Шаар распахнул её по хозяйски и замер на пороге, таращась на меня. Рука его привычно поползла к рукояти ножа. Я стояла молча и неподвижно, глядела на злодея, словно проклятущий ларец ещё мертвил и не давал вздохнуть. Так он, наверное, и не давал, и мертвил.
Мысли метались быстро, как мошки в столбике летнего роя. Как солнечные мышата… Время тянулось медленно. Шаар глядел, я тоже.
– Ты что тут делаешь, пацан? – усмехнулся он ровно и зло. – Всё ворье у меня на коротком поводке. Ты чей?
Палка в руке нагрелась и причинила боль – прямо подстегнула. Я вскинула палку вверх просто от испуга – горячо!
Шаар с лязгом добыл из ножен клинок. Нечто среднее между ножом и саблей, смерть мою неминучую… Я помимо воли сделал движение, точно по уроку – простой блок. Он усмехнулся и опустил клинок без затей, сверху вниз, разрубая мою палку. Он ведь думал – это именно палка, деревянная. Клинок жалобно звякнул и обломился.
А я уже не могла остановиться, меня заклинило. Я тупо исполняла урок, как мне дал его лана – весь подряд. После блока был выпад.
Палка короткая, и я ткнула ею воздух в локте от головы шаара, он даже не стал уклоняться, он был боец и всё видел. Всё понимал. И то, что я гораздо безобиднее мошки – тоже. Но не успел соединить в мыслях разбитый клинок и целость моей палки… Которая удлинилась и въехала заострившимся бронзовым шариком прямо в его переносицу!
Хруст заполнил весь мир. Это оказалось запредельно страшно – то, что я натворила. Ларна был прав, я если и способна попасть в кого, то исключительно нечаянно. И затем сразу уронить палку… Лаковая древесина в узоре танцующих ящеров звякнула по полу, звук прокатился, окреп – и в узоре ковра возникло золото, потекло, изогнулось чешуйчатой спиной. Само поддело меня в седло. Ящер всё рос, его морда уже нависала над лежащим без движения шааром, над его серым лицом в пятнах свежей крови. Ящер изогнулся, тонким хлыстом кончика хвоста поддел палку и бросил мне. Ловить я училась. Долго и больно. И я поймала палку.
Ящер одобрительно зашипел и пошёл в дверь, прямо по телу шаара. Под натиском чешуйчатой брони хрустнул косяк. В коридоре заорали, увидели, как движется огромная голова, как течёт кольчугой бронзовая шея. Я легла щекой на эту шею и прикрыла глаза. Пусть рушится весь гнилой дом. Не моя забота. Надо перемочь страх и отвращение, накопить силы для главного дела. Я обязана выпороть белые нитки.
Ящер уже бежал, качая спину вправо-влево. Хлестал хвостом и шипел. Я не оглядывалась. Что там падает и грохочет, кто кричит, какие дают команды охране и как устраивают погоню – не важно. Пусть за нами гонятся. Лишь бы о галере Малька хоть ненадолго забыли. Ящер мчался к лесу раскачивающимся, танцующим подобием побежи. Елки, чёрные в ночи, приближались стремительно. Росли, иглами верхушек кололи тучу и намекали ей: не одному Вузи стараться, и ты помогай. Лес поглотил нас сразу – словно в мешок уронил и завязал горловину – ни света, ни звуков.
Вязкая вокруг встала тишина, настороженная. И кисель тумана. Всюду. Я кожей его ощущаю, стало влажно и прохладно, даже зябко. Но впереди… Словно мало мне этого ларца! Целая стена глухой ненависти. Она встаёт всё выше, разгораживает мир пополам, делит безжалостно. На тот, к которому я привыкла – и иной. Неведомый мне мир, злым умыслом зашитый в своеобразный карман из канвы.
Пусть я в панике по уши, но разбираю, как здешний мешок завязался. Сложили недоумки недобрые канву, сверху грубо сметали – и живите, как можете. Готова вам ловушка…
Вряд ли внутри вообще можно жить. Через это наслоение подлости к нам не пробиваются с севера ни зимние холода, ни что-либо ещё. А теперь я так близко к стене, взглядом и всей душой уже увязла в волокнах, похожих на пухлую белесую плесень, выросшую на сгнившей траве. Да ещё ткутся редкой сетью нити ненависти, крепят эту плесень и дают ей силу. Делают её законом для здешних мест. Тот, кто шил – это был выр, я уже научилась отличать наши способы работы с иглой – ненавидел всю сушу. Пытался скомкать её и запетлять так, чтобы промокла и сгнила, сгинула и уступила место морю. Но переделать канву Ткущей столь основательно не получилось. И он в злобе наворотил ниток и узлов, мстя непокорному миру. Не годен мне – так и никому в пользу не будет.
Я предпочла бы остановиться и рассмотреть нитки, потрогать, ощупать канву, понять её искажение и посидеть в покое, выбирая внутри, в своем беспорядочном сознании, годный способ выпарывания. Да, опять без плана. Наитием. Но ящер – он порождение сказок Вузи, развеселого и излишне решительного колдуна с далекого юга. Ящер пёр напролом, со свойственной мужчинам мечтой о бое, беге и яркой победе над врагом. Уговорить это создание остановиться примерно так же сложно, как убедить Ларну, что на его галере кто-то кроме брэми капитана может быть прав… Я два раза убеждала. Мягко, постепенно, тратя дней пять на это занятие, по своей кропотливости сравнимое только с выпарыванием чужого шиться с канвы. Нескольких дней для уговоров ящера у меня сейчас нет. Остаётся подчиниться его решению. Он явился и спас меня. Значит, он и доставит, куда сам надумал.
Тётка туча загремела кастрюлями на небесной кухне, помешала облака половником и сняла пробу – готов ли ливень? Ещё как готов! Полагаю, она вывалила на лес всю гущу из кастрюли. Нас прямо придавило к еловым корням сплошным потоком воды!
Куртка вымокла в единый миг. Прохладная спина ящера сразу показалась теплой. Его чешуя во взблесках молний вспыхивала и переливалась всеми оттенками юга. Он был немыслимо красив и столь же неуместен в серости здешнего извечного тумана. Он был сыном пустыни, которая полностью противоположна болоту. И всё же он чувствовал себя в ельнике уверенно. Не замедлял бега и не опасался топких низин, вился золотой лентой над трясиной, уже отмеченной первыми весенними каплями сини купа. Доброго к людям цветка, обозначающего бочаги и бездонные ямы в непролазных топях: гляди и сюда не наступай… Но ящер плыл и стлался, шуршал чешуёй по слабой траве.
Возмущенно булькала гнилая вода, пухли пеной пузыри. Тухлый запах удушал, норовил отравить – но ящер вырывался их каждой новой ловушки, словно и не замечая её существования. Мой страх улёгся, я выпрямилась в седле и стала глядеть по сторонам. Утро уже дышало вдали, восток бледнел, тёмные струи дождя делались заметны. И гнилая серость стены впереди приблизилась вплотную. Ящер нырнул в неё, снова погасло представление о дне и ночи. Все сгинуло и растворилось в мутной невнятности… Я повисла в ней – а потом пребольно рухнула на локти и колени, перекатилась через голову и уткнулась носом в болотную кочку.
Кончились чудеса.
Ни ящера, ни намека на то, что он был здесь ещё мгновение назад. За спиной – стена серого тумана. Подо мной – мягкая трава небольшого островка. Кругом кривые стволики ёлок, которые чуть выше моей узорчатой палки. И тишина… Даже ливень остался позади, в привычном покинутом мире. Ящер отвёз меня туда, где я и должна сделать последнее важное дело этого года – избавить север от туманов, освободить людям вход сюда. Чтобы мир снова сделался един, чтобы натянулась его канва, зазвенела здоровьем.
Пока что, впрочем, мне не до севера. У меня есть ларец. Дело первейшее и важнейшее, от него зависит жизнь Ларны. Достала, вынула из тряпицы. Осторожно открыла, отворачивая от себя. Искоса глянула на белые гнилые нитки. Добыла из шва рубахи иглу. Вот уж чего случайно нельзя потерять – так золотую иголку. В любой одежке она со мной, пока я не прогневала Сомру и негодным шитьем не запятнала себя. Или отказом от трудной работы…
Белый узор от моей иголки вроде даже попытался увернуться. Многослойный он, сложный. Работа большого мастера, признаю – хоть и обратил тот мастер своё умение во вред, но шить умел. Упорством брал и натиском, всё его шитье – броня и оружие. Не женское оно. Потому я одолею его, сомнений нет. Я не в лоб, а исподволь, вроде ржавчины. Сточу сталь и раскрошу броню. Нитку за ниткой, без спешки. Ларну убедила, что мне можно носить штаны. Все две недели уговаривала, недолго. Неужто я эту гниль упрямством не подточу потихоньку?
Стежок за стежком – разобрать и проследить, куда идёт нитка, с чем сплетается. Даже узелки приходится не рвать, а распускать. Вот морока! Да еще всё шитьё в один тон! Глаза устают, и шея, и спина. Понимаю, что всё – не правда. Что наше шитье не нитками в яви остаётся, а душевными стремлениями в канве изначальной. Но вижу так, как мне привычно.
Поддался ларец, когда солнышко бледным белесым кружком обозначило себя в пухлой серости тумана.
Нитки жалобно хрустнули, сухо зашуршали распадающимися волокнами. Холод отпустил меня, я лишь теперь и заметила, как мерзли руки воле чужой работы белыми-то нитками шитой… Отложила ларец и потёрла ладони, согревая. Всё, конец ловушке. Она была взведенной, натянутой. Теперь сама себя губит, распускается и гаснет. Возвращает то, что украла у мира. Мне даже видно, как одна за другой нитки событий и душ восстанавливают свое естественное положение. Не одного Ларну держала ловушка. Вроде, я насчитала пятерых. Тех, кого она не успела впитать, кого отдала.
Теперь можно и оглядеться.
Сижу я у края болота, а само оно всё позади, стелется, смыкается со стеной Серого тумана. Обычный же туман отступил, ослаб. От полянки с травой, от малого холмика, куда меня приволок Вузи, начинается подъём. Вроде бы даже вьется подобие тропки. Лес густеет и вырастает ввысь. За ним и вовсе начинается невидаль! Я даже головой тряхнула и глаза протёрла как следует. Горы… Близко совсем! Но их толком не видать, туман прячет верхушки и корни, только серый да бурый камень скального бока кое-где видать. Настоящие горы.
Ничего себе «карман»… Мне ведь, чтобы выпороть гниль, надо осознать искажение канвы целиком. Оно огромно! Здесь мир комкал для мял не один вышивальщик, много их было. И не один день работали они, злодеи… Может, и вовсе, год.
Кажется, самое время поджимать хвост. Потому что грубо рвать нитки нельзя, а как найти в таком большом и старом шитье кончик, хоть малую зацепочку? Вся надежда на Вузи, как это ни смешно. Он доставил меня сюда. В прошлый раз он тоже привел нас в нужное место. Ладно, чуть погожу с отчаянием. Пощупаю канву и толком привыкну к ней. Глядишь, мне и повезёт.