– Как знаешь, – недовольно усмехнулся Беспалов и тут же приказал садиться в машину.
– Погоди, начальник, – спохватился Глузин.
– Что-то вспомнил?
– Да, тут недалеко.
– Опять на кладбище? – Беспалов волновался, поскольку хотел успеть отрыть спрятанное засветло: не то чтобы он побаивался темноты в таких местах, просто оператор без дополнительного света снять очередную выемку зарытого клада не сможет. А осветительные приборы, даже если бы они и были в наличии, подключить на заброшенном кладбище негде.
– Шагов триста будет севернее от сосны.
– А что ж сразу не вспомнил?
– Память отшибло маленько, гражданин начальник! На кой мне на том свете деньги?
– Правильно говоришь, Глузин, незачем. Пошли, показывай дорогу!
И правда, вскоре похожую банку отрыли в трехстах метрах от первого тайника под такой же небольшой разлапистой сосенкой. Две «сберегательные банки» в общей сложности потянули на сорок тысяч рублей каждая.
– Ну а на своем участке не зарывал, Глузин?
– Почему не зарывал? Зарывал!
– Зарывал? Такие же стеклянные банки?
– По-разному бывало.
– Хочешь со своими повидаться? – нашелся Беспалов.
– Отчего ж не хочу…
– Вспоминай тогда, где прятал деньги?
– Так не деньги, гражданин начальник, монеты золотые.
– Где?
– На моем участке, в огороде.
– Едем!
Не прошло и получаса, как темно-зеленый ГАЗ-69 остановился у калитки уютного деревянного дома Глузиных, и через запыленное стекло автомобиля Илья Исаакович в одно мгновенье успел заметить, как жена копает в огороде картошку. Из-под белого платка торчали мокрые от пота пряди сбившихся волос, задранный подол юбки оголил загорелые не по годам крепкие колени, расставленные на ширину плеч между плетеной корзиной с убранными клубнями. И было в этой картине что-то до боли привычное, будничное, как будто ничего не изменилось в крестьянской жизни, с той лишь разницей, что это он по обыкновению копал картошку, стараясь уберечь благоверную от тяжкого труда. Разумеется, отныне супруге придется привыкать все делать самой, и привыкнет она очень скоро, если этого уже не случилось, ибо и сейчас заметно, с каким умением она нагибается за очередным овощем. А его, уважаемого всеми Ильи Исааковича, нет рядом. Как будто стерли ластиком, исключили из жизни… Отчего? Разве не для нее он старался добывать средства, чтобы ни она, ни дети ни в чем не нуждались? Неужто такой судьбы он желал, когда горбатился на Бородина и товарищей? И что видел в жизни, кроме тяжелого труда?
– Ну, что замер? Идешь на очередные раскопки? – отвлек его от грустных мыслей Беспалов.
– Гражданин начальник! Дозвольте без наручников идти! Там же жена моя, как перед ней показаться в таких браслетах? Не сумневайтесь, не сбегу, некуда мне…
Турович с Беспаловым переглянулись, капитан утвердительно кивнул, и лейтенант достал из кармана ключ от наручников.
– Пусть идет…
Глузин робко ступил на землю запыленными от кладбищенских раскопок кирзовыми сапогами и, постояв с минуту в нерешительности, двинулся в сторону калитки. Залаяла собака, не узнав хозяина в тюремной робе, на лай из огорода прибежала жена и со слезами бросилась мужу в ноги.
– Я знала, мне сон приснился, что вернешься скоро…
– Ну что ты, Наталья, хватит, не плачь…
– Как это, Илюшенька, как не плакать! Отпустили, что ли? Я же была там на днях, денег привезла, что нашла за печкой… Верила, что все будет хорошо, деньги помогли, правда? – обнимая и целуя в небритые щеки супруга, женщина вытирала накатившие от нежданного счастья слезы. – Вот картошку без тебя стала копать…
– Сын с дочкой где?
– В Минск поехали, адвоката искать, – Наталья вытерла пыль со лба и тут же осунулась, заметив у забора группу незнакомых мужчин в штатском.
– Это с тобой?
– Да, Наташа, со мной. Меня не отпустили, как видишь, просто разрешили повидаться, проститься, взять кое-что на огороде…
– Ирод ты, несчастный! Проститься! Это как? – остолбенела Наталья. – Что взять на огороде? Картошку? Зачем это?
– Не волнуйся, я знаю, что делаю.
Беспалов, выждав несколько минут, дабы не мешать подследственному выяснить отношения с супругой, наконец дал команду двигаться прямо к Глузиным.
– Здравствуйте, хозяюшка! Наталья Павловна, если не ошибаюсь? – на правах знакомого после недавней добровольной выдачи денег первым вступил в разговор Турович.
– И вам не хворать, – отрезала Наталья, тотчас выпрямилась, замкнулась, постояла в нерешительности немного, а потом молча вошла в дом, чтобы не расплакаться и не схватить от нахлынувшего отчаяния за грудки непрошенных гостей.
Переборов уныние, арестованный направился в сторону огорода, прихватив у сарая лопату. Подоспевший Турович по узкой тропинке поплелся следом, и остальные товарищи в штатском во главе с Беспаловым не заставили себя долго ждать. Какое-то время Илья Исаакович тыкал лопатой в различные кочки огорода, обходя стороной лишь высохшую и не убранную пока ботву, пока, наконец, не нащупал то, что искал.
– Здесь.
– Давай, копай, что остановился в нерешительности? Кто-то картошку выкапывает, а тебе судьбой уготовано вырыть то, что награбил у честного народа. Другого случая больше не представится, – раздухарился Беспалов. – Включайте камеру, сейчас будет интересное кино.
Застрекотал мотор, и Глузин со всего размаху всадил лопату в сухую землю, несколько раз откинул плодородный слой, пока не образовалась яма глубиной в полметра, уткнулся в мягкую тряпицу, некогда служившую портянкой.
– Гражданин начальник, оно самое! – подследственный протянул грязный кусок ткани Беспалову.
– Разворачивай, не стесняйся!
Из развернутой портянки показалась небольшая жестяная банка из-под растворимого кофе, в которой покоились уже знакомые Беспалову золотые монеты царской чеканки.
– Сколько здесь, Глузин?
– Не могу знать, забыл… прости Господи… – простонал Глузин и сел на землю. За сегодняшний день он так устал, что готов был прилечь даже на тюремных нарах, не говоря уже про нагретую осенним солнышком плодородную земельку родного огорода.
– Господи, ведь расстреляют, ей-богу, расстреляют, – беспомощно застонал Глузин и зарыдал что есть мочи. Сгорбленный мужик долго тряс плечами, только уже беззвучно, пока Турович с Беспаловым пересчитывали отрытые золотые монеты.
33
С тех пор как арестовали Фиму, Аннушка потеряла всякий покой и сон. Днем она как-то спасалась неуемной материнской заботой о своих малолетних ребятишках, которые к началу учебного года вернулись из Молдавии, а ночью, как только закрывала глаза, тут же всплывали картины счастливой семейной жизни, в которой Фима окружал ее бесконечной теплотой и заботой. Как же теперь Аннушке хотелось все вернуть, исправив бесконечные женские капризы! Сколько, должно быть, страданий она причинила ему упреками в жажде иметь исключительно модную обновку! Отныне наиболее часто упоминаемой поговоркой у Аннушки стало: «Что имеем, не храним, а потерявши – плачем…» По ночам вчерашняя модница давала волю нахлынувшим чувствам и рыдала в подушку. Смятая постель превратилась в сырое месиво, но стирать соленую от горьких слез простыню не было никакого желания. Деньги давно закончились, женщина даже не сумела рассчитаться за последний месяц с молдавской няней. В холодильнике уже несколько дней было пусто, две недели кряду они с детьми ели одну картошку, которая тоже скоро закончится. После обыска в квартире Аннушка облазила все шкафы и антресоли в надежде найти хоть какую-нибудь заначку мужа, но тщетно – бритоголовые ищейки вынесли все подчистую. Предвидя такой поворот событий, Рыжикова пошла искать работу. Ей казалось, что все, чему она научилась по малолетству в колонии, теперь уж точно могло пригодиться, однако в таком небольшом городке, как Оршица, где все про всех все знают, Аннушка обошла все ателье, парикмахерские и кафе, но везде ей было отказано даже в месте уборщицы и посудомойки. Более того, идя по городским улицам, женщина постоянно чувствовала себя униженной и прокаженной, какие-то люди то и дело указывали на нее пальцем, обзывая воровкой и крича вслед нецензурную брань; более воспитанные прохожие перешептывались и сторонились, переходя на другую сторону. А подруги, с которыми Аннушка совсем недавно делилась последними сплетнями и журналами мод, и вовсе отвернулись, не желая поддерживать внезапно оказавшуюся в беде женщину ни материально, ни морально. Поняв истинную цену такой «дружбы», Аннушка, крепко сжав зубы, ничего хорошего не ждала, а привыкала терпеть во имя детей, коих надо вырастить, несмотря на тяжелые удары судьбы.
Дети, остро чувствуя потерю кормильца, стали вдруг тихими и послушными: младшая Роза исправно без истерик утром вставала и безропотно шла в детский сад, а старший Борис напрочь замкнулся в себе, переживая не только необъяснимо долгую командировку отца, но и по непонятным причинам объявленный ему в классе бойкот. А несколько дней назад мальчик и вовсе вернулся из школы с подбитым глазом и порванной курточкой. Какого-либо внятного объяснения произошедшего Аннушка не добилась, кроме возникшего вдруг у сына заикания в момент волнения. К тому же постоянное нервное напряжение вылилось в то, что десятилетний мальчик стал мочиться в постель. Рыжикова попыталась показать Бориса доктору, но в поликлинике женщину отправили искать лечение в столице.
Близкая к отчаянию Аннушка хотела было продать какие-то экстравагантные вещи знакомым, но те, обозвав спекулянткой, тоже отвернулись. Единственные, с кем можно было хоть как-то поддерживать отношения, так это с такими же «друзьями» по несчастью, то есть с женами арестованных по уголовному делу № 92. Однако и тут вчерашние ухоженные высокомерные дамы пытались с гордо поднятой головой пережить горе в одиночку, то ли в своеобразной защитной реакции не желая выносить сор из избы, не опускаясь до бабских сплетен, то ли от боязни быть отверженными женами сослуживцев мужа в том числе.