Человек может что? Нелепой железкой клинка размахивать. Ким иное вознамерился сделать, непосильное. Южные люди убили свои сказки. Свою воду отдали песку сухому, свою душу развеяли в труху. Изошли целиком на злобу. А злоба да месть не дают ростков, не зовут весну жизни, они – засуха. Вот пустыня и умерла. Смерть её стала последней сказкой, кошмаром, затянувшимся надолго и опасным, разрушающим саму канву. Закон по волоконцу начал распадаться. Жизнь и смерть – два начала. Не враги они, просто противоположности. Но вышивальщики юга, древние и неразумные, потянули из пустоты своих гнилых душ белые нитки. Белые – не пропитанные краской живых мыслей и чувств, стремлений и надежд. Ничего в них не было, кроме лжи. Кроме насмешки ничтожеств, возомнивших за собой право решать и судить. Ах, доброта? Да полноте, нет её в мире, золото купит вам больше, оскудела рука дающего. Ах, любовь? Ха-ха, во всяком городе той любви ночью на улицах пруд пруди, и золото не надобно, серебра хватит для оплаты. Дружба? Ну да, по общей выгоде или против общего врага…
Если не оставить людям права примириться с врагом, права отдать без надежды на возмещение, права принять удар, сберегая более дорогое, чем жизнь – оскудеет канва наших надежд. Оскудеет, истончится и лопнет. Ткущая посмотрит на мир людей, выбравших самые простые дороги и отказавшихся расти душой – и отвернётся. Мало ли у неё иных дел? Может, наша канва далеко не одна в работе. Да и Пряха… Зачем тратить пряжу на нас, отказавших нищему в куске хлеба, на восход взирающих без радости и улыбки?
Без внимания Пряхи и Ткущей, иных, им подобных, мир станет гнить да тускнеть. Ну и что? Канва растреплется. Впитает людей, растворит саму память о нас. И тогда высшие дадут миру новый закон. Заселят иной край теми, среди кого найдутся умеющие радоваться солнцу и находить красоту в капле росы. Живые должны быть способны оставаться разными и уважать различия…
Мой Ким ушёл по тропочке к лесу, чтобы там взять силу и залатать канву. Потому что он полагал: мы пока не так уж и плохи. Мы умеем быть людьми и вырами, интересными Пряхе и Ткущей. Мы взращиваем в душах надежды, и готовы выбирать очень трудные дороги. Ким спускался с холма… и я не могла его рассмотреть толком. В нём жил день, наше право приходить в мир. А снизу, из прорехи канвы, вспоротой и висящей белыми рваными нитками лжи, поднималась тьма последней ночи.
Не знаю, можно ли выдержать такой бой одному. Я половину сказанного сама придумала, я ведь не так умна, чтобы знать наверняка… Я только ощущаю нитки, порой сшиваю их в новый узор, угадывая его по мере сил полно и верно. Только по-моему, жизнь и смерть не могут пребывать во вражде. Они – две половинки закона нашего мира. Им полагается чередоваться, как сезонам года. Кима все полнее затягивало в канву, он становился частью поединка, не имеющего конца, вечного. И я с ужасом смотрела на то, что не могла изменить. Ким врастал в пески, рассыпался в пыль и возрождался, чтобы мы сохранили право на свой закон. Он согласился заплатить слишком высокую цену. Безнадёжную для себя.
Но потом Вагузи выпросил у меня платок и вмешался. У людей есть право говорить за себя. Не все на юге гнилые! Толковые люди сберегли сказки и душу не иссушили. Им по силам раскрашивать новым узором белые нитки жадных мстительных глупцов минувшего времени. Оживлять надежду и выплетать из неё небыль, канву для были…
Всё это я думала, когда нас жёг день.
Первый в моей взрослой жизни день без Кима. Я почти бредила, я ощущала себя старым деревом с огромным дуплом. Моя душа опустела и не могла принять свою пустоту. Как мне жить в мире без Кима, пусть и зарастил мир на сей раз свою рану, прореху в канве? Как мне принять то, что брат ушёл в лес едва живой, потрепанный боем, забывший то, чем жил вне опушки безвременья? Куда идти нам всем? Я шила пояса и пыталась восстановить порядок, нарушенный давным-давно. Но сама-то я шла по тропке, удобно выплетенной Кимом. Он был моими совестью, мудростью, смелостью. Он – вся моя семья, наконец! Куда теперь деться? Как найти силы встать и идти, когда вечер погасит ярость светила? Что исправлять? Ким, теперь я твёрдо знаю, тоже шил. Нитками своей души он обозначал нам дорогу. Мы не задумывались, пользовались и забывали благодарить…
Кимочка как-то раз сказал, завершив одну из своих сказок: люди не ценят того, что ещё не утратили. И это порой делает их несчастными и слепыми, и хуже того – жестокими. Я брала у Кима и не возвращала. Я даже, стыдно сказать, злилась, когда он пробовал уделить самое малое внимание Маре. Хоть плачь. Только жарко в пустыне и так сухо – слез нет. Горло кашлем заходится.
В ранних сумерках я, как сказали бы выры, пересохла в своём отчаянии до последней крайности. Мне уже почудился шуршащий ток песка, насмешливо поглощающего меня, не способную жить в одиночестве утраты. Но оказалось, песок шумел по иной причине. Он чуть смещался под ногами нашего проводника.
Я сморгнула от недоумения: да точно, он! Вагузи…
Вышивка на платке Вагузи за время боя выцвела до неразличимости. Превратилась в едва заметную игру полутонов, зато эти узоры менялись и жили – постоянно. Он сел рядом, улыбнулся, блеснул белыми до голубизны зубами.
– Ты же ушёл к Пряхе, – шепотом уточнила я.
– Слишком далеко туда добираться, я сунулся было, но глянул: Ким тут один, плохо ему. Опять же, о чем можно просить женщину, если ещё не расцвел сезон дождей и танцы не объявлены? – нахально подмигнул проводник. – Я взял палки и побежал убивать тьму. Хорошо убил. Надёжно. Вузи остался доволен и согласился снова быть с нами.
– Ты сейчас здесь, точно? – ещё сильнее засомневалась я.
– Здесь. Точно, но не знаю, я ли, – он снова блеснул своими бесподобными зубами. – Проводник вам не понадобится, мой вузиби выведет вас, куда следует. У меня теперь очень много дел, я, пожалуй, и не вернусь в прибрежные земли до сезона дождей. Так и скажи ару Ронге. Он пусть передаст моему племени. Я служу Вузи. Я, как верно заметил Ларна, его колдун. Мне нравится колдовать! Ким научил меня.
– Ким?
– Конечно! Самое сильное колдовство – оживление душ людей. Он умеет. Я учусь. Надо много сказок сделать и вплести в жизнь. Чтобы дети росли и зелень наступала на пески. Чтобы тут опять наполнилось озеро и большая река потекла от дальних гор на юге. Я знаю, там горы. Я туда бегал и ещё пойду. Белые вершины, с которых вода не стекает, она называется – лед.
– Без вузиби пойдёшь?
– Зачем мне, сыну Вузи, пусть и приёмному, – хитро подмигнул он, – ящер? Сам не без хвоста… Когда он мне нужен или когда просто хочется побегать. Зря ты не согласилась в жёны пойти. Мое озеро будет не хуже северного Безвременного леса. И красиво, и пустыне в пользу, и её людям в радость. Тебе от деда Сомры привет.
– Так ты… умер? – ужаснулась я.
– Ушёл в канву, – он широко распахнул свои глазищи, огромные и нахально-веселые. – Здесь всё иначе, мне нравится. Ты на память не жалуешься? Тогда слушай дальше. Передай старшему Вагузи: хватит всем дурить головы! Пусть танцует под дождем и берёт себе жену, которую давно выбрал. Откуда у колдуна сила, если он один по песку бродит и сохнет? Еще передай: дожди будут длинные, пусть готовятся. Из низин уходят всерьез, ценное уносят на холмы. Пищу запасают впрок, на месяц хотя бы. Перемены не проходят без осложнений. Первые годы будут трудными. Зато после жара отодвинется, давая место для жизни.
– Как мой Кимочка? Он уцелел?
– Ты отпусти его, это твоя часть платы – взрослеть и самой учиться переставлять ноги. – Вагузи снова улыбнулся. – Но я большой колдун, главный на юге. Я помогу тебе, добрая нхати. Ты мне подарила платок. Я тебе подарю палку. Чтобы училась убивать в себе тьму.
– Ага, сама я той палкой и убьюсь.
– Это сильная палка, моя, колдуна и сына Вузи, – важно пояснил проводник. – Копьё. Хочешь, так зови – копьё. А хочешь – палка… Сложная вещь. Сильная.
Вагузи пошарил в песке и вытащил легкую палку. Три локтя длины, вся лаком покрыта, золотистая, суставчатая, в сплошном черном рисунке танцующих ящеров. С красивыми бронзовыми наконечниками, круглыми, блестящими. Я сразу почему-то представила, как Ларна меня учит, и как я этим вот шариком получаю по затылку, да так крепко, что звезды вижу в ясном дневном небе. Сероглазый щурится и насмешливо поясняет в своей любимой манере. Мол, надёжный ты человек, Тинка. Нет в палке колдовства, а ты все равно искрами из глаз сыплешь, обратное норовишь доказать, чтобы не обижать хорошего человека Вагузи, подарившего безделицу.
– Спасибо, – неуверенно поблагодарила я, заранее почесав затылок.
– Если стукнуть по песку, может статься, явится ящер и довезёт, куда надо, – предположил Вагузи, и в его темных глазищах заплясали рыжие закатные смешинки – солнечные блики. – Но может и не явиться. Я большой чёрный колдун, я извозом не занимаюсь. Только важной помощью, в крайней нужде. Зато если и не по песку стукнуть, но в большой беде пребывая, тоже подействует как-нибудь. Так что учись убивать тьму. Ларну попроси, это важно.
– Что значит, как-нибудь подействует? – насторожилась я. – Ох, болтун ты!
– Я только учусь плести сказки, – не смутился проводник. – На твоей участи и проверю, как мои слова отзовутся, какое эхо дадут. А пока прощай, пора мне. Гляди, как закат прожарил у пустыни спину! Красота. Побегу, южных людей навестить хочу. – Он отвернулся, гибким танцующим шагом заскользил в закат, стал чёрным узором на горящей бронзе запада. Уже неразборчиво, словно вслух разговаривая с собой, добавил: – Мир-то велик! Изрядно велик, мы все лишь часть его, есть и другие земли. Кое-где вымер люд, а вот за горами ещё живут. Помогать надо. Плохо там, сыро и холодно.
– На юге – холодно? – опешила я.
Глянула в спину Вагузи из-под руки, щурясь и часто смаргивая. А спины-то человечьей и нет… Только ящер течёт по склону холма, алый с золотом он, и рядом бежит, не отстает, его чёрная гибкая тень.
– Ларна! – охнула я.
И прикусила язык. Крепко же я берусь за ум! Взрослею, самостоятельно переставляю ноги, как же… Едва слезла с Кимочкиной шеи, как выискала себе нового защитника. Да такого защитника, что имя само лезет на язык. И произнести чуть неловко, по спине опять мурашки поползут от простого ожидания его взгляда, странного, пристального. Глянет – под руку нырнуть захочется или носом в плечо уткнуться. Только разве это дело? Кто я ему, чтобы помыкать, как родными не помыкают? А только без него ещё хуже, чем без Кимочки…