– Тросны теперь вам подавать, брэми?
– Маре, – буркнул бурый. – Ничего тут не меняется. До осени, по крайней мере. Садом-огородом твоя жена занимается? – Дождался кивка и продолжил: – вот к ней дело есть. Малинник надо развести, яблонь толковых насадить и медуницы наилучшей. Ростки я дам, с вас место надобно и уход.
– Подворье позади нашего прикупить можно, – прикинул управляющий. – Если мало, слева соседей подвинуть, непутёвые они. Без обиды их переселим, денежками да волей князя.
– Двигай, – одобрил бурый. – Я простор люблю. Да и пчёлы…
– Уж вразумите: это что ещё за невидаль? – удивился управляющий, охотно передавая тяжеленный кувшин с настойкой и повторно ныряя в холод погреба за закуской.
– Забылись пчёлы, стали невидалью, вернутся былью, – пообещал хозяин. – Мёд надо восстановить. Польза в нём для здоровья и удовольствие немалое. Чего более, и не скажу. Ну, идём. Буду по правилам слова говорить, Марьку в жёны просить. Интересно я перелинял, вроде – повзрослел, что ли? Пока сам не соображу. И чего упирался, куда глядел, когда Маря вон – под боком имелась… Надо было на весну свадьбу-то двигать. А не на осень.
За столом уже сидел на почётном месте князь, весело щурился и наблюдал переполох в дочкином хозяйстве. Ни слова не возразил, когда бурый прихватил Марницу под руку и уволок в коридор, плотно прикрыл дверь. Глянул пристально, и Марнице показалось: глаза у него помельче стали, а взгляд – потяжелее. Весь иной, неловко такого назвать зайцем… Привыкать к облику заново придется. Хотя душе спокойно, и никаких нелепых сомнений в ней нет. Ким вернулся иным – да только разве зайцы в лесу хозяева? Это пока лукавые лесовики плетут детские сказочки, они на длинноухих похожи… Большая рука сгребла за плечи, прижала плотнее.
– Маря, давай сразу уговоримся, – буркнул Ким, смиряя свой новый голос, низкий и басовитый. – Что мое – то мое. Замечу, что не на меня глядишь, озверею. Озверею – в лес развернусь и уйду. Молча. Шкура бурая, она очень даже ловко на плечи ложится, Маря. Да вот – слезает трудно. Утром постригусь, усы заведу плетеные, как у Ларны. На человека чуток поболее похож стану. Годится тебе такой мужик?
Марница кротко кивнула, прижимаясь плотнее к новому Киму, торопливо гладя плечо и пытаясь сообразить, как же он есть-то будет с такой дикой бородищей? Кроме глаз на лице ничего и нет незаросшего… В лохматости пропал, сгинул, даже след внешности прежнего пастушка, разве глаза его, чуть лукавые и добрые…
– Ты сказки плести не разучился? – уточнила Марница, хотя ответ уже ничего не менял. Потянулась обнять. – Вот всех устрою и приду проверять.
– Я новых много усвоил, из канвы потянул, – отозвался Ким. – Пошли. Буду сказывать, что следует – но никак не сказки… Твой отец ждёт. А глупости из головы выбрось. Придёт она среди ночи! Ты князю дочка, твое дело честь беречь и меня в озверение не вводить. Так что не липни, сама оттянула свадьбу на осень.
– Раньше тебе и то казалось рановато, – довольно хихикнула Марница.
– Раньше я из лесу явился сестре помогать, а ей, девке глупой, было шестнадцать лет. Теперь вот у меня иная тропка до опушки легла и проводник иной, – вздохнул Ким. – Лес сказок, Маря, потому и безвременный, что каждый в нём черпает то, что готов принять. Я сам зачерпнул, когда в песках змея заломал. И ты добавила, поясок повязывая. Пошли.
– А где теперь Тинка – знаешь?
– Почему бы и не знать? На галере. Носом хлюпает, Ларна её утешает, плывут они. Скоро в Усени пристанут и сюда, может статься, направятся. Тогда к началу преля подоспеют. Десять дней, – заинтересованно буркнул Ким. – Успею ягодник разбить. Да и берлогу надо осмотреть, под себя переделать.
– Берлогу? – хихикнула Марница, открывая дверь.
– Все беры живут в берлогах, – обстоятельно согласился Ким. Сел за стол и глянул на князя. – Так что, сложно говорить, по правилам, или так сойдемся? Всё одно её не упущу.
Глава девятая.Тингали. Узор для воров
Мой сон, в котором умирал выр, привёл к странным последствиям: я не расставалась с палкой Вузи от рассвета и до заката, упражняясь с удивительным для себя самой упрямством. Полагаю, те же размышления вынудили Ларну задавать гребцам быстрый ритм и не делать ни единой лишней остановки в портах, зато всякий раз выкликать выров дозора и просить тянуть канаты хоть день. Думаю, ни одна галера, никогда, не имела хода, подобного по скорости нашему.
Мы едва успели глянуть на острый мыс, обозначающий во всех лоциях окончание широкого канала меж землями Арагжи и краем ар-Нашра – и сменные выры вновь натянули канат. Галера направила свой нос на север, и с каждым днем погода всё более походила на обычную для родных мест, предвесеннюю. Пронизывал холодный ветер, дождь срывался из хмурых туч… И вместе с ветром и шёпотом капель по воде наползала болезненная, зыбкая раздвоенность.
Всё моё тело ныло, но ещё сильнее болела душа: сомнения превращали её пространство в такое же рябое и мутное зеркало, как водная гладь, иссеченная всплесками капель. Это не волны, море спокойно… но и покоя в нем нет. Словно нечто надорвалось и не желало вставать на прежнее место, расправляться и проясняться. Чтобы хоть как-то изгнать смятение, палка Вузи очень и очень хороша. Так мне казалось и в первый день, и во второй, и даже в третий от памятного сна. Я уставала до полуобморочного состояния и задрёмывала прежде, чем успевала порадоваться: сегодня опять обойдётся. Не провалюсь в тьму неявленного и не станет она меня душить и топить, забивая горло и лишая даже права на крик о помощи…
Теперь уже третий день сезона ангра, люди на веслах стоном стонут – и смотрят на Ларну со смесью уважения и раздражения. Путь от Усени до порта ар-Шархов галера одолела за восемнадцать дней, да при попутном ветре… И это считается очень и очень быстрым ходом, не зря Малёк гордится своим первым в жизни опытом капитанства. Но обратно мы неслись так, что и в сказке не сказать…
Конечно, от столицы ар-Рагов до Усени поближе, да и течения тут удачны, Ларна рассказывал. Но в десять дней от порта южан и до Ценнхи еще, вроде бы, ни один корабль не добирался. Ронга по осени, первый и единственный раз в своей жизни хлебнув чёрной тагги для неутомимости, умудрился в семь дней доставить в столицу тросн от хранителя своего замка. Тогда как раз Шром пришёл во дворец, и Ларна смял кланда, тогда решалось многое и было очень важно понять, кто готов поддержать род ар-Бахта и насколько. Оказывается, ар-Раги отослали Шрону, ещё не избранному златоусым, послание. Подтвердили свое полное согласие с любыми его действиями и предложили распоряжаться казной семьи… Ронга сгоряча о том проговорился, когда Ларна доставал паразитов из-под панциря больного выра, а два стража горестно вздыхали: мол, кто хоть раз чёрной тагги отведал, тот навек пропал… Ронга не пропал. Ему и без тагги на свете жить нескучно. Наверное, у него и спина не болела бы от занятий с палкой…
Я доела завтрак, не ощущая его вкуса. Упрямо сгребла палку и побрела на облюбованное место, поближе к носу галеры, где и просторно, и моего лица гребцам не видать. Зачем им знать, что я от своего упрямства порой плачу?
– Тингали, пора тебе поджимать хвост, – рявкнул Ларна, вставая со скамьи и давая знак к прекращению гребли. – Иначе он просто отвалится. И руки тоже. И коса… Хватит себя выматывать, сядь.
– Я должна…
– Слушаться капитана на галере. Тинка, меня пугает твоя мрачная сосредоточенность. Ну-ка дай пощупать лоб. Да-а, подкосил тебя юг, – задумчиво предположил Ларна. – Ведь знобит… Отдыхай.
– Я сегодня ещё…
– Тингали, знаешь ли ты, – зычно, для всех, уточнил Ларна, развлекая гребцов, – почему люди не жалуются, хотя я требую вращать вёсла быстрее, чем они могут?
Само собой, я не знала. Люди, только-только отдышавшиеся и разогнувшие спины, тоже не догадывались, шумно требовали пояснений и предлагали ответы. Мол, до полусмерти боимся Ларну, а ещё того сильнее страшимся юга, от песчаной бури улепетываем, вдруг она нас и на воде достанет? Да и южный ливень с ней на пару – не ясно, что страшнее… Кричали наперебой. Смелись, словно и не устали вовсе. Не боятся они Ларну. Они уважают его и себя – тоже. Они стали с этим капитаном настоящей командой, я вижу и нитки… Нет, не надо про нитки, и так мутит. Лучше ещё разок повторить урок с палкой. И ещё.
Ларна перехватил оружие и одним неуловимым движением вывернул из рук, хотя я держала, как велено, а он обещал: в таком хвате палку нельзя вырвать. Другие не справятся – неумехи вроде меня, так точнее. Он же совладал и труда особого не приложил.
– Люди глядят на тебя, гребут и думают: она загнётся первой! Весло – что, мы к нему привыкли, а девка с палкой совсем ума лишилась, тьму убивая, – грустно и без насмешки вздохнул Ларна.
Бросил мою палку Мальку, не допустил возражений, подхватил меня, бессильно висящую на его руке тряпкой, поволок в трюм. Уложил, укрыл одеялом. Теперь я и сама заметила, нельзя сделалось не замечать – знобит! Да так мучительно… Значит, всё верно, я за палку цеплялась и упрямо, просто до изнеможения, повторяла урок, бессознательно спасаясь от этого злого, пробирающего до костей холода. Ларна навалил сверху второе одеяло. Хол потоптался у люка, пристально глядя на меня. Добыл из ларца травы и начал их смешивать. Как будто он умеет лечить людей!
– Я не выр! Отстань хоть ты! – Ну вот, теперь злость уже с криком прорвалась. Стало стыдно. – Хол, прости.
– Ты не выр, да, – не обиделся он. – Ты вышивальщица. Сильнее меня, гораздо, да. Я злость ощущаю, но не так остро. Я два раза нырял и рыбу ловил, дрожь в пальцах совсем прошла. Теперь вижу: ты палку брала тоже в поисках облегчения, да. Сейчас айры заварю, мха и брусничного листа. Не лекарство. Но запах добрый, правильный. Напоминание о зелени, о северном лесе. Ты все нитки памяти отдала Киму там, в пустыне. Потому и больнее тебе, нет опоры, нет полноты душевной.
Он вздохнул и убежал к повару, готовить отвар. Я виновато промолчала. Пожалуй, он прав. То, что гонит по спине озноб – оно даже не злость. Оно иное. И я опасаюсь его, прячусь от него за усталостью и болью спины, за дрожью рук, едва способных держать палку Вузи… Если бы не донимала себя уроками, руки дрожали бы точно так же – но по иной причине. То, что упрямо норовит мне влезть в голову, – оно пугает меня. До дрожи…