– Войти можно?
– Входи, раз уж пришла. И как тебя впустили в такое позднее время? Не похоже на нравственные устои советской гостиницы. Извини, чаю не могу предложить. Ресторан давно закрыт…
– Никите дали три года, – женщина обреченно опустилась на кресло у туалетного столика.
– А чего ты ожидала? Санкция инкриминируемой ему статьи предусматривает именно такой срок наказания, – Вениамин наконец справился с пуговицами на сорочке.
– Как ты можешь так спокойно об этом говорить? – Тамара вытерла платком накатившую слезу.
– А что я могу сделать? Отменить приговор или изменить твоего сына?
– Он, между прочим, и твой сын…
– В некотором смысле да. Что ты сказала?
– Никита – твой сын. Через месяц после того, как тебя арестовали, я узнала, что беременна. Никита – твой сын.
– Почему же его воспитывал мой брат, а не я?
– А что мне было делать? Тебя осудили, рожать без мужа мне бы родители не позволили. Пришлось выйти замуж за твоего брата.
– В том, что ты не получила воспитания в институте благородных девиц, как это было у декабристских жен, я убедился сразу, как только ты выскочила замуж за Иннокентия. Тамара, я вышел на свободу через три года! Неужели тогда нельзя было исправить то, что натворила?
– Прости, Веня, я боялась. И потом, ты после освобождения стал совсем другим, чужим что ли… То ли карты эти тебя испортили, то ли тюрьма…
– А как я должен был относиться к тебе после того, как ты наставила мне рога с моим же братом? А может, ты вспомнишь, по какой причине я оказался в местах не столь отдаленных? Впрочем, я не хочу сейчас об этом говорить. Все быльем поросло…
– Веня, помоги Никите, пожалуйста! Я тебя умоляю, я не представляю, как он там…
– Ты знаешь, Тамара, и в тюрьме люди живут… если вести себя по-человечески…
– Разве ты не хочешь помочь своему сыну, попавшему в беду?
– Не хочу! Во-первых, потому что, может быть, это шанс для него стать человеком, а не так – оставаться на воле дерьмом в проруби. Во-вторых, то, что ты мне сейчас сказала, – ничего не меняет: он не мой сын, он – сын того, кто его воспитал. У тебя нет сердца. Сделав меня несчастным, ты хочешь причинить боль еще одному человеку – моему брату? Он-то чем виноват? В конце концов, что случилось, то случилось. И не надо ничего менять. Я в течение последних трех лет попытался как-то воздействовать на твоего сына, но тщетно. Он вырос с черной и черствой душой. И вполне возможно, что получилось это из-за лжи, в которую ты нас всех втравила. Так что извини, но помогать я Никите не буду. И не вздумай говорить что-либо Иннокентию. Впрочем, мне кажется, он и сам всю жизнь догадывается обо всем.
– Должно быть, ты прав… Время пришло рассчитываться за грехи… Прости за беспокойство, – женщина сняла с плеч наброшенный ситцевый платок, какое-то время еще потеребила его в руках, но потом встала и молча вышла вон.
Прошло неполных четыре года. В канун длительного свидания с родными Марина никак не могла уснуть. За окном выл январский ветер, бушевала лютая метель, и одинокий длинноногий фонарь, качаясь из стороны в сторону, едва освещал заснеженный квадратный периметр перед столовой женской колонии общего режима. Марина, кутаясь в пуховый платок и замерзая на нарах, не пыталась открутить пленку назад, чтобы исправить то, что случилось, вспоминая парализовавший ее мысли страх весной 1988 года.
Тяжесть вины, с которой теперь ей придется уживаться всю оставшуюся жизнь, не замолить ни в какой церкви. И, пожалуй, к этой страшной тяжести она уже привыкла. Теперь пугало другое: как рассказать дочери обо всем, что случилось, ведь она еще мала, чтобы понять и не отвернуться от матери… Поначалу бабушка с дедушкой говорили девочке, что ее мама в больнице, так обычно детям говорят, но строить отношения с дочерью на вранье Марине было не по нутру, и она настояла на том, чтобы родители объяснила Оксанке, что ее мать пребывает в колонии. И вот сегодня Марина решилась рассказать малышке обо всем, что случилось, глядя прямо в глаза, на длительном свидании.
– Не спится? – отвлекла от волнующих мыслей соседка Ирина.
– Никак не могу успокоить свои нервишки… Все думаю о том, как сложится завтрашний день.
– Все будет хорошо, не может быть по-другому, раз в такую погоду едут к тебе. Мне кажется, – самое страшное в жизни, если от тебя отвернутся родные люди. Когда нет поддержки – ты никому не нужен. А тебе пишут письма, присылают посылки, приезжают на свидание… Ты нужна им, значит, тебе легко все преодолеть.
Ирина, напротив, томилась в одиночестве – осужденная на восемь лет за растрату, в первое время она помогла подавленной Марине освоиться в колонии.
– Рядом с моей шконкой место освободилось – не остыло еще от только что освобожденной, так что давай, новенькая, занимай шконку. И не кисни!
Марина безмолвно села на свободную шконку, бросив у ног мешок с личными вещами, и отрешенно уставилась в одну точку.
– Знаешь, что я тебе скажу, подруга: здесь тоже люди есть, нужно просто быть человеком, и тогда тебе будет легко пережить весь срок.
И правда, Марина быстро усвоила, что в женской колонии, в отличие от мужской, где выстроены строгие иерархии отношений, осужденные сильно разобщены, и так называемая женская дружба ограничивается двумя или тремя особями, не больше. В женской колонии сильно развито доносительство, именно оно гарантирует небольшие поблажки и хорошее отношение со стороны колониального начальства. Каждая осужденная выбирает по себе, с кем общаться или не общаться… И вскоре Марина разобралась в контингенте осужденных, кто чем дышит и о чем думает. В нехитро заплетенные интриги недалеких женщин, преимущественно цыганского происхождения, не вступала, использовать себя не позволяла и сама определила, с кем дружить и как прожить положенный срок.
– Знаешь, родители у меня пожилые. Я – поздний ребенок, мама родила меня в 36 лет, а папе было 40. У них были разные резусы, у мамы отрицательный, у папы положительный, они не могли иметь детей. Получилось, что папа, пользуясь своим положением – он работал в органах КГБ, – повез мать в институт охраны материнства, и там под наблюдением мама меня родила. Я была единственная, долгожданная… И такая вот нехорошая дочь… Для родителей это был шок, конечно, папа переживал очень, он вспоминал свои связи в органах госбезопасности. Говорил, мы тебе поможем, только скажи правду.
– Дети не отвечают за родителей, и родители за детей после какого-то определенного возраста. И дочка твоя тебя поймет… Вот увидишь…
Все утро Марина, как на иголках, ждала, когда же ее вызовут на свидание, время тянулось невыносимо долго… И только перед самым обедом она наконец услышала свою фамилию, накинула телогрейку, серый пуховый платок и посеменила в дальний маленький домик для трехдневных посещений родными.
Она не виделась с дочерью без малого четыре года… Сильно стучало сердце: как встретит ее Оксанка, не забыла ли? Но как только распахнулась дверь отведенной для свидания комнаты, повзрослевшая девочка с белокурыми кудряшками кинулась в объятия своей любимой мамочки. Тот час слезы счастья полились из глаз Марины, она целовала и прижимала к себе Оксанку, словно боясь проснуться от сладкого сна и не увидеть ребенка рядом.
Марина рассказала своей дочери, как и почему она оказалась в колонии, и не по годам взрослая, рассудительная девочка все поняла и не отвернулась от матери.
– Все это временно, дочка. Пройдет еще четыре года, и будет у нас с тобой уютный дом и все будет хорошо, – говорила Марина, прижимая к себе Оксанку. – А когда я освобожусь, мы с тобой поедем на море!
– Нет, мамочка, пусть лучше бабушка с дедушкой на море едут, а мы с тобой поедем к папе!
– Теперь ты у меня взрослая! Как будто Бог надо мной посмеялся, какая я была глупая! Жила какими-то мечтами, а время все расставило по своим местам…
– А что же Данила твой? Пишет? – спросила Евдокия Петровна, как только Марина с матушкой вышли на кухню разогреть приготовленные домашние вкусности.
– Мне многие говорили, что я должна его возненавидеть, но прошел год, два, три, четыре вот – вот пройдет, но ненависти во мне нет. Жизнь – она разная. Мы сейчас не вместе и вряд ли будем вместе. Была обида какая-то сначала, а потом все успокоилось. Каждый человек живет так, как он хочет, и нет никаких обязательств и правил. Наверное, просто я разочаровалась в Даниле, и единственное мое спасение сейчас – дочка, на нее не могу нарадоваться. Я для себя все уяснила и ни о чем не жалею, разве только о той девушке, которая погибла… Но эту ношу мне суждено нести вечно.
С тех пор Евдокия Петровна с Оксанкой приезжали на длительное свидание к Марине каждый год, а когда с развалом Советского Союза осужденную перевели на вольное поселение, видеться приходилось даже чаще. Марина не без гордости наблюдала, как взрослела дочь, снисходительно внимала ее умным советам и поражалась, насколько сильным и волевым характером она обладала. Отношения их нельзя было назвать многословными, но духовная близость связывала безусловно. И Марина понимала, что ее родная девочка с белокурыми кудряшками по-настоящему спасает и лечит от нанесенных травм.
Когда до полного освобождения Петриковой оставался один год – от сердечного приступа умерла ее мама Евдокия Петровна, и руководство вольного поселения отпустило Марину в родной город на похороны. К своему большому удивлению, с организацией скромных похорон помог отец Данилы, Федор Васильевич Федоров, к тому времени завязавший с выпивкой, потеряв львиную долю здоровья.
В день своего освобождения Марина Петрикова сменила темно-серую телогрейку на яркую болоньевую куртку и отправилась в Несвиж на засыпанное опавшими листьями городское кладбище, чтобы при помощи сторожа с легкостью отыскать ухоженную могилку 19-летней Светланы Королевой. Смахнув пожухлую листву и аккуратно уложив на черный мраморный постамент белые астры, шепотом произносила Марина выученную назубок в местах не столь отдаленных молитву о прощении: так искупившая вину по закону пыталась искупить вину по совести. Внезапно налетевшая темная туча затмила нежаркое осеннее солнце, и пошел мелкий накрапывающий дождик, смывая следы прошлых ошибок.