что, ботанический сад?
Что привлекло их в эту банду? Почему эти ребята стали убийцами? Отдаленно и теоретически безличную притягательность убийства знал и Гамлет, но он так и не реализовал свой единственный шанс – однажды на охоте у него опустилось ружье, когда на прицеле появилась утка. Вот так – даже утку убить не смог. А эти молокососы, воплощение земной кротости, убивают десятки людей!
История мира началась с убийства – в тот день, когда Каин убил своего брата. Оттуда начался порочный круг, который, наверное, уже никак не разорвать. Во все времена люди отвечали на убийство убийством, будь это война или суд присяжных, столкновение чувств или интересов, возмездие или справедливость, нападение или защита.
В чём соблазнительность именно этой формы преступления – независисмо от того, как это понималось или какие внешние причины или побуждения вызывали его? В этих нескольких секундах насильственного прекращения чьей-то жизни заключается идея невероятного, почти нечеловеческого могущества. Если каждая капля воды под микроскопом есть целый мир, то каждая человеческая жизнь содержит в себе, в своей временной и случайной оболочке, какую-то огромную вселенную. Но даже если отказаться от этих преувеличенных – как под микроскопом – представлений, то всё же остается другая очевидность. Всякое человеческое существование связано с другими человеческими существованиями, те в свою очередь связаны со следующими, и когда мы дойдём до логического конца этой логической последовательности взаимоотношений, то мы приблизимся к сумме людей, населяющих громадную площадь земного шара. Над каждым человеком, над каждой жизнью висит настоящая угроза смерти во всём её бесконечном разнообразии: катастрофа, крушение поезда, землетрясение, буря, война, болезнь, несчастный случай – какие-то проявления слепой и беспощадной силы, особенность которых заключается в том, что мы никогда не можем заранее определить минуты, когда это произойдёт, этот мгновенный перерыв в истории мира. «Ибо не ведаете ни дня, ни часа…» И вот тому из нас, у кого хватит душевной силы на преодоление страшного сопротивления этому, вдруг даётся возможность стать на какое-то время сильнее судьбы или случая, землетрясения или бури и точно знать, что в такую-то секунду он остановит ту сложную и длительную эволюцию чувств, мыслей и существований, то движение многообразной жизни, которое должно было бы раздавить его в своём неудержимом ходе вперёд. Любовь, ненависть, страх, сожаление, раскаяние, воля, страсть – любое чувство и любая совокупность чувств, любой закон и любая совокупность законов – всё бессильно перед этой минутной властью убийства. Человек, которому принадлежит эта власть, тоже может стать её жертвой, и если он испытывал её притягательность, то всё остальное, находящееся вне пределов этого представления, кажется ему призрачным, несуществующим и неважным, и он не может уже разделить того интереса ко множеству незначительных вещей, которые составляют смысл жизни для миллионов людей. С той минуты, что наделенный такой властью человек знает это, мир для него становится другим и он не может жить, как те, остальные, у которых нет ни этой власти, ни этого понимания, ни этого сознания необыкновенной хрупкости всего, ни этого ледяного и постоянного соседства смерти.
Против этой власти убийства или идеи неподвижности, общий смысл который заключается в том, что личная участь не важна и мы всегда носим с собой нашу смерть, можно бороться только её же оружием; и применение этого способа борьбы невольно приближает к нам зловещий и мертвый мир, призрак которого преследует нас с начала мира. Гамлет знал и чувствовал всю хрупкость так называемых положительных концепций, знал, что такое смерть, но он не испытывал ни страха перед ней, ни её притяжения. Было что-то трудноопределимое, что не позволяло ему дойти до конца в этой тягостной области понимания конечных истин. Он так напряженно думал об этом, что иногда ему начинало казаться, будто он слышит какой-то приближающийся шум, так, точно он должен был, усиливаясь, дойти до него. Ему казалось, что он знает ответ на этот вопрос и знал его всегда и он был настолько естественен и очевиден, что у него никогда – в последнюю минуту – не могло возникнуть сомнения в том, каким именно он должен был быть.
Ведь нет ни одной заповеди, справедливость которой можно было бы доказать неопровержимым образом, как нет ни одного нравственного закона, который был бы непогрешимо обязателен. И этика вообще существует лишь постольку, поскольку мы согласны её принять. Смерть и жизнь нужно брать условно, как два противоположных начала, охватывающих, в сущности, почти всё, что мы видим, чувствуем и постигаем. И закон такого противопоставления есть нечто вроде категорического императива: вне обобщения и противопоставления мы почти не умеем мыслить.
И сейчас, когда устроенная Блайвасом… и наверняка кем-то ещё ловушка захлопнулась, Гамлета заманили в то единственное в зале место позади джипа, где он был скрыт от глаз многочисленной публики, когда его ударили ножом в спину и затолкали в салон Хаммера и выпущенный под подписку о невыезде Павлюк занёс нож для последнего удара… в этот последний миг перед смертью, то есть мгновенным насильственным прекращением ритма, Гамлет с предельной ясностью ответил себе на свой же вопрос, касающийся конечных истин, и эта последняя его мысль стала и его последним посланием его родным и близким, детям и внукам, которые остаются на этой земле:
«Нам дана жизнь с непременным условием храбро защищать её до последнего дыхания».
Глава 79
Выбравшись из «девятки», Штрум услышал подымающийся к нависшему небу гул и почувствовал себя как на космодроме. На площади играла рок-группа, шумела, волновалась толпа. Плотные слои атмосферы широкого веселья встречали уже на подходах к Исаакиевской площади. При виде массового скопления людей такой архетипической наружности становилось понятно: в этом есть что-то подлинное.
Трибуна была установлена возле памятника Николаю I, напротив Мариинского дворца. На деревянном помосте коллектив бородачей в клетчатых рубахах исполнял композицию, напоминавшую стук и скрежет по металлическим крышам. От мотоциклетный рёва гитар, истеричных клавишных и заклинаний-скороговорок волосы вставали дыбом и кровь едва ли не хлестала из ушей.
Настоящий рок с яйцами наверняка пришёлся по душе фанатам в сине-бело-голубых Зенитовских шарфах, а также юному панк-быдлу и косматым байкерам, до невозможности суровым парням в «генеральских» косухах с нашивками и заклепками, на татуировках и перстнях-субботниках. Насчет байкеров – все вопросы, у чьих драконов тут самый большой размах крыльев, отпадают сами собой. При виде таких упырей бабушки обычно крестятся – им кажется, что пришёл армагеддон, а насколько эти макабрические хари сильны в деле – через час будет видно.
Среди собравшихся Штрум разглядел в пестрой толпе хипстеров в виниловых штанах и эмо-кидс – юные субтильные создания с черными гитлеровскими челками и щедрым пирсингом, возможно, они не понимают, зачем сюда пришли, ну так надо забраться на сцену и растолковать, что к чему.
Мясо нарастало. Бородачей в клетчатых рубахах сменили одутловатые личности с внешностью архетипических гопников, которые, деря глотку и насилуя струны, скакали по сцене горделивыми козлами и выдавали шквальные гитарные номера один за другим, заставлявшие публику биться в жестком слэме. Тупоголовое, но при этом крайне задорное гитарное молотилово размазало зрителей перед сценой. Вслед за ними на сцену выскочил рычащий металлоголовый громила в коже, и так задал всем петуха, что после десяти минут выступления у него самого пот полился градом со лба, обильно смачивая микрофон. Музыканты создавали звуковой напор, сравнимый с авиационным налетом. Топорный шумовой экстремизм окончательно подмял толпу.
– Концерт без бухла – не концерт, – сказал Штрум, наблюдая, как участники мероприятия затариваются баклашками бесплатного пива и водочными стволами возле оплаченных Раймондом микроавтобусов. – Самый больной музыкальный вопрос – это печень.
Возле динамиков находиться было невозможно – там будто кто-то вёл пристрелку «шмайссера», но даже в этом месте передвигаться стало невозможно, площадь была забита до отказа. Выступления следовали одно за другим нон-стоп, с небольшими, не более минуты перерывами, после чего на слушателей обрушивалась очередная ковровая бомбардировка.
Деструктивные симфонии предсказуемо подействовали на разогретую алкоголем публику: народ бесновался вовсю. Угадывались все первичные признаки больших беспорядков.
Отгремели железнодорожные буги, изымающие остатки мозгов, а музыкальное изложение лютых русских народных галлюцинаций от Пахома и Прохора в народе же и закончилось: не выдержав пустоты на сцене, исполнители нырнули в толпу и допели последнюю песню в окружении благодарной публики, пока не ожидавшие такого порыва здоровяки-охранники продирались сквозь ряды зрителей.
Сцена была готова для очередного перформанса.
– Давай, с богом, – подтолкнул Раймонд.
Штрум обвёл сумрачным взглядом низко нависшие тучи, прислушался к гулу толпы, привычно опустил руку на пояс, нашаривая нож. Командир Фольксштурма поднялся на трибуну. Вся площадь охватывалась одним взглядом. Какая-то мрачная сила небесных глубин пронизывала тяжелые, словно налитые свинцом, тучи. Он сжал рукой микрофон и закричал:
– Ублюдки! Подонки! Пидорасы!
Все мгновенно замолчали. Наступила тишина ущелья. Слышно было, как падает монетка на другом конце площади. Штрум, указывая на здание заксобрания, продолжил:
– Да, да! Вами управляют подонки и пидорасы! Вы не знаете нового губернатора, а я его знаю! Он ебёт в жопу федеральные иммиграционные законы и наводняет город нелегальными чурбанами! Расово неполноценные чурки убивают русских! Смерть чуркам! Нахуй чурок! Смерть чуркам! Смерть чуркам!
Его крик вырывался из самой утробы и звучал как боевой вопль первобытного человека. Лимон, и другие бойцы Фольксштурма, поразились голосу своего командира – голосу такой непомерной силы, которая способна увлечь самые равнодушные души и пробудить чувства самые возвышенные. Кинетической энергии в нём было заложено ничуть не меньше, а то и больше, чем в только что отгремевших треках рок-групп. Негодующий гул прокатился по рядам.