– Я не актер, не режиссер. Есть у меня другое хобби – сценарии писать. Вот эти истории придуманы мной. Впрочем, я не отношусь к этому слишком серьезно. Так, баловался по молодости на досуге…
Потом, анализируя события, предшествующие ссоре с мамой, Оля поняла: мама уже все поняла, подозревала, предчувствовала. Поэтому и старалась встречаться с Арсением не дома. Полюбила вдруг прогулки в Ботаническом саду и даже рестораны (мама, ты помнишь? «Не могу видеть в кабаках вульгарных шлюх!» После этого рестораны представлялись средоточием вселенского зла. А там просто много молоденьких девушек. Красивых и молоденьких. Вульгарность – это неумение стареть, мама…).
Только ни к чему мамины уловки не привели.
У него в тот день был странный взгляд. Не теплый, ласковый, как обычно, – напряженный.
Ну и слова – как обухом по голове.
– Выходи за меня замуж.
Что это?
Это он говорит ей?
А как же мама, как?…
А никак. Никак. У него приятный смех, и добрые глаза, и даже обтянутый свитером животик – это красиво. Когда Арсений ест мясо с картошкой – у него блаженствуют даже кончики ресниц. Так что животик – отлично.
Животик все решил.
– Я согласна…
… – Это я убил папу. Это я его убил!
Страшная фраза. Голос Игоря. Слезы в его глазах.
Как кипятком. Больше никаких воспоминаний, только настоящее, болезненное, мучительное.
– Оль, я его убил…
Она поняла: ледяной ужас внутри ее наконец-то растаял.
– Господи, да что же ты говоришь такое! – Ольга обняла напряженное тело Игоря. – Не говори так, ты же не знал, не хотел! Нам очень больно, но надо через это пройти. Потому что папу не вернешь, а нам жить.
– Это я убил его…
Глава 5
В спальне Адольфа Гитлера, как и обычно, раздавалось только тихое повизгивание Блонди, любимой овчарки фюрера. Ее хозяин никогда не храпел. Наоборот, во сне дыхание фюрера замедлялось и становилось едва слышным. Он не храпел, но вегетарианская еда провоцировала метеоризм, и врачи за долгие годы лечения так и не смогли избавить Гитлера от его проявлений. Поэтому, возможно, фюрер и предпочитал, чтобы по ночам в спальне находилась лишь верная собака. Вряд ли ей доставляли неудобство газы, освобождающиеся из пищеварительного тракта хозяина.
Блонди повизгивала и, видимо, безмятежно спала.
Ева Браун оторвалась от стены, разделявшей ее кокетливую спаленку с обитой светлым ситцем мебелью от аскетичных, напоминавших казарму покоев Гитлера. Положила на постель стакан, через который прислушивалась к происходящему в комнате Ади, и с волнением посмотрела на часы.
Половина третьего.
Собака съела большой кусок мяса, щедро нафаршированный слабительным, около одиннадцати.
После ужина Ади, расположившись на диване, рассуждал на свою любимую в последнее время тему – об аншлюсе Австрии, укрепившем рейх. Рядом с ним сидела красивая, но противная, словно дохлая крыса, Магда Геббельс, как всегда преданно глядящая фюреру в рот. А Блонди, пару раз ткнувшись хозяину в колени и не получив привычное число поглаживаний по морде, спине и за ушами, обиженно потрусила к столу. И, тяжело вздохнув, с тоской осмотрелась по сторонам.
Протянутая рука Евы вначале не вызвала у нее никакого энтузиазма.
Ага, читалось на темной, с рыжими подпалинами, узкой морде собаки, с чего бы эта девица подлизываться вздумала? Добрая нашлась! А сама сидит рядом с хозяином и вечерами у него пропадает, и хозяин тогда выгоняет Блонди за дверь. А еще завела двух все время тявкающих скотчтерьеров, Негуса и Штази. Придурки какие-то, а не собаки, постоянно орут как резаные, смотреть на них противно. Но самый лучший человек в сером кителе и фуражке нет-нет, да и погладит мерзких шавок, и тогда Блонди вынуждена лететь к хозяину и тыкаться мордой в его руки. Чтобы хозяин вспомнил: ведь это Блонди – его собака, и только ее он должен ласкать.
И вот, значит, эта воровка, подруга хозяина, решила подлизаться.
Руку протянула, ты смотри на нее.
Но в руке – мясо. МЯСО! Ох, какой большой румяный кусок жаркого. Жирненький… И пахнет, как он пахнет. Рехнуться от такого аромата можно. Слопать мясо, что ли? Конечно, приятнее было бы, если бы хозяин угостил. Но он все говорит, говорит. И даже за ушами не погладит.
А вот сейчас как возьму назло ему!
И Блонди, пофыркивая от нетерпения, съела мясо, вильнула хвостом, благодарно лизнула Евины пальцы.
Это было в одиннадцать вечера.
Сейчас уже почти три ночи. Но почему, почему слабительное не действует?
«Если он не выведет собаку – все пропало, – с отчаянием подумала Ева, снова прикладывая к стене спальни стакан. – Завтра копье Лонгина увезут в Нюрнберг, в музей нацистской партии. И мне больше никогда не представится возможность его получить…»
…Фюрер скорбел по племяннице ровно три недели. В начале четвертой он распорядился, чтобы в резиденцию привезли Еву, и…
– Раздевайся, – коротко бросил он и исчез в ванной.
К щекам жарко прихлынула кровь.
Ева растерянно посмотрела на закрытую дверь ванной комнаты, из-за которой доносилось журчание воды. Потом глянула в окно: там, подпирая тяжелое сумрачное небо, дыбились горные склоны, засыпанные снегом.
Но умиротворяющий пейзаж вызвал лишь еще большее волнение и оцепенение. Страх. И даже какая-то обида появилась в сердце: быстро же он забыл Гели. Темноволосой девушки больше нет и не будет, а тот, кто говорил ей о любви, всего через три недели просит другую: «Раздевайся!»
Ева ожидала от фюрера чего угодно: мрачного, подавленного настроения, может, даже и слез. Или упреков по поводу того самого письма, которое нашла в кармане его плаща Гели.
А тут выясняется: пригласили для этого.
Не то чтобы она никогда не думала о том, как это случится. Мечтала, представляла. Решила, что и без свадьбы все позволит. Он же честный человек, не сможет потом не жениться. А раз так, то это может свадьбе даже способствовать, сделает путь к алтарю куда короче. Ой, какая у них красивая будет свадьба! Про нее напишут все газеты!
Ева была готова.
Она даже в глубине души этого ждала.
Но вот теперь, когда все должно было случиться, ей вдруг стало так тошно. И даже любовь, огромная, болезненная, мучительная любовь куда-то исчезла. Еще вчера казалось: все, что угодно, снести можно, лишь бы видеть его горящие непонятным светом глаза. И вот – он рядом, а будет еще ближе. Но – досада и страх, вот и все, что осталось в сердце.
«А что, если сбежать? – подумала Ева, начиная тем не менее расстегивать теплую шерстяную кофточку. Светло-серый цвет ее необычайно подходил к голубым глазам, добавляя им глубины и твердости. – И все равно, что любила, что ждала и страдала. Сбегу, исчезну! Или это просто страх? – Она сняла кофту, сбросила серую зауженную юбку и стала расстегивать чулочный пояс. – Как некстати он решился, и похудеть не получилось. Живот вон как выступает, совсем некрасиво».
Ади.
Влажный, прохладный. Но какой-то мягкий. Лежит рядом, обнимает – а кажется, будто с ног до головы сырым тестом облили.
Как странно он пахнет, сладковато-кисло. Едва уловимый, но тошнотворный запах.
Первый поцелуй. Не легкое касание щеки, как раньше. Теперь – в губы. Влажная, чуть воняющая улитка вползает в рот.
Поцеловал грудь. Усы щекочут, мокро. Неприятно.
Про вторую грудь забыл. Хорошо.
Голова кружится. Тяжело все время живот втягивать. А если не втягивать, животик станет выступать, толстый, ужасно толстый.
Он стал разводить ее ноги, и Ева не выдержала, прекратила томно постанывать и глянула на Адольфа в щелочку между ресницами.
Глянула – и тут же зажмурилась. Плечи все в каких-то бурых пятнах, а на макушке лысина. Всегда зачесанная прядь волос упала, и стала видна проплешина, бело-розовая блестящая кожа. Ужасно…
И все же она любит его?
Или придумала сама себе эту любовь, потому что за стойкой в ателье Гофмана было скучно?
Как же можно его любить, если он весь в морщинах, в бурой россыпи пятен, да еще и с лысиной!
Пусть Отто не такой известный и у него нет телохранителей, но его губы пахнут медом, и, когда обнимаешь парня, по крайней мере, хотя бы не кажется, что в тесто руками угодила.
Резкая боль оборвала мысли.
Когда она прекратилась и Ева почувствовала, как то самое, твердое и мучившее, выскользнуло из нее, фюрер едва слышно пробормотал:
– Гели.
А потом сразу же закашлялся:
– Ге-ге, кхе-кхе.
Но все равно хотелось плакать, и не только потому, что живот, развороченный и порванный, нестерпимо болел. Ева все услышала. И все поняла. Жалкая уловка любовника лишь подлила масла в огонь.
– Мы поужинаем, – довольно пробормотал фюрер в ее шею. – А потом я распоряжусь, чтобы тебя отвезли домой. У меня завтра много выступлений, я хочу подготовиться и как следует отдохнуть. Лучший сын немецкого народа должен всего себя отдавать на благо Германии.
Несмотря на вскипающие слезы обиды, Ева чуть не удержалась от хохота.
Лучший сын Германии! Если этот – лучший, то как выглядит худший? Лучший нашелся, ну-ну! Надо же, какого высокого он о себе мнения, этот толстый, расползшийся старикашка. Непонятно только, почему его все слушаются, подчиняются, толпами ходят на митинги, где фюрер, брызгая слюной и размахивая руками, произносит свои занудные речи…
У него было одно выступление.
Потом другое.
И сто двадцать пятое.
Ева просматривала газеты: Адольф Гитлер приезжал куда угодно, только не в Мюнхен.
Какое счастье! Не надо ей этой улитки в своем рту, горячего кола между ног и имени другой вместо благодарности за подаренную невинность.
Жаль, что это произошло. Конечно, Отто или какой-нибудь другой парень, за которого она выйдет замуж, не будет в восторге от того, что супруга не является девственницей. Но ничего – как-нибудь всегда можно выкрутиться. И сейчас на такие вещи смотрят куда спокойнее, все-таки не старые времена на дворе. Ильзе рассказывала, что у нее с мужем тоже все после помолвки, еще до свадьбы случилось…