– Значит, ты просто придумала новый способ поджимать хвост, – усмехнулся Ларна. – Ладно же… Рассказывай.
– Нечего мне сказать!
– Покричи, пошуми, себя пожалей до слез – и начинай рассказывать, – невозмутимо предложил он. – Я дождусь. Это связано с гибелью выра в твоём сне?
– Нет!
– Уже что-то. Тогда – с боем в пустыне.
– Нет.
– А где прежняя уверенность? – насмешливо изогнул бровь этот злодей. – Тинка, меня обманывать и не пробуй, мала ещё. Значит, снова мы столкнулись с причудами канвы. Хуже: мы наблюдаем построение отношений изделия всемогущей брэми Ткущей, именуемого миром и явью, с нашей упрямой и совсем не всемогущей брэми вышивальщицей. Которая норовит взять на себя больше, чем полагается людям. Так?
Я всхлипнула и, позорно провалив очередную попытку стать взрослее и разобраться во всём без помощи, уткнулась в его руку. Сразу стало гораздо лучше. Ларна хмыкнул, сгрёб меня вместе с одеялами и прижал, уложив голову себе на плечо. Погладил по волосам. Проклятущая рябь сомнений отдалилась, приутихла. Хорошо быть котёнком, которого спасает этот бывший выродёр. Очень даже хорошо… Я вздохнула. Завозилась и прижалась щекой к его плечу ещё плотнее.
– Тингали, тебе мешают жить не твои ли нитки? Я сперва не обратил внимания, а теперь виню себя. Ким после большого шиться заново наполнял тебе душу своими сказками. Я не умею… – Ларна виновато шевельнул плечами. – Вот ты и болеешь. Как помочь при столь незнакомой болезни? Я не умею плести сказки, не мое это, понимаешь?
Он грустно улыбнулся, погладил меня по голове и замолчал, заботливо поправляя одеяло. Хол вернулся, подал чашку с отваром трав. Пахли они и впрямь лесом, родным и очень важным для меня. Пить было приятно, словно малая часть отданных Киму ниток души вернулась и на место улеглась. Ларна ещё чуток помолчал и начал негромко рассказывать. Не сказку, нет. Быль. О том, как он жил в рыбацком поселке и как вышел в море на старой рассохшейся лодке. Мы недалеко от тех мест проплыли, возле острого и узкого мыса земель ар-Нашра…
В рассказе Ларны во всю цвело лето, берега донимал зной, с юга через пролив тёк над водой и не впитывал её влажности ветер суховей. Он был горячий, он обдирал горло до хрипоты голоса. Но упрямый Ларна, тогда – пацан и неумеха, вышел в море. Хотя все прочие остались по домам: погода такова, что рыбы у поверхности нет. А он купался, нырял, смотрел на небо и солнце из глубины, и казались они перламутровыми, колышущимися, сказочными.
Он до того увлекся, что не заметил, как в считанные мгновения небо заволокло пеленой облаков. Ветер сменился, задул с севера – и такое началось… Я покосилась на люк трюма: глаза Хола видны у края проёма, на досках лежит тень и выдаёт положение Малька, сидящего совсем рядом, чтобы ни слова не упустить. Тихо на палубе так, что нет смысла сомневаться, все слушают капитана. Оказывается, он умеет и истории выплетать – зря сетовал, что не его это дело…
– Тогда я впервые попал в большой шторм, – задумчиво и почти мечтательно вздохнул Ларна. – Восход был цвета крови растерзанного бигля, тучи казались клочьями его меха, заляпанного той же кровью… Жуть скручивала от одного взгляда, Тинка. Море во все стороны ровное, пустое, и я на своей лодке, которая и в безветрие набирает воду через щели. Один на всём свете, и тишина нерушимая. Глянешь в воду – там отражается твоя перекошенная рожа. Словно оба мира сошлись, тут ты ещё жив, а внизу – в опрокинутом зеркале вод – тебе, покойничку, уже всё едино, там дуракам самое место.
Он усмехнулся, погладил свои длинные усы. Пропустил меж пальцами, ощупал подвески – знак ар-Бахта и золотые иголки. Тишина сделалась невыносимой, мы все уже с головой увязли в его истории и нас трепал страх ожидания шторма. Глупо – ведь вот он, Ларна, выжил, сидит рядом.
– И дальше? – не выдержала я. – Мне уже жутко. Одной на всем свете да перед лицом бури.
– Дальше… – он снова улыбнулся. – Тинка, меня, может статься, тогда и переломило, перевернуло в нынешнего Ларну. Смотрел я на отражение в воде. Смотрел… Нагнулся, оно потемнело, смазалось рябью первого предштормового ветерка. Словно бы утонуло. И страх мой весь, сколь его есть, тоже ушёл на дно. Ну, не вернусь я на берег, что изменится в мире? Ничего. А если сдамся и примусь труса праздновать, тогда очень даже изменится! Весь мой мир рухнет. – Ларна прищурился и хмыкнул. – Я был глупый и азартный, как малолетний выр. В тучах блестели синими окнами чистого неба глаза моего бога. И я сказал ему: что ты вытворяешь? Весь рассвет в крови, безобразие. Я сказал: ты устраиваешь шторм просто для уборки в доме, ведь так?
– Он ответил?
– Делать ему больше нечего, как трепаться с пацаньём, – рассмеялся Ларна. – Взял бадейку у себя там, в тучах, и ка-ак ливанул вниз! Да с размаху… Я видел, стена дождя шла с севера, тёмная, сплошная. Сперва ветер ударил и смял тряпку старого паруса, хоть я и убрал его, плотно подвязал. После сразу ливень окатил и утопил… Нет, он со мной не разговаривал. Я не склонен верить в болтливых богов. Но мужик он толковый: на берег вышвырнул, пожалел. Сколько вспоминаю тот шторм, столько удивляюсь. Меня должно было унести невесть куда, в Арагжу и далее на юг! Но выбросило на камни у самого родного поселка. Чудо…
Он подмигнул, на палубе дружно вздохнули, зашевелились. Ларна прислушался, хмыкнул и громко сообщил команде:
– Лодыри и сплетники! Гребли бы вы ушами, мы бы втрое быстрее добрались до столицы. У вас уши никогда не устают, ведь так?
– Что, опять на весла? – без малейшей надежды на лучшее уточнил Малёк.
– Нет, что вы, отдыхайте. Вот-вот приплывут выры из портовой стражи, слезно попросим дотянуть нас, немощных, до причала. – Ларна усмехнулся. – Вы уж сами решите, кому плакать-то.
Гребцы возмущенно затопали, рассаживаясь по лавкам. Малёк ушел на корму и сел там, взялся отстукивать небыстрый и удобный для гребли ритм. Чуть позже Хол плеснул, уходя в воду. Видимо, решил нам помочь и взялся тянуть ходовой канат. Он хоть и некрупный выр, но тяговит и неутомим.
– Всех я разогнал, – гордо отметил Ларна. – Давай, Тинка, рассказывай толком: что на тебя нашло? Иначе выброшу палку Вузи за борт, и пусть этот ящер творит великое чудо: выносит её волной к берегу в нужном месте…
Я невольно хихикнула, плотнее закуталась в одеяло и стала говорить. А как дальше молчать? Он ведь рассказал то, что, пожалуй, раньше никому не доверял. Про своего синеглазого бога и его чудо… Про свой страх и победу над ним. И про одиночество человека в море. Значит, сейчас моя очередь сдирать шкуру и говорить без утайки. Путь это и больно, и непонятно, и сомнений больше, чем понимания.
Я начала с самого начала. С того, как отдала Киму нитки души, и они в канву заново легли, ведь и мой труд был в том, что явился лес. Может, не труд даже – память и свет души, сокровище ушедшего детства, отданное сразу и без сожаления по просьбе брата. Впиталось оно в канву, помогло Киму. И там прижилось. Только связь не сразу иссякла между мной и отданными нитями, частью моей же души, порванной надвое без жалости… Меня тоже подтянуло немного поближе к канве, а потом вроде… оттолкнуло? Теперь иногда случается жутковатое, если разрешить себе признать это и перестать прятаться.
– Понимаешь, страшно мне, – всхлипнула я. – Мир будто вдруг удаляется. И тогда я на него гляжу как бы со стороны, и он весь нитками вышит, да по канве. Не живой, а узорный. Как в таком ну… хотя бы дышать? Жуть берёт. Море кругом, я в нём всегда видела красоту и радость, а теперь только нитки. Стежки, намётку, замысел узора и исполнение…
– Стежки и наметку, – задумался Ларна. – Пройдёт. Я не шью и в нитках ни капли не умён. Зато я соображаю в бою, в оружии и прочем всяком. Когда боец долго чему-то учится, он достигает такого особого уровня… Мой наставник звал его порогом дураков. Как объяснить? Представь: всё у тебя гладко, ты уже как будто сильнее всех и постиг всё насквозь. Вдруг спотыкаешься о тот порог – и ты никто! Тебя любой пацан может прирезать.
– Прямо – любой…
– Преувеличиваю. – Не оспорил сомнений Ларна. – Но не сильно. Ум знает, как надо. Руки знают, ноги тоже. Тело вроде привыкло и успевает, оружие знакомо и понятно. Но вместе навыки не склеиваются. То есть вот сейчас они при мне, а стоит хоть на миг задуматься… и хоть плачь! – Он покосился на меня. – Не хмыкай, у меня, что ли, научилась? Лучше посочувствуй… нам обоим. Пока вложенное в голову и данное наитием не сольются, не одолеть тебе порога дураков. Перед ним ты ученик, за ним – мастер. Я больше скажу, Тинка. Такой порог не один… Время от времени выясняешь: вот и новый лёг тебе под ноги, опять надо или сдаться, или перемогать себя и лезть выше.
– И что делать, чтобы выше залезть?
– Тебе сейчас? Ничего! Отдыхать и радоваться жизни. Ты уже освоила все уроки. Теперь дай время опыту и привычке сделать твоё шитье не оружием и не работой, а просто частью тебя. Как мой топор – часть Ларны. Когда я одолел самый свой трудный, пожалуй, порог дураков, сразу заказал к нему чехол. Прежде-то таскал напоказ, с голым лезвием. Мастер, Тинка, как я с тех пор полагаю, знает не только как убить. Это всё глупости и детская блажь – как… Мастер знает, кого стоит рубить. А кого – нет.
Он замолчал, я тоже. Ничего себе порог дураков… Даже озноб отступил. Люк, освещённый ярким солнцем, казался сшитым из южных тонких ниток. Ну и пусть. Подумаешь! И море нитяное, тоже переживу. Зато Ларна настоящий. Это я знаю без сомнений.
– И давно ты заказал чехол?
– За месяц до того, как угодил в подвалы под замком выров Синги, – отозвался он без запинки. – Да, год с небольшим назад, ты верно хмуришь лоб… Я почти стал мастером, когда отказался убить Шрона, потому что он был слаб и болен, а на моей стороне не имелось правды. Но по-настоящему я шагнул вперёд позже, когда встретил Шрома и увидел в нём своего брата. Ты быстрее перешагнёшь порог дураков. Ты уже всё что надо, видишь. Просто тебе тяжело нести бремя ответственности за шитье. Но – придется, смирись. Тебе надо всего лишь понять своё место в мире.