Людка долго молола какую-то ерунду. Я шел с ними и не слушал. Я поглядывал на Нину. Мне хотелось послушать, что скажет она. Но Нина шла рядом, помахивала портфелем и помалкивала.
Мне захотелось, чтобы из дядиных ворот снова выскочил Картуз и набросился на Нинку с Людкой. Ну, Парамонову пускай немножко покусает, меньше трепаться будет, а Нину бы я спас.
Я бы схватил Картуза за ошейник и перебросил бы через забор. Раз Людка ни разу не вспомнила про базар, значит, Нина не рассказала ей ничего. Поэтому мне и захотелось ее спасти. От злого пса Картуза.
Но калитка была на запоре, Картуз смирно сидел на толстой цепи и даже не рычал. А Нина шла рядом со мной и молчала, словно в рот воды набрала. Хотя бы одно слово сказала!
А когда она наконец сказала, я совсем расстроился. Лучше бы она молчала. Вот что сказала мне Нина Шарова, после того как Людка Парамонова свернула в свой Кривой переулок:
— У меня нет часов.
— Потеряла?
— Я не буду носить часы.
— Остановились, что ли?
— Не хочу, чтобы ты спрашивал про время.
Мне нужно было что-нибудь ответить Нине, но я молчал.
Я не мог ничего ответить. Я краснел. Как маков цвет. Я совсем забыл пригрозить ей. Уж лучше бы она всем рассказала, что встретила меня на базаре, чем вот так… Дело не в часах. Я могу и без ее часов прожить. Смотри не смотри на часы, а урок действительно не станет короче. Дело в другом: Нина тоже теперь против меня. Просто удивительно, что она никому не рассказала… Почему бы это? И я понял: ей просто стыдно рассказывать. Стыдно за меня…
Нина ушла. Она раньше жила в городе и, уходя, всегда говорила: «До свидания». Она ничего не сказала. Ушла и даже ни разу не оглянулась.
Я остался на дороге один.
26. ПОРОСЯТА В КУПЕ
Мать и дядя Петя сидели на крыльце. Отец спиной прислонился к перилам, дымил папиросой. По их лицам я понял, что разговор идет серьезный. А когда у взрослых серьезный разговор, лучше возле них не задерживаться. А то мигом кто-нибудь на тебе зло сорвет.
— Щи в печке, — сказала мать.
Я прошел мимо отца. Он, кажется, меня и не заметил. На перекладине торчат три окурка. Много сегодня отец курит, много. Я ухватом выдвинул чугун, налил горячих щей. Есть что-то не хотелось. Аппетита не было. Окно отворено, и я слышал весь разговор. Сначала я ничего не понял и лишь позже стал соображать, о чем идет речь.
— Деньги сами идут к тебе в руки, Федор, — говорил дядя. — Греби лопатой.
— В доме у нас все как у людей, — отвечал отец. — В достатке живем. Зачем нам такие деньги?
— Не мели, Емеля, — недовольно сказала мать. — В достатке… Крыша в хлеву как решето. Веранду давно пора пристраивать. Люди на все лето сдают комнаты, а мы лыком шиты?
— Пускай сдают, а нам это ни к чему.
— Лишняя копейка тебе помешает? Вот и завсегда так… Муженек называется! По нему, хоть и трава не расти.
— Как я этих поросят повезу? — повысил голос отец. — Соображаете? У меня купейный вагон… Не теплушка какая-нибудь, понимать надо.
— Все, Федор, надо делать с головой, — уговаривал дядя. — Сунь бригадиру пятерик. Не выдаст. А того не знаешь, святая невинность, что все так делают…
— Где ему! Постесняется…
— Худо-бедно, на поросятах сот пять заполучить можно… Такие деньги, Федор, на дороге не валяются. Сколько поросенок стоит в Полоцке? Копейки! А у нас за сосунка две десятки отвалят.
— Только предложи кому, — сказала мать. — С руками оторвут.
Они помолчали. Я живо представил всю эту картину: отец стоит курит, смотрит под ноги, а мать и дядя в четыре глаза уставились на него. Смотрят и головами качают: дескать, недотепа ты, Федор, тебе деньги в руки плывут, а ты отказываешься! И еще я представил, как отец купит в Полоцке десяток розовых поросят и посадит их в свое купе. Выйдет отец с флажком в тамбур, а поросята по всему вагону разбредутся. Вот потеха будет! Поросята зайцами поедут из Полоцка в нашу деревню. Визг поднимут на весь вагон, чьи-нибудь ботинки сжуют.
— Гляди, Федор, не обмишурься, — сказал дядя Петя. — Дело стоящее. Сезон. А потом поздно будет. И захочешь, да никто твоих поросят покупать не будет. Старые люди говорят: «Умен тот, кто из блохи голенище кроит».
— Ему что, — сказала мать, — сел на свой пассажирский и укатил, а я тут крутись как белка в колесе. Парню пальто пора справлять. Вырос из полушубка.
Это дело. Пальто мне нужно позарез. Драповое с меховым воротником. И шапку бы хорошо. Кожаную с коричневым мехом. Эта идея мне понравилась, и я высунулся в окно и сказал:
— Пальто бы хорошо. И шапку.
— А еще чего тебе надо? — спросил отец.
— Привези ты этих поросят, папа!
— За пазухой?
— А ты не суйся куда не следует! — прикрикнула мать. — Ну, живо за водой… И чтобы полную кадку натаскал.
Говорили мать и дядя. Отец молчал. Курил папиросу за папиросой. Что-то нынче трудно поддается отец. Не хочет возить этих поросят. И вообще я заметил, что в последнее время отец перестал слушать маму и дядю. Все больше с бригадиром беседует. Каждый день стал приходить к нам дядя Матвей. Мать зеленеет от злости, когда на тропинке показывается его высокая фигура, а отец, наоборот, радуется. Встречает его, усаживает за стол. И начинаются у них разговоры. Обо всем: о колхозе, о международном положении. Мать в этих разговорах не участвует. Уходит куда-нибудь. К дяде, наверное. Я тоже ухожу. Хотя меня и не прогоняют. У меня своих дел хватает.
Натаскав воду, я забрался на чердак — навестить свое богатство. Под ящиком со старой обувью лежали мои деньги. Много у меня накопилось. Десять рублей восемьдесят четыре копейки. У меня никогда столько денег не было. Из круглого слухового окна сочился тусклый вечерний свет. В углу поблескивали острым жалом поставленные в ряд косы. От бревна к окну натянул свою паутину большой крапчатый паук. С десяток высосанных мух прилепились к паутине. В центре, растопырив тонкие ножки, притаился сам паук. Ждет новых мух.
Я сидел на чердаке, а внизу все еще разговаривали. Голоса стали громче, раздраженнее.
— Надоело мне все это! — говорил отец. — И так таскаю на себе, как осел… Вздохнуть некогда. Теперь поросята! Я не спекулянт, понятно?
— Думаешь, на твою зарплату прожить можно? — спросила мать.
— Могу уйти… Мне эта железная дорога и без поросят осточертела…
Не привезет отец поросят. И не будет у меня зимнего пальто и кожаной шапки. А может быть, привезет? Мать и дядя не дадут ему житья, пока не согласится. Надоест отцу спорить — махнет рукой и уступит. Не любит он ругаться. А привезет поросят — дядя с мамой продадут их и купят мне новое пальто и шапку.
Кто же прав? Отец или дядя? Я не знаю, кто прав. Но мне не нравится, что отец так много курит. Не нравится, что он хмурый. Я люблю, когда отец веселый.
Ну чего они все время пилят его?
Я еще раз пересчитал деньги. Десять рублей восемьдесят четыре копейки. Я вздрогнул: мимо прошмыгнула кошка. Черныш. Чего околачивается на нашем чердаке? Засовывая деньги в старый ботинок, я снова вспомнил то утро, рынок и Нину Шарову. И мне стало грустно. Я думал, что пойду на чердак, пересчитаю деньги — и сразу настроение поднимется. Ну какой еще мальчишка из нашего класса держал сразу столько денег в руках? А я вот держу. И деньги это не чужие. Не мамины и не папины. Мои собственные.
Я волен ими распоряжаться. Могу пойти купить бамбуковую удочку, подсачок и еще чего захочу.
И хотя все это было приятно, настроение не улучшилось. Я вспоминал любимую дядину поговорку: «Хорошо тому живется, у кого копейка ведется!»
Может, кому и хорошо живется, а мне не очень.
27. МУЖСКОЙ РАЗГОВОР
Мы сидим у костра. Он уже прогорел. Подернулся красноватым пеплом. Я вижу в красном отблеске лицо Олега. Светлые ресницы опущены. Он сосредоточенно смотрит на огонь.
Нас обступила ночь. Тихая и таинственная. Над нами звездное небо. Синий дым тянется к далеким звездам. Листья обступивших нас кустов кажутся красноватыми. Это от костра. Внизу, в овраге, тяжело переступают стреноженные кони. Их не видно, но слышно, как хрустит на зубах трава.
Иногда доносится тяжелый вздох, тихое ржание, топот.
Мы в ночном.
Мне повезло. Мать куда-то ушла. И я отпросился в ночное у отца. Он отпустил. Только велел захватить ватник. Утром будет холодно, можно простыть. А пока тепло. Лишь с оврага тянет свежестью. Туман уже поднялся снизу и колыхался вровень с краями оврага. Где-то в этом молоке пасутся кони.
Дым от костра отогнал комаров. Они чуть слышно гудят в стороне. Близко подлететь боятся.
— Картошку будем печь? — спрашиваю я. Мне захотелось горячей картошки с солью. Хлеба я прихватил из дому.
Олег достает из противогазной сумки картофелины. По одной запихивает в красноватую золу.
Пока печется картошка, мы разговариваем. О чем можно говорить летней звездной ночью? О ракетах, о дальних мирах. Вон сколько их мерцает над головой! Не перечесть. Даже не верится, что есть ученые-астрономы, которые знают, как называется каждая звезда или планета.
Больше говорю я, Бамбула молчит. Ковыряет прутом в золе. Картофелины переворачивает, чтобы со всех сторон пропеклись.
Мы разламываем горячую картошку, посыпаем крупной солью и едим. Картошка горячая, рассыпчатая. Мы едим ее вместе с поджаренной кожурой! Вкусно!
А потом я начинаю мужской разговор. Ночь, костер как-то располагают к этому.
— Скажи, Олег, — спрашиваю я, — правильно меня крыли на собрании?
— За дело, — отвечает Олег.
Конечно, лучше было бы, если бы он сказал, что не за дело меня ругали. Но Бамбула говорит, что думает. У него характер такой.
— В воскресенье на базаре овощи продавал, — говорю. Мне захотелось обо всем рассказать. Освободиться от этих мыслей.
— С огорода?
— С дядей торговал… Он свои продавал, я — свои. У меня много денег.
Олег молча ест картошку. Корочка аппетитно хрустит на зубах.