– Я знала, мне сон приснился, что вернешься скоро…
– Ну что ты, Наталья, хватит уже, не плачь…
– Как это, Илюшенька, как не плакать! Отпустили, что ли? Я же была там на днях, я денег привезла, что нашла за печкой… Я верила, что все будет хорошо, деньги помогли, правда? – обнимая и целуя в небритые щеки супруга, женщина вытирала накатившие от нежданного счастья слезы. – А я вот картошку без тебя стала копать…
– А сын с дочкой где?
– В Минск поехали, адвоката искать, – Наталья вытерла пыль со лба и тут же осунулась, заметив у забора группу незнакомых мужчин в штатском.
– Это с тобой?
– Да, Наташа, это со мной. Меня не отпустили, как видишь, просто разрешили повидаться, проститься, взять кое-что на огороде…
– Ирод ты, несчастный! Проститься! Это как? – остолбенела Наталья. – Что взять на огороде? Картошку? Зачем это?
– Не волнуйся, я знаю, что делаю.
Беспалов, выждав несколько чувственных минут, дабы не мешать подследственному выяснить отношения с супругой, наконец дал команду двигаться прямо к Глузиным.
– Здравствуйте, хозяюшка! Наталья Павловна, если не ошибаюсь? – на правах знакомого после недавней добровольной выдачи денег первым вступил в разговор Кирютин.
– И вам не хворать, – отрезала Наталья, тотчас выпрямилась гордо, замкнулась, постояла в нерешительности немного, а потом молча вошла в дом, чтобы не расплакаться и не схватить от нахлынувшего отчаяния за грудки непрошенных гостей.
Переборов уныние, арестованный субъект направился к сторону огорода, прихватив у сарая лопату. Подоспевший Кирутин по узкой тропинке поплелся следом, и остальные товарищи в штатском во главе с Беспаловым не заставили себя долго ждать. Какое-то время Илья Исаакович тыкал лопатой в различные кочки огорода, обходя стороной лишь высохшую и не убранную пока ботву, пока, наконец, не нащупал то, что искал.
– Здесь.
– Ну давай, копай, что остановился в нерешительности? Кто-то картошку выкапывает, а тебе судьбой уготовано вырыть то, что награбил у честного народа. Другого такого случая больше не представится, – раздухарился Беспалов. – Включайте камеру, сейчас будет интересное кино.
Застрекотал мотор, и Глузин со всего размаху всадил лопату в сухую землю, несколько раз откинул плодородный слой, пока не образовалась ямка глубиной в полметра, уткнулся в мягкую тряпицу, некогда служившую портянкой.
– Гражданин начальник, оно самое! – подследственный протянул грязный кусок ткани Беспалову.
– Разворачивай, не стесняйся!
Из развернутой портянки показалась небольшая жестяная банка из-под растворимого кофе, в которой покоились уже знакомые Беспалову золотые монеты царской чеканки.
– Сколько здесь, Глузин?
– Не могу знать, забыл… прости господи… – простонал Глузин и сел на землю. За сегодняшний день он так устал, что готов был прилечь даже на тюремных нарах, не говоря уже про нагретую осенним солнышком плодородную земельку родного огорода.
– Господи, ведь расстреляют, ей-богу, расстреляют, – беспомощно застонал Глузин и зарыдал что есть мочи. Сгорбленный мужик долго тряс плечами, только уже беззвучно, пока Кирутин с Беспаловым пересчитывали отрытые золотые монеты.
33
С тех пор как арестовали Фиму, Аннушка определенно потеряла всякий покой и сон. Днем она как-то спасалась неуемной материнской заботой о своих малолетних ребятишках, которые к началу учебного года вернулись из Молдавии, а ночью, как только закрывала глаза, тут же всплывали картины долгой счастливой семейной жизни, в которой Фима окружал ее бесконечной теплотой и заботой. Как же теперь Аннушке хотелось все это вернуть, исправив бесконечные женские капризы! Сколько, должно быть, страданий она причинила ему своими бесконечными упреками в жажде иметь исключительно модную обновку! Отныне наиболее часто упоминаемой поговоркой у Аннушки стало: «Что имеем, не храним, а потерявши – плачем…» Так по ночам вчерашняя модница давала волю нахлынувшим чувствам и рыдала в подушку что есть мочи. Смятая постель превратилась в сырое месиво, но стирать соленую от горьких слез простыню не было никакого желания. Деньги давно закончились, женщина даже не сумела рассчитаться за последний месяц с молдавской няней, в холодильнике несколько дней было так пусто, что мышь повесилась, две недели кряду они с детьми ели одну картошку, которая тоже могла скоро закончится. После обыска в квартире Аннушка облазила все шкафы и антресоли в надежде найти хоть какую-нибудь заначку мужа, но тщетно – бритоголовые ищейки вынесли все подчистую. Предвидя такой поворот событий, Рыжикова пошла искать работу. Ей казалось, что все, чему она научилась по малолетству в колонии, теперь уж точно могло пригодиться, однако в таком небольшом городке, как Оршица, где все про всех все знают, Аннушка обошла все ателье, парикмахерские и кафе, но везде ей было отказано даже в месте уборщицы и посудомойки. Более того, идя по городским улицам, женщина постоянно чувствовала себя униженной и прокаженной, какие-то люди то и дело указывали на нее пальцем, обзывая воровкой и крича вслед нецензурную брань; более воспитанные прохожие перешептывались и сторонились, переходя на другую сторону. А подруги, с которыми Аннушка совсем недавно делилась последними сплетнями и журналами мод, и вовсе отвернулись, не желая поддерживать внезапно оказавшуюся в беде женщину ни материально, ни морально. Поняв истинную цену такой «дружбы», Аннушка, крепко сжав зубы, ничего хорошего не ждала, а приучила себя терпеть во имя детей, коих надо вырастить, несмотря на тяжелые удары судьбы.
Дети, остро чувствуя потерю кормильца, стали вдруг тихими и послушными: младшая Роза исправно без истерик утром вставала и безропотно шла в детский сад, а старший Борис напрочь замкнулся в себе, переживая не только необъяснимо долгую командировку отца, но и по непонятным причинам объявленный ему в классе бойкот. А несколько дней назад мальчик и вовсе вернулся из школы с подбитым глазом и порванной курточкой. Какого-либо внятного объяснения произошедшего Аннушка не добилась, кроме возникшего вдруг у сына заикания в момент волнения. К тому же постоянное нервное напряжение вылилось в то, что десятилетний мальчик стал мочиться в постель. Рыжикова попыталась было показать Бориса доктору, но в поликлинике женщину отправили искать лечение в столице.
Близкая к безудержному отчаянию Аннушка хотела было продать какие-то экстравагантные вещи знакомым, но те, обозвав спекулянткой, тоже отвернулись. Единственное, с кем можно было хоть как-то поддерживать отношения, так это с такими же «друзьями» по несчастью, то есть с женами арестованных по уголовному делу № 92. Однако и тут вчерашние ухоженные высокомерные дамы пытались с гордо поднятой головой пережить горе в одиночку, то ли в своеобразной защитной реакции не желая выносить сор из избы, не опускаясь до бабских сплетен, то ли от боязни быть отверженными женами сослуживцев мужа в том числе.
И однажды, оказавшись в полном вакууме, Аннушка собрала дорожную сумку из модных вещей, написала записку сыну с просьбой забрать Розу из детского садика на тот случай, если придется задержаться, и отправилась на вокзал. Рыжиковой пришла в голову мысль, что в каком-нибудь соседнем Толочине вряд ли люди будут посвящены в особенности нынешнего положения отверженной оршицким обществом.
От наступившей осени вокруг веяло если не финалом, то определенным завершением некоего жизненного этапа, из которого надо было выбираться без ощутимых потерь. Чтобы не встретиться ненароком глазами с очередными злыми и завистливыми людьми, Аннушка подняла воротник, втянула голову, покрытую шляпой, в шею, сгорбилась вся, точно восьмидесятилетняя старушка, и побрела, не поднимая виноватых глаз. Под ногами шуршали опавшие листья красно-желтых кленов, кое-где угадывалась метла дворника, собравшая пожухлую листву в небольшие кучки, с ними заигрывал холодный ветер, то и дело подбрасывая вверх жухло-коричневый мягкий ковер.
– Неужто сбежать собралась, голубушка? – громогласно остановила Аннушку Вера Андреевна.
Перепуганная от внезапного напора Рыжикова осмотрелась по сторонам:
– Мы с вами знакомы?
– С мужем твоим я знакома… Была… Куда собралась?
– Вам-то что?
– Я говорила, что этим все закончится, – не обращая внимания на попытку огрызнуться, продолжила наступление Вера Андреевна. – Вещички собрала? Сбегаешь от ответственности?
– Продать хотела… от какой ответственности?.. Детям есть нечего, – внезапно расплакалась Аннушка.
– Давай присядем, поговорим, – расчувствовалась властная партийная дама.
– Что за вещички?
– Мои вещи, почти новые… Муж дарил… Деньги очень нужны…
– Детям, говоришь, есть нечего? А работать не пробовала?
– Не берут нигде…
– Это понятно. Покажи, что там у тебя!
Устав бороться с неприятностями в одиночку, Аннушка неожиданно для самой себя вдруг подчинилась грузной женщине, о которой никогда не слыхивала прежде, открыла кожаную дорожную сумку и достала почти новый югославский мохеровый пуловер, который прошлой весной Фима привез из очередной командировки.
– Неплохая вещица, жаль, маловат пуловер-то. А еще что есть? – Вера Андреевна без стеснения засунула руку в сумку и достала несколько импортных тряпок. – Сколько просишь?
– Сколько дадите. Говорю же, детей надо кормить, во время обыска все забрали: и деньги, и драгоценности, – тихо прошептала Рыжикова, от стыда отводя в сторону заплаканный взгляд.
– Вот что мы сделаем. Сейчас пойдем ко мне, тут недалеко, там все решим…
– А зачем это?
– Не волнуйся, все будет хорошо…
Чашка свежезаваренного ароматного кофе с заварным пирожным мигом вернула Аннушку к нежным чувствам ощущения прекрасности бытия. Сердечко молниеносно оттаяло, и она принялась рассказывать новой знакомой о нависшей невыносимо черной полосе в жизни – как тяжело одной справляться с двумя детьми, которые тоже сильно мучаются от долгого отсутствия папы, как раньше она многого не ценила, что делал для семьи Ефим Ильич. В свою очередь, от щемящего рассказа о голодающих и страдающих детях и сердце Веры Андреевны растопилось, она пообещала тихонечко продать не задорого чуть поношенные модные вещицы в обкоме партии, где бывшая учительница до сих пор служила.