Скрип осторожно улыбнулся, поднялся из-за стола. Михр кивнул, с интересом проследил, как кривоплечий человек усердно моет посуду и расставляет по местам. Хотя сюда уже не вернется… Кто долго мечтал о доме, тому невозможно, наверное, в беспорядке его бросить. Скрип снова ушел. Его шаги хромали по комнатам, двери одна за другой плотно прикрывались: хозяин прощался с жильём. Вернулся, держа под локтем свободной от костыля руки небольшой узорный ларец. Настороженно глянул на ар-клари: как ещё воспримет новый разговор?
– Не взяла его моя жена, торопилась. И оставлять не хочу. Может, вы согласитесь принять на память? Мне кажется, она всегда боялась, что эти вещи получены от воров, принимала, улыбалась и в ларец складывала, надеть ни разу не надела… Зря, всё до последней шпильки честно куплены, иного ей не дарил. Но объяснять и спорить тоже не пробовал.
Михр улыбнулся, радуясь тому, что его затея с подарком жене так славно сама собой упростилась. Поблагодарил, принял ларец. Зашагал по ступеням вниз. Оба страфа оказались пегими, но достаточно рослыми и сильными. Такие как раз хороши для дороги: и цены вороного не имеют, и хозяина не подведут. С места взяли ровной неторопливой побежью. Михр в седле снова задремал и очнулся, лишь разобрав звук движения встречающих – городской стражи, отправленной Ютой. Спрыгнул в траву, ещё раз простился со Скрипом, пожелал удачного поиска того, к чему тянется нитка. И благополучного возвращения домой – на север. Бывший староста столичных нищих улыбнулся, оглядел охранников и ар-клари.
– Вот уж не думал, что меня кто-то станет провожать в дорогу… тем более желать удачи. Спасибо. Так уезжать куда приятнее.
Он пристегнул к кольцу за седлом повод вьючного страфа. Раскрыл ладонь и позволил клубку скатиться в траву. Серая нитка ночью выглядела воистину волшебной, она словно чуть-чуть, едва заметно, светилась. Или зелёное серебро луны в волокнах путалось? Не разобрать. Клубок дрогнул и покатился. Скрип шевельнул повод страфа, отправляясь в путь… Ему долго глядели вслед. Потом Михр задумчиво кивнул.
– Так. Вы трое, поезжайте в его дом. Без присмотра негоже оставлять жильё, покуда новый хозяин туда не заселился. На воротах я скажу, чтобы вас сменяли, как обычный дозор.
Ар-клари зевнул, нехотя взобрался в седло подменного страфа и погнал его домой. Сперва к воротам, а потом и во дворец.
Как он и предполагал, жена спала в кресле, склонившись над недоделанной рубашкой. Видно, ждала всю ночь, умаялась… Михр поднял её на руки, перенёс на кровать и уложил, постаравшись не разбудить. Поставил рядом стул, на него – ларец. Раскрыл. Покачал головой. До чего упрямые попадаются бабы! От такой красоты отказаться, заподозрив воровское её происхождение… Ар-клари порылся в ворохе солидно шуршащего серебра с камнями, перебрал несколько узких золотых змеек сложного плетения. Подцепил браслет северной работы, тяжёлый, створчатый. Приладил на руку своей жене. Забрался на кровать и заснул с чувством исполненного по мере сил долга перед всем светом – от Пряхи и златоусого до родной жены.
Глава шестая.Тингали. Что такое семейное счастье
Не ведаю, что иные рассмотрели, когда Кимочка шагнул от нас прочь по песку и дёрнул нитки с вышивки… Я уже у всех спросила. Нет, не помнят толком. Уж точно они не ощутили сполна страха, какой мне достался. И так едва жива лежала, нитками души поделившись. Всё, что накопилось для леса, отдай, – так велел брат. Я и отдала. С корнем вырвала, с болью, без остаточка. Словно в душу впустила пустыню эту сыпучую, жестокую к нам, людям. В ней жар и холод равно недружественны живому. Да если бы только они! Как нитки я вырвала, что-то во мне изменилось. Словно я надломила себя… Нет, не так. Скорее я сделалась вроде выра, линяющего и лишённого на время своего панциря. Нахлынула беззащитность – хоть кричи. Я бы и кричала, да только Ларна, спасибо ему, рядом сидел и держал за руку. Хорошо держал, крепко. Как родной. С ним страх не имеет надо мной полной власти, Ларна меня не отдает сомнениям, как скала не отдаёт траву на растерзание буре, прикрывает и тенью от зноя одаривает.
В моей оголенной беззащитности имелась и своя польза. Все ощущения обострились до предела. Я обычно как канву вижу? Одним лишь наитием, словно бы в тумане. Более на ощупь, чем взглядом. Отдав нитки и ослабев, я обрела чуткость. Всей кожей, всеми этими утраченными и ещё теплыми нитями души я вплелась в мир… Он кричал и стонал. А я слышала и тоже страдала.
Страшна была пустыня вне круга, быстро обозначаемого и выделяемого нитками, вырываемыми из вышивки.
Пустыня колыхалась и дрожала, как марево жаркого дня. В ней оставалось всё меньше надёжности закона мироздания, должным образом скрученного Пряхой из кудели изначального. Я это первый раз ощутила не так давно, по осени. Поняла хоть на миг, в чем её работа состоит, когда проводила Шрома в глубины и глянула на канву словно бы извне.
Мир огромен и непознаваем. В нем всё есть, и даже такое, что людям никогда не будет доступно, слишком оно чужое нам. Не враждебное даже, просто иное. Пряха из кудели неявленного бережно выбирает тонкие волокна и скручивает их, создает годный для нас закон. Чтобы вода была мокрой и насыщала при питье, чтобы солнце грело, но не сжигало, чтобы воздухом дышалось легко. И совсем уж непонятное мне, неумехе, она тоже даёт. Суть явленному определяет. Вес камню, мягкость шерсти, теплоту улыбке. Миру закон и людям – тоже. Далее уже Ткущая нитку принимает в работу и даёт нам ровную канву, чтобы небыль отделить от были, но не лишить нас радости веры в чудо и вдохновения мечты.
Сложно? Пожалуй. А вот рассветная пустыня была пугающе холодна и чужда. Канва в ней расплывалась гнилью, лохматилась рваными прядями основы. Колебалась, впитывая быль и просеивая её песком в изнанку свою – в неявленное. Где и закона нет, и жизнь ещё не рождена. Там безвременье, но иное, чем в Кимочкином лесу. Какое-то последнее… Крайнее.
Когда брат шагнул на гнилую канву, душа моя отозвалась болью, словно я собрала его в последнюю дорогу, нитками не одарила, а вооружила на бой. Безнадёжный и все же неизбежный. Он сеял траву, всходящую ростками безвременного леса. И сам всё глубже проваливался в канву, позволял ей впитывать себя и менять. Сдирать с плеч человечий облик, уже приросший крепко и мною любимый, родной до последней чёрточки. Только в зыбкой гнилой канве он уцелеть не мог.
Ким шагнул прочь и сам себя отдал прошлому. Позвал безвременье, к деду Сомре обратился, корни леса потянул… Упросил их канву заплетать по мере сил и держать закон явленный, чтобы и наша лужайка зелени была цела, и то, что рвалось и угрожало, не добралось до нас, не втиснулось в щель, не испоганило мир. А если и явилось, то пусть могучим и опасным, но хотя бы – постижимым, подчиняющимся нашему закону.
Ларна мне сказал, что видел Кима, идущего вниз с холма. Человеком видел, только тень его выглядела необычно. Лохматой и слишком уж большой. Я иное чуяла. Ничего в нём прежнего не осталось. Сгинул мой заяц, веселый и беззаботный. Пропал знакомый мне гибкий пастушок, потому что заросла тропинка в детство, он отвернулся и ушёл совсем. К новому ушёл. Непосильное дело взвалил на плечи, взрослое и большое…
Может статься, все мы не одну жизнь проживаем, если решаемся меняться и расти – как выры. Сбрасывать старые панцири, слабые и малые. Наращивать новые, годные для куда более серьезного испытания. Если так глянуть, так что я делаю – вышивальщица? Я помогаю людям линять… Я сшила пояс Ларне, мечту ему обозначила. И он пошёл в новый путь, отвернулся от прошлого и многое оставил за спиной. Ценил славу и забавлялся тем, что равных ему нет в бою. Азарт видел в причинении смерти и возвышении своём над поверженным врагом. Находил интерес в золоте и власти, даруемых страхом. И что? Отвернулся и всё отдал.
Мой поясок – только малый светильничек вдалеке. Не дает он силы пройти путь перемен и даже не облегчает дорогу. Способен только обозначить направление и каплю надежды заронить в душу. Сшила я его, справилась, – значит, есть впереди то, к чему человек втайне от себя самого стремился. Существует и достижимо. Но видеть свет вдали и добраться до окошка, где он теплится – не одно и то же… То-то и оно! Я не указываю коротких дорог. И легких тоже. Мои подарки – ох, как дороги они в оплате! Сильным они в пользу, а слабым, Ларна первым понял, вышивка вроде камня на шее. Согнет к земле или вовсе утопит.
Киму я вышила совсем особый пояс. Много раз думала и пыталась понять: зачем он такой? Вот мой заяц, рядом, уже десять лет рядом и кажется – в том не будет перемены. Он за мной, непутевой, даже из леса вышел против воли деда Сомры. Отвернулся от жизни, в которой нет счета годам. А я сшила опушку дубравы и зайца, бегущего обратно в лес! Себя-то Киму не обмануть, да и меня тоже. Почему в узоре заяц стремится в лес? Да знаю я, не хочу знать, а вот знаю: душа Кимочки трудно разворачивается к людям. Смотрит он на нас чуть со стороны. Мудрый, лукавый, внимательный… сказок у него полное лукошко. Сидит на опушке, у самой кромки тени Безвременного леса, и спиной свой ощущает родной лес, и шёпот его слышит, и поддержку его принимает… Не находит силы ни меня бросить в мире, где так много угроз, ни отказаться вовсе от надежды однажды вернуться туда, где был полновластным хозяином лесу. Рвётся надвое и страдает.
Я поясок сшила и обе дороги указала в нём, так мне теперь думается. Зайцу – в лес возвращение. Киму же, если он человеком желает стать, иной путь – к людям. К дому своему, к теплу душевному и малому местечку в мире, откуда он не сможет глядеть на нас со стороны. Сам таким же станет, обрастёт каждодневными заботами. Захочет ли? Не ведаю. Марнице надо о том думать. Не зря я, сама того сознательно не разбирая, сшила цветки розовые да лиловые, зайца отгораживающие от леса… Сильное шитье получилось.
По дорожке моего вышитого пояска Ким и шагнул на гнилую канву, по ней и ушёл, не опасаясь зыбучей хмари неявленного. К лесу родному потянулся, силу его призвал и сам в него влился.