– А командование не помешает? – засомневался я. – Цехмиструк вместе с Золотаревым прибегут и траурное мероприятие сорвут.
– С Филатовым сам, лично, договорюсь, приглашу его, тогда другие шавки помешать не посмеют! К черту антиалкогольную кампанию! По-человечески проститься должны с лучшим командиром роты! В ротах с бойцами оставить молодых лейтенантов и зеленых прапоров. Им еще рано выпивать, пусть работают! – распорядился Подорожник и, сильно сутулясь, зашагал в сторону штаба полка.
Я пошел в казарму первой роты. Дежурный по роте сержант Лебедков бросился докладывать. Но я отмахнулся.
– Где офицеры? – спросил я у сержанта.
– В ленинской комнате. Что-то обсуждают!
В ленкомнате, к моему удивлению, совещание проводил старший лейтенант Грымов. Хм! Чудно! Он ведь после отпуска как залез на заставу в горах, так три месяца в полку не появлялся. Не желал работать под командованием Сбитнева. Грымов сморщился, словно от сильной зубной боли, при моем появлении и скомандовал: «Товарищи офицеры», – я махнул рукой и коротко рассказал об организации поминального вечера.
– Калиновский, выйди со мной на минуточку! – распорядился я в заключение.
– Слушаю вас, товарищ старший лейтенант! – произнес Александр, затворив за собой дверь.
– Откуда взялся Грымов?
– Приехал вчера, вступил в командование ротой! – ответил Калиновский.
– Почему он командует, а не Острогин?
– Потому что Эдуард – заместитель командира роты.
– Этот заместитель сбежал из роты и, включая отпуск, пять месяцев ею абсолютно не интересовался. Ну да ладно, сегодня комбат решит, кто будет командиром.
– Комиссар, какие у тебя предложения будут по образовавшейся вакансии в первой роте? – спросил, затягиваясь сигаретой, Подорожник.
– Если назначение на усмотрение командования батальона, то Острогин или Мандресов, – ответил я, не раздумывая.
– Конечно. Своих тянешь! – усмехнулся майор Вересков.
– А что, Серж давно готов быть ротным. Мандресов неплохо руководит отдельным взводом АГС, – парировал я реплику зампотеха.
– Нет, Острогин не годится, – возразил комбат. – Не хватает ему серьезности. У меня два варианта: Грымов и Мандресов.
– Но мне Артюхин говорил, что Грымов вас лично просил отправить его на заставу. Что он устал и боится. А как рота освободилась, то он первый кандидат? – возмутился я.
– В тебе говорят уязвленное самолюбие и желание отомстить за его подлые поступки. Хорошо, я подумаю и вечером сообщу свое решение. Все свободны!
Комбат начал листать блокнот и тетрадь с записями, что-то подчеркивать. Ага! Взялся за архив, вспоминает, что у кого за душой. Ну что ж, пусть Чапай думает, решает. На то он и Чапай.
Золотарев вызвал политаппарат для инструктажа. Обычный набор для нотаций: наглядная агитация, документация, журналы политзанятий, конспекты, наградные документы. И в заключение совещания распорядился:
– Сегодня на построении проверить у личного состава документы. Что у солдат только в них не хранится! И молитвы, и иконки, и даже листовки духовские! Некоторые несознательные нательные кресты носят! Начальник политотдела в восемьдесят первом полку на строевом смотре с одного комсомольца крестик снял, а у другого в комсомольском билете «Спаси и сохрани» обнаружил. Бабушка, говорит, дала, чтобы Бог уберег! Ему, обалдую, мама крест повесила, а выговор получили все политработники.
– Любопытно, солдат, с которого крестик сняли, живой? Не погиб? – спросил задумчиво майор Оладушкин. – Сняли маманин оберег, теперь пропадет боец…
– Стыдно, товарищ майор, а еще замполит артиллерийского дивизиона! – возмутился Золотарев. – Может, вы и в Бога верите?
– Крещен. Не верую, но часто размышляю о душе. Перед Афганом крестился, – сказал тихо Оладушкин. – А тут на войне поневоле задумаешься об этом.
– Ну вы даете, товарищ майор! Будем считать, я ничего не слышал! Товарищи офицеры, свободны! – скомандовал замполит.
Ко мне подскочил Цехмиструк. Он недавно получил звание подполковника, одновременно с обоими замполитами полка, и очень собой гордился.
– Никифор! С тебя причитается! Взгляни, какую статью я про тебя в журнале написал!
Я взял в руки новый номер журнала «Советский воин» и прочитал заголовок «Комиссары наших дней». Фото не мое – пропагандиста, автор заметки – секретарь парткома. Обо мне написано только то, что я водил людей два раза в атаку, про рукопашную схватку с мятежниками. Многое переврали, даже имя.
– Эх, товарищ подполковник, вы забыли, как меня зовут? Я – Никифор, а не Александр.
Цехмиструк, выпучив глаза, схватил журнал, взглянул в него и укоризненно произнес пропагандисту:
– Саша, ты что же, задумался и про себя писал? Действительно, на фотографии нет Ростовцева и имя не то… – обратился он к Чанову. Партийный вождь почесал лысину и вновь укоризненно покачал головой.
– Вы на меня статью взвалили, я еще и виноват! Сами разбирайтесь, товарищ подполковник! – махнул рукой раздраженный пропагандист и убежал прочь.
Оладушкин улыбнулся и шепнул мне на ухо:
– Капитан себя на твоем месте представил. О том, как он красиво встал во весь рост и бросился в атаку на врага! Ура-а-а! Не выходя из кабинета, конечно!
– Молодец, шустрый мужик! Стал досрочно капитаном, не появляясь на боевых действиях! – улыбнулся я в ответ.
– Чего шепчетесь? Задачи получили? Вперед! – гаркнул танкист, майор Коваленко. – Я прямо сейчас пойду и осмотрю своих бронелобых на позициях! Там у ротного такая замечательная самогонка выгнана! Не желаете присоединиться?
– Спасибо, у нас сегодня поминки по Сбитневу, – отказался я, нахмурившись.
– А у меня желудок побаливает, – объяснил свой отказ Оладушкин.
– Василь Васильич! Да таким лекарством его только и лечить! Ядреный первач! Зря отнекиваешься! – подбодрил товарища замполит-танкист.
– Нет, Витя! Я лучше морс попью, отвар брусничный, шалфеем рот пополощу, – сказал Оладушкин и пошел медитировать.
Я отвел своих подчиненных в сторону и отдал последние распоряжения на сегодня. Мелещенко насупился, ему явно не нравилось, что я им руковожу. Шкурдюк дружелюбно улыбался, он был доволен и, судя по всему, даже рад. Калиновскому на первых порах, наверное, было безразлично, кто у руля. Бугрим, стоя, дремал, очевидно, не проснулся после бурной ночи с парикмахершей. Черт! Раньше проще было, когда отвечал только за себя!
– Рахмонов! Что у тебя такое? – спросил я, заглядывая в люк механика. На сиденье лежала миниатюрная книжица размером десять на десять сантиметров, в кожаном футляре, с замком-молнией.
Механик смутился:
– Это ничего, так пустяк! Это сувенир!
Я расстегнул застежку и увидел витиеватую вязь арабского алфавита. Коран!
– Э-э-э! Вражеская пропаганда! Духовская агитация! Конфискую! И четки костяные тоже заберу.
– Но я же мусульманин, я изучаю, – сделал механик робкую попытку вернуть книгу.
– Ты, кажется, в КПСС собрался вступать, заявление написал! Вот и выбирай – партия или медресе! Забираю книжку и молчу о происках идеологического противника, – ухмыльнулся я и зашагал из парка, довольный своей находкой.
Коран! В кожаном футляре! Красивый сувенир!
В нескольких машинах обнаружилась пачка цветных иллюстрированных журналов Исламской партии Афганистана (ИПА), листовки, воззвания. Таких журналов и у меня была целая стопка. Я их сжег весной, когда Артюхин обнаружил ворох подобной литературы у меня на столе. Он тогда сказал: «Если не хочешь, чтобы тобой занялся особый отдел, уничтожь! Настучат контрразведчикам шептуны, потом будут заставлять писать объяснительные, устанешь оправдываться. Им же нужна отчетность о проделанной работе. Галочку в бумажках поставят, а у тебя судьба сломана».
Журналы я порвал и в урне спалил, на служебных бланках ИПА письма домой полгода писал. Посылал как сувениры: красивая бумага с эмблемой в виде скрещенных сабель. Детям когда-нибудь покажу. С цензурой большие проблемы. Даже фотографии на границе отбирают, особенно если с сожженной техникой, с развалинами домов, с оружием. Войны ведь официальной никакой нет.
В коридоре решили не садиться. Вечером становится прохладно, а ветер надует песок и пыль в салаты. Четыре стола пересекали большую комнату, в которой жили три женщины. От окна и до двери стояли тарелки, бутылки, стаканы. У входа в помещение стоял крайний стол. Три десятка офицеров и прапорщиков, разбавленные несколькими женщинами, теснились плечом к плечу.
Комбат поднялся и взял стаканчик, наполненный до краев:
– За Володю! Пусть ему земля будет пухом! До дна!
Мы встали, молча выпили, сели. Каждый из нас задумчиво жевал, закусывал, думал о погибшем товарище, о своей судьбе, о войне. Я пребывал в раздумьях, переживал, что в последнюю встречу слегка поссорился с ним. Вовка как будто ревновал к моему быстрому служебному росту. Раздражался. Черт, по-дурацки все вышло. Мужики дружно обвиняли лично Ошуева в смерти Сбитнева. Какого черта под обстрелом вызвал к себе! Еще и сам пулю схлопотал в грудь…
Второй тост – за успешный вывод, чтоб повезло ребятам на Родине, а третий – за всех погибших. После третьего тоста Подорожник объявил о своем решении назначить командиром роты Мандресова. Большинство собравшихся одобрительно загудели, поддерживая это назначение. Выпили за Мандресова.
– Вместо Александра, если, конечно, утвердят его на роте, на взвод АГС буду предлагать лейтенанта Ветишина.
Одобрительные возгласы были прерваны недовольным высказыванием Мандресова:
– А кто останется в первой роте? Только один взводный?
– В полк прибыли молодые лейтенанты, завтра укомплектуем образовавшиеся вакансии в ротах, – успокоил его комбат.
Выпили за выдвижение Ветишина.
Грымов отставил свою рюмку, молча встал и, не прощаясь, тихонечко вышел из комнаты. На его лице отразилась целая палитра чувств: гнев, ярость, злость и обида.
Я усмехнулся про себя и, случайно встретившись взглядом с Ветишиным, подмигнул ему. Сережка понимающе мигнул в ответ. Обошли должностью Эдуарда, вот он и бесится. Поделом ему.