Ларна временами, когда бера особенно плотно накрывала тень, поглаживал свой топор и чуть подавался вперед, с сомнением глядя на границу зелени, отделяющую доступный людям мир от того немыслимого и непонятного боя, что не утихает совсем рядом. Раны на теле зверя теперь были видны отчетливо, на шее и на плече шкура свисала клочьями, кровь впитывалась в песок, и тьма накрывала бера плотнее и гуще, и ему всё больших усилий стоило вырваться из-под её удушливого плена хоть на миг…
Солнце поднялось чуть выше, в его багрянце прибыло яркой красной меди. Ларна совсем уже решился, встал, отмахнулся от испуганно охнувшего Малька и шагнул к краю полянки. Но тут один из бликов рассвета прорисовался особенно отчетливо. Зашевелился и скользнул, обретая собственную жизнь.
Он оказался совсем ненамного крупнее обычных вузиби – тот, кому поклонялась пустыня. Зато двигался быстро и в повадках змея разбирался безупречно.
Малёк подвинулся ближе к Ларне. Бывший выродёр наконец-то отложил топор и подсел к неподвижной, полубезумной от зрелища Тингали. Приобнял ее за плечи.
– Хол задохнется под ковром. Надо его доставать, – посетовал Малёк.
– Займись, – согласился северянин, не отрывая взгляда от боя в долине. – Так их, в макушку. Эх, надо было одолжить топор ребятам. И всё же поучаствовать… только на кого я брошу вас?
Малёк насмешливо фыркнул. Оттащил тяжёлый ковёр, жалостливо глянул на сухого выра, обмякшего и неподвижного. Вскрыл флягу с водой и стал бережно протирать панцирь, уделяя особое внимание области жабр и стыкам пластин. Хол зашевелился, застонал. Нащупал флягу и сделал несколько больших глотков. Полежал молча, тихо. С трудом приподнял глаза на помятых стеблях. Глянул в долину и снова поник.
– Я всех подвел, – тихо ужаснулся он. – Я поверил в мираж. Как личинка! Как самая глупая и недоросшая ущербная личинка… там был Шром, он меня звал. Как я мог поверить, что среди сухой пустыни…
– Там был мой прежний дом и мама звала меня, – кивнула Тингали, подсаживаясь ближе к выру и помогая Мальку поливать его водой, смывать и стряхивать песок. – Я тоже поверила и тоже побежала.
– Там имелись толпа котят и здоровенная добротная изба моей личной постройки, – рассмеялся Ларна. – Я бы тоже побежал. Но не успел, Тинка рванула быстрее меня, и я очнулся. Мне без разницы, там котят спасать или тут.
– Там стояла у причала моя галера, она ждала одного меня, чтобы начать путь на север, в неведомые земли, – вздохнул Малёк. – Но Ким так огрел меня, до сих пор в ухе прибой шумит. И щека горячая. Тингали, я вижу бой. Но кто там наши-то? Одно, простите, зверье ворочается. Хотя змеюка на вид противнее всех и её, вроде, одолевают.
Ларна вскочил на ноги и снова глянул в долину. Картина боя изменилась разительно: теперь бер всеми лапами упирался, удерживая тёмную шею и не давая ей сгинуть, зарыться в песок. Ящер рвал шкуру тьмы, полосовал хвостом чёрный песок, и тот светлел, на нём проступали краски дня. Постепенно пятно мрака сжалось, объединившие свои силы бер и ящер выволокли змея на поверхность целиком, и тот корчился, истекая тёмной кровью… Рассвет разгорался всё ярче, пески выглядели рыжими, обыкновенными, всё более полно принадлежащими миру людей…
Лес, созданный Кимом – наоборот, дрожал и таял. Распадался мороком утренней дымки. Бер последний раз оглянулся на поверженного врага и, оставляя следы крови, сгинул в последних прозрачных тенях под ветками. Ящер не пропал, он наполнился сиянием солнечного золота, горел ярко и был виден отчетливо. До мельчайшей чешуйки. Он взобрался на гребень холма. Оттуда начал спускаться в долину, утаптывая песок, приплясывая на всех лапах. Он скалил широкую пасть победно, весело – и даже, кажется, подмигивал. Двигался по кругу, рисуя хвостом узор и сжимая свой круг с каждым обходом долины, пока не достиг её середины и не свернулся там в кольцо, замыкая сложный рисунок своих же следов.
Подул ветер. Песок зашелестел, весь дальний, южный склон холма двинулся в долину, словно он стал живым. Засыпал и след ящера, и самого его, видимо, тоже – люди не могли понять наверняка, глаза устали от сияния утра и от ветра – бьющего в лицо, сухого, горстями бросающего песок… Наконец, всё стихло.
Пустыня осталась лежать утренняя, рыжая, бескрайняя и однообразная.
– Убрали прореху, – Тингали очнулась, с удивлением огляделась. – Совсем убрали. Канва тонкая, слабая, но целенькая. Ей теперь долго расти и развиваться до здорового своего вида. Ларна, можно нам уже идти домой? Круг травы сгинул. И где мой брат, я не понимаю. Страшно мне, больно… Хочу на север поскорее, хочу увидеть деда Сомру. У кого ещё такое спросить можно? Только у него.
– Куда ты собралась днём, непутевая? – вздохнул Ларна. – Сейчас раскинем полог, отдыхай до заката. Тогда и решим, как выбираться отсюда. В целом я соображаю, что север там. Но требуется в точности указать место, где нас ждут и встречают. Это слишком непросто… Впрочем, по тутошней поговорке, пожалуй, вечер утра мудренее.
Ларна зевнул, щелкнул зубами и заторопился добывать из вьюков ткань. Малёк помогал, хмуро озираясь и ужасаясь: за ничтожное время восхода из семи путников осталось четверо. Где прочие, что с ними? Судя по спокойствию Ларны, унывать никак нельзя. Всё обошлось. Понять бы, как? Повторно обмытый и смазанный маслом Хол затих, тоскливо вздыхая. Глаза на стеблях он втянул. А нижние до сих пор нещадно болели, Тингали сидела рядом и капала в них воду, оттянув веко и пытаясь смыть остатки песка. Закончила, улеглась, касаясь рукой панциря. Малёк пристроился с другой стороны, тоже вплотную к выру. Их осталось так мало, что отойти, отодвинуться сделалось невозможно и страшно. Только Ларна мог не бояться или не показывать своего опасения. И это давало надежду.
Вот он, сам, от макушки до пят – северная сказка людей. Усмехается в усы, задаёт корм ящерам и проверяет лапы страфов. Прежде это делал проводник…
Наконец, Ларна завершил работу и улегся, накинув на голову ткань, чтобы солнце не пробиралось под веки и не мешало отдыху.
Клык порой судорожно клокотал и озирался, жалобно пищал, как маленький – звал хозяйку. Не выдержал, в один удар клюва перерубил повод и забрался под полог, вплотную к боку Тингали. Пришлось, перемогая жару, обнимать его шею и гладить, обещая утешение.
Наконец, все заснули.
Глава пятая.Юта. Столичная жизнь вырьего князя
Серо-узорчатый выр размеров Юты ар-Рафта уже сам по себе заметен издали и привлекает внимание. Герб, нанесенный на хвостовую пластину, люди успели запомнить. Замков не так много, семнадцать. Столько же и гербов, обозначающих не просто семьи, но владельцев земель… Даже среди них Рафты значимы и уважаемы. Негласно их именуют теперь хозяевами севера. Юта знал и сплетни, и настоящее положение дел, для него, как он полагал – невеселое…
Сплавал домой – и что? Прямо в порту, под стенами родного замка, встретили хмурые, изрядно сердитые оружейники. С ними и мастера рудного дела. Всем своим гудящим хором потребовали именоваться князем… Старший любимый брат, хранитель замка, стоял молча и, неловко такое предположить, был вполне доволен: не его люди впрягают в хомут власти. Гата, младший, тот ехидствовал откровенно, шевелил усами и с трудом сдерживал булькающий смех. За что и поплатился. Сидит теперь во дворце, названный ар-клари и обязанный исполнять все дела князя в отсутствие Юты, ловко сбежавшего в Усень. Не навсегда, само собой – но хоть на время, прийти в себя от произошедшего и обдумать внезапно свалившийся на панцирь княжеский титул. Со Шроном обсудить. Если получится – так ещё с Кимом, Ларной, Марницей. Они – люди. Им виднее, как управлять берегом и должно ли выру брать на себя такое дело.
Юта поднимался от порта через зелёный город, радуясь его быстрому очищению от гнили. Ангра, весенний сезон с древний названием, грянет через неделю, а с ним и праздник, первый общий для людей и выров… Он, Юта, не был в Усени всего-то месяц. Но вода не пахнет нечистотами, наслоения со стенок и дна каналов удалены. Деревянные временные настилы накрывают улицы. Раздавленные скорлупки старых лачуг вывозятся, на их месте поднимаются новые дома. Город вырос из негодного гнилого панциря прошлого. И обживает новый – попросторнее и покрасивее.
Несколько раз люди окликали: мастеровые в зелёном городе как-то на редкость мирно настроены к вырам, страха или излишней почтительности не ведают. «Эй, северный ар, пособи!» – кричали они. И просили перебросить тяжёлое бревно через канал или уложить блоки в основание дома. Потому что ему такое дело, при его росте и возможностях – одно усилие клешней и рук. Людям же – полный день тяжёлой работы… Более всего Юту забавляло то, что люди платили за помощь. Всякий раз старший мастер на постройке дома с прямой и чуть грубоватой деловитостью нижнего, рабочего, города, подходил, глядел на уложенные блоки и бревна, кивал. Бормотал нечто вроде: «без правки годно», или «ещё рычагами двигать, за то сбавлю денежку». И, не слушая отговорок, считал медь или серебро. Состоятельность и титул выра, вызванного помогать на стройке, для мастера значили, видимо, совсем уж мало. Главное – размер клешней, сила лап и качество работы.
Юта до вступления в красный город обогатился без малого на три кархона в пересчёте на золото. Пришёл в наилучшее настроение и даже позволили себе задержаться в последнем трактире перед сменой цвета мостовой. Польстился на название – «Зелёный берег».
Постройка была совсем новенькой. Приятно пахло свежими сосновыми стружками, которые ещё сметали щётками с только-только доделываемого бокового крылечка. Юта воспользовался главным входом, устроенным удобно и пока что непривычно несколько: на новый лад. Дверь широка, в две створки, разрезанные ещё и продольно на верхнюю и нижнюю части. Внизу на левой нарисован оттиск суставчатой руки выра, вверху на правой – ладони человека. Юта толкнул слева, открылись лишь нижние доли дверей. Зато обеих… Трактирщик, крупный краснощекий мужик в зелёном переднике с вышивкой береговой линии столичной бухты, гордо подбоченился.