не будь лапшой, – подытожил все это Дядя Володя и с чувством выполненного перед семьей долга заинтересованно осведомился: – Кормить-то меня сегодня будут или как?
Все разом загомонили, задвигали стульями, усаживая усталого и голодного Дядю Володю за стол и начав потчевать его всем, что было на столе, расспрашивать, как прошел день, какую знаменитость куда он сегодня возил.
Жизнь, так внезапно вильнувшая в какую-то неожиданную сторону, снова, казалось, входила в привычные берега. Взрослые разговоры становились все оживленнее и шумнее, в ожидании программы «Время» включили телевизор, Света время от времени бегала к телефону узнавать, как себя ведет маленький Саша, оставленный в этот день на попечение Дяди-Володиной мамы. И я, покинув свое торжественное «взрослое» место, как всегда на всех семейных торжествах, забралась на диван поближе к Бабушке, возле которой теперь в огромной вазе смешно и радостно топорщились во все стороны мои астры, разложила все свои подарки и принялась внимательно их рассматривать.
Ранец пах чем-то приятным, непривычным и взрослым. Он был абсолютно пуст, но почему-то его пустота манила, захотелось немедленно в него что-то положить и снова надеть на плечи. Ибо отражение в зеркале – не будем лукавить! – мне почему-то понравилось. В бархатной сумочке со звездами обнаружились шляпа, белые перчатки, колода карт, какие-то кубики, шарики, стаканчики и, самое главное… там была волшебная палочка! Я зажмурилась и представила, как, взмахнув ею однажды, снова окажусь в морском прибое, и он снова будет ласково покачивать меня, а доброе теплое солнышко – приветливо гладить меня по моей счастливой мордахе.