— Вы здесь?
Передо мной стоял Митя. Он стоял в черном новом костюме с бледным, безрадостным лицом и был похож на исхудавшего на трудных дорогах странника, которого вдруг отмыли, постригли, обрядили в новый костюм и женят, не объяснив понятными словами, зачем это надо.
— Митя, мне надо спросить у вас… у вас есть деньги?
— Есть, — его рука нырнула во внутренний карман пиджака, и он одновременно с ответом «есть» достал кошелек.
Умирая от стыда, от сознания, что ни одна бы новоявленная теща так не поступила бы, я спросила:
— Вы не могли бы мне дать рублей сорок?
— Да, конечно, конечно…
Он выгреб деньги, их оказалось восемнадцать рублей. Я взяла десятку, он положил мне на колени остальные восемь, перевернул кошелек и высыпал поверх этих восьми рублей мелочь.
— У меня в пальто еще есть, — вспомнил он и побежал на вешалку.
И тут появилась Томка.
— Вы оба сошли с ума, — зашипела она на меня, — все сидят как истуканы. — Из глаз ее прорывался страх. — Где Митя?!
— Здесь твой Митя, — успокоила я ее и добавила: — Никогда он никуда от тебя не денется.
За столом все образовалось. Один из Митиных друзей взял тосты в свои руки. Все вразнобой стали кричать «горько». Митя и Томка поднимались, и мой зять целовал мою дочь, наклоняя голову так, что его прямые длинные волосы закрывали от меня их лица.
Я сидела и лихорадочно придумывала тост. Я знала, что мне надо сказать что-нибудь такое, что заставит его взглянуть на меня с вниманием и запомнить: пусть у моей Томки нет отца, но зато есть такая мать, которая не даст ее в обиду.
— Мой тост, — сказала я, — пусть гости не обижаются, только для вас, Митя. В жизни у каждого есть что-нибудь одно: одна жизнь, одна мать. Я родила в своей жизни одного человека — Томку. Она моя единственная дочь. Я хочу, чтобы в вашей, Митя, жизни она тоже была единственной.
В том году он заканчивал институт, а Томка училась на втором курсе. Они жили в разных городах. И все их деньги — стипендии и Митины заработки — уходили на железнодорожные билеты. Он был на восемь лет старше ее, женился на двадцать седьмом году, и там, где он жил и учился, его женитьба вызвала много толков и удивления.
Однажды, когда Томка была в институте, в дверь постучали. Я открыла и увидела смуглолицую красивую девушку. Она стояла с чемоданчиком, смущалась и не могла сразу объяснить, к кому и зачем пришла.
— Может, вам нужен Митя? — подсказала я. — Так его нет. Он уехал…
— Нет, мне хотелось бы увидеть его жену.
Час спустя, когда мы с ней пили на кухне чай, Татьяна рассказала о себе: училась с Митей в школе с третьего класса. Он прошел в Ленинграде по конкурсу в высшее художественное училище, а она вернулась в свой город. Только с третьего захода удалось ей поступить в это училище. Теперь он на пятом курсе, а она только на втором.
— Вовек бы не простила себе, что была в Москве и не увидела Митину избранницу.
— Почему?
— Мы еще в школе, в десятом классе, были уверены, что он никогда не женится. А если вдруг случится и такое произойдет, то это будет такая девушка, какую представить себе невозможно.
Она глядела на меня доверчиво, но кроме доверия во взгляде было еще что-то вроде жалости или удивления.
— Понимаете, он особенный, необыкновенный человек…
Я это и сама уже знала. После свадьбы, что-то через день или два, он уехал в город, в котором учился. Я вернулась из командировки, Томка встретила меня испуганная и озабоченная.
— Он исчез. Я звонила в институт. Там его нет.
Он явился вечером следующего дня. Поставил портфель в прихожей, разделся и, не замечая наших вопрошающих лиц, молча прошел в комнату и сел в кресло.
— Ты жив? — спросила Томка. — Где ты был? Что случилось?
Тут я увидела, что новый костюм, купленный к свадьбе, измят, штанины в известке, ботинки тоже в белых разводах, какие бывают, когда человек вытер их мокрой тряпкой и больше не прикасался.
— Митя, — сказала я, — вам надо поесть. Идите умойтесь, я вам что-нибудь приготовлю.
— Нет! — ожесточенно вступила Томка… — Пусть он сначала скажет, где был. Мы тут погибали от неизвестности, а он явился как ни в чем не бывало и молчит. — Она поглядела на меня, как на помеху, и я поняла, что мне лучше всего уйти.
— Знаете что, — сказала я им, — разбирайтесь сами.
Они оба молчали, когда я одевалась в прихожей. Я ушла с чувством, что у меня больше нет дома, что они меня выжили и мне теперь надо искать пристанище, чтобы не озлобиться и не стать несчастной.
Я ходила по улицам, останавливалась у телефонных автоматов, и жуткая новая мысль терзала мою душу: одинокий человек одинок в беде, даже если у него много друзей и знакомых, и бог знает, какая у него должна быть работа, чтобы она спасла его от отчаяния.
Вернувшись домой, я застала своего зятя сидящим в кресле с книгой в руках. Ноги были вытянуты, и мне пришлось перешагнуть через них. Томка стирала в ванной, приоткрыла дверь и крикнула:
— Мы помирились. Он жил эти дни в мастерской у своего знакомого. Они там перекроили Митину дипломную.
Митя поднял лицо от книги, его взгляд не сразу осмыслил, кто перед ним, потом в нем мелькнуло что-то теплое — это Томкина мать, — он подтянул ноги, положил книгу на колени и продолжал читать.
Я пришла к себе домой. И не знала, что в этом доме делать. Я не привыкла, что в своем доме надо молчать, когда в нем есть люди.
— Митя, — сказала я, — может, мы поговорим о чем-нибудь? Мы ведь почти незнакомы…
Он не ответил, не слыхал.
Я постучала в дверь ванной, Томка открыла, усталые глаза на распаренном лице глянули на меня с сочувствием.
— Он завтра уедет, — сказала она шепотом, — ты потерпи. Потом привыкнешь. Когда человек гений, к этому надо привыкнуть.
— Мне тебя жалко. А вдруг он не гений? Ты должна его очень любить, иначе пропадешь.
— Я люблю. — Томка вытащила из мыльной пены Митину рубашку. — Любовь проверяется только на этом — приятно или тошно стирать мужское белье.
— Все-то ты знаешь…
— Это мне Марина сказала. Мне трудно, но приятно стирать его обноски. Кроме рубашки, у него все рваное и несчастное, и я за это его еще больше люблю.
Он уезжал в полдень. Это была суббота, и я к одиннадцати утра побежала в универмаг. Мой план созрел ночью. Я долго не могла уснуть. И в своем бессонье вдруг наткнулась на счастливую мысль — завтра куплю Мите свитер. Теплый, дорогой, самый лучший свитер на свете. Я ничего ему не подарила в день свадьбы, больше того — умудрилась ограбить на восемнадцать рублей, и теперь простой мой долг нарядить его в добротный свитер, который он будет носить каждый день и на вопрос — откуда такой замечательно прекрасный свитер? — вспомнит и ответит: от тещи.
Я нашла такой свитер в комиссионке. Он висел на плечиках, большой, мягкий и тяжеловатый, из настоящей шерсти с настоящей, без скидки ценой. Он был новый, теплого коричневого цвета, заграничная ленточка с маркой фирмы блистала первозданной чистотой.
Прежде чем обрадовать Митю, я позвала к себе в комнату Томку и развязала сверток. Томка обманула мои ожидания. Вместо того чтобы вскрикнуть и наброситься на меня с благодарными объятиями, она оттопырила нижнюю губу и сказала с обидой:
— Он зачучкает его в один день.
— Пусть чучкает, — рассердилась я. — Хорошая вещь тем и хороша, что, как бы ее ни чучкали, достоинства ее не пропадают.
— Ты становишься непохожей на себя, — Томка глядела на свитер, и я уловила в ее взгляде зависть, — мне ты ничего такого не дарила.
Вот оно в чем дело… Стыдно.
— Какая же ты все-таки эгоистка.
Томка дала задний ход.
— Митя! — позвала она. — Иди сюда. Закрой глаза и открой рот.
Он вошел и, насмешив меня, послушно закрыл глаза и открыл рот. Томка развернула на себе свитер, он был ей, как платье, до колен.
— Теперь открой глаза и закрой рот.
Митя открыл глаза, посмотрел на Томку, на меня, свитер он не видел. Я взяла у Томки подарок, протянула ему:
— Это вам, Митя. Носите на здоровье.
Он не шевельнулся, руки висели. Я увидела, как он краснеет — два алых пятна на шее, потом еще одно на левой щеке. Он втянул в себя воздух и тяжело выдохнул ртом:
— Я не могу это взять.
— Почему? — спросила Томка.
— Не знаю, — ответил он.
Он не знал. Не знал, и все тут. А я должна была выкручиваться, изобретать, как не ранить его и собственное самолюбие.
— Ну ж, Митя… Я хотела как лучше. Но если у вас какой-то свой принцип, тогда извините…
— Мама, не унижайся. — Томка взяла свитер, завернула его в бумагу и унесла к себе.
Через два года, вспомнив о подарке, я спросила у Томки:
— А где тот шикарный свитер, который Митя не взял?
— Я продала его, — ответила Томка. — Тебе надо было родить Митю, а не меня — ты ничего, как и он, не замечаешь. Мы все распродали — все свадебные подарки и все другое, что можно было продать.
— И патефон?
Патефон он привез из Новосибирска, куда ездил разрисовывать стены профучилища. Старый, с лопнувшей пружиной патефон, который, наверное, еще до войны закончил свои музыкальные кружения. Митя раскрывал его, ставил пластинку и крутил ручку, задумчиво глядя в сторону. Я говорила: «Митя, он без пружины». Митя вытаскивал ручку, снимал пластинку и опускал крышку. Тот патефон можно было продать только одному человеку — Мите. Он и купил его.
— Патефон исчез куда-то сам собой, — ответила Томка.
Я вспоминала в те годы свой тост на свадьбе, свои слова о Томке: «Я хочу, чтобы в вашей жизни она тоже была одна». Одна у него уже была, и он не собирался ей изменять. Это была работа. Таинственная для меня работа, о которой он никогда ничего не говорил, но она постоянно была рядом с ним, держала его за плечи, не отпускала. Он пытался от нее освободиться в те дни, когда жил у нас, и не мог.
— Митя, вы ели?
Мне хочется его накормить. Это все, что я могу для него сделать. У него вид голодного и озябшего человека.