Ночью при лунном свете наш маленький отряд снова двинулся в путь, прихватив с собой столько дынь, сколько был в состоянии унести. Воздух становился все прохладнее и резче, что заметно облегчало нам подъем. К рассвету до линии снегов оставалось пройти немногим больше десяти миль.
Здесь мы снова обнаружили дыни, и теперь можно было не беспокоиться о воде – вскоре ее с лихвой заменит чистый горный снег. Но между тем подъем становился все более опасным, и мы продвигались вперед и вверх чрезвычайно медленно, делая не более мили в час и все чаще останавливаясь. Запасы нашей провизии закончились, а по пути мы не встретили ни одного живого существа, не считая той стаи дроф. Кроме того, поблизости не было ни родников, ни ручьев. Это показалось нам более чем странным: ведь над нами находилась масса снегов и льда, которой полагалось бы таять под жгучим солнцем. Но откуда мы могли тогда знать, что по какой-то неведомой причине вся талая ледниковая вода стекала по северному склону гор Сулеймана?
Теперь на передний план выступила угроза голодной смерти. Чтобы немного отвлечься от печальных мыслей, я начал во время привалов заносить в свою записную книжку краткие заметки. Вот лишь некоторые из них:
21 мая. Воздух достаточно прохладен для дневного перехода, и мы решили продолжить подъем в одиннадцать часов утра. Взяли с собой несколько дынь. С трудом тащились весь день, однако дынь больше не встретили, – по-видимому, мы находимся уже выше той полосы, где они произрастают. Никакой дичи по-прежнему нет. На закате с облегчением остановились передохнуть. Ничего не ели в течение многих часов. Ночью сильно страдали от холода.
22 мая. Снова вышли на рассвете, чувствуя нарастающую слабость. За весь день продвинулись всего на пять миль. Наткнулись на несколько расселин в лаве, заполненных снегом; им мы и отобедали, так как больше есть нечего. Расположились на ночлег под выступом огромного плато. Жестокий холод. Выпили по глотку бренди и улеглись, завернувшись в одеяла и прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Голод и усталость измотали нас всех, но в особенности Вентфогеля. Опасались, что парень не доживет до утра.
23 мая. Снова попытались идти дальше, как только солнце поднялось достаточно высоко и пригрело. Мы в ужасном состоянии, и если не раздобудем еды, то, боюсь, этот день будет последним днем нашего путешествия. Бренди осталось несколько капель. Капитан Гуд, сэр Генри и Амбопа держатся бодро, однако Вентфогель в паршивом состоянии. Как и все готтентоты, он не выносит холода. Я уже не чувствую прежней острой боли в желудке и, наоборот, становлюсь каким-то бесчувственным. Все остальные говорят, что испытывают примерно такие же ощущения.
После полудня вышли к краю обрывистого хребта или вертикальной стены из лавы, соединяющей две горы. Вид отсюда – сплошное великолепие. Позади до самого горизонта раскинулась огромная мертвая пустыня, а перед нами расстилается плотный покров слежавшегося снега, образующего почти ровную поверхность. В самый центр этой снеговой равнины будто воткнута чьей-то рукой горная вершина, вздымающаяся в небо еще на четыре тысячи футов. Вокруг ни одного живого существа. Помоги нам Господь! Боюсь, наш последний час близок…
То, что произошло с нами дальше, заслуживает более подробного описания.
На протяжении всего дня 23 мая мы медленно взбирались по заснеженному склону, время от времени останавливаясь и падая в снег ничком, чтобы собраться с силами. Странно, должно быть, выглядела наша компания – пятеро изможденных, отощавших мужчин, которые с трудом передвигают усталые ноги по сверкающему снегу и озираются по сторонам голодными глазами. Кажется, мы прошли не более семи миль и перед заходом солнца оказались прямо у подножия вершины левой Груди Царицы Савской. У того огромного, гладкого, покрытого смерзшимся снегом и льдом бугра, который возвышался над нами еще на тысячи футов…
– Знаете что? – задумчиво произнес капитан Гуд. – А ведь мы должны находиться сейчас совсем близко от пещеры, которую упоминал старый португальский джентльмен.
– Верно, – отозвался я, – если только он ничего не напутал.
– Послушайте, мистер Квотермейн, – вздохнул сэр Генри, – ну почему вы так скептически настроены? Я полностью доверяю португальцу – вспомните-ка водоем на полпути. Следовательно, скоро мы обнаружим и пещеру.
– Если это не произойдет до наступления темноты, можете считать себя и нас заодно покойниками, – в ответ утешил его я.
Еще минут десять мы брели в полном молчании. Амбопа шел рядом со мной, завернувшись в одеяло и туго затянув свой кожаный пояс, чтобы, как он сказал, «дать возможность голоду съежиться». Неожиданно он схватил меня за руку и гортанно вскрикнул, указывая на склон:
– Смотри! Не закрывай глаза!
Я взглянул и заметил на расстоянии примерно двухсот ярдов темное пятно на белоснежной поверхности.
– Это то, что мы ищем, – уверенно сказал Амбопа.
Из последних сил мы доплелись туда и убедились, что дыра действительно представляет собой не что иное, как вход в пещеру. Причем именно в ту, о которой писал португалец. Мы успели как раз вовремя, потому что солнце зашло стремительно и все вокруг погрузилось в кромешную тьму. Не стану напоминать, что в этих широтах почти не бывает сумерек. На четвереньках, следуя друг за другом, мы вползли в небольшую пещеру, которая оказалась сухой, но холодной, как ледник, и, усевшись бок о бок, чтобы сохранить хоть какое-нибудь тепло, проглотили остатки нашего бренди – на каждого пришлось меньше, чем по глотку. Затем мы попытались устроиться на ночлег, однако изнуряющий холод никому не давал уснуть.
Я уверен, что на этой высоте термометр, будь он у нас с собой, показал бы не меньше пятнадцати градусов ниже нуля; что это значило для нас, обессиленных нестерпимой жарой пустыни, недостатком пищи, воды и прочими лишениями, говорить не приходится. Ангел смерти витал над нашими склоненными головами, и эта страшная ночь показалась мне бесконечной. Мы все теснее и теснее жались друг к другу, тщетно пытаясь согреться, так как из наших тощих, голодных, жалких тел уже давно ушло всякое тепло. Изредка кто-нибудь из нас впадал в короткое тревожное забытье, но тут же со стоном открывал воспаленные глаза, быть может, к счастью. Думается, что в ту ночь только сила воли и упрямство сохранили нам жизнь.
Незадолго до рассвета я услышал, что Вентфогель, зубы которого мелко стучали всю ночь, глубоко вздохнул и вдруг затих. Я не обратил на это особого внимания, решив, что готтентот задремал. Он сидел ко мне спиной, и мне стало чудиться, что его спина становится все холоднее, пока она не стала совсем ледяной.
Наконец тьма сменилась предрассветной мглой, затем золотистые дрожащие лучи взошедшего солнца ворвались в пещеру – и осветили наши окоченевшие, скрюченные фигуры. Вентфогель даже не шелохнулся – он был мертв, хотя и продолжал сидеть среди нас. Потрясенные, мы отползли в сторону от бедолаги, крепко охватившего колени руками и уронившего на них голову. Внезапно рядом со мной кто-то с ужасом вскрикнул, кажется, это был Джон Гуд, и я резко обернулся.
В глубине пещеры, которая оказалась не более двадцати футов длиной, виднелась еще одна человеческая фигура, которую вчера мы не заметили из-за темноты. Голова была опущена на грудь, а руки плетями висели вдоль туловища. Никто из нас нисколько не сомневался, что этот человек тоже мертв, но, в отличие от Вентфогеля, это был белый мужчина.
Подобное зрелище было не для наших расстроенных лишениями нервов. Охваченные слепым страхом и желанием поскорее убраться из этого жуткого места, мы вчетвером бросились вон из пещеры со всей скоростью, на какую только были способны наши окоченевшие конечности.
Глава 7Дорога царя Соломона
Оказавшись на залитом солнцем снежном плато, мы тут же остановились.
Думаю, что каждый из нас почувствовал стыд за малодушие, проявленное при виде еще одного мертвеца.
– Я возвращаюсь обратно, – заявил сэр Генри.
– Зачем? – удивился капитан.
– Может быть… А что, если этот человек – мой брат? – взволнованно проговорил Куртис.
Это предположение показалось нам вполне реальным, и мы повернули назад. Когда наши глаза, ослепленные ярким солнцем и сверкающей белизной снега, привыкли к полумраку, мы осторожно приблизились к неподвижной фигуре.
Сэр Генри опустился перед мертвецом на колени и стал пристально вглядываться в его лицо.
– Боже правый! – наконец с облегчением воскликнул он. – Это не Джордж!
Я тоже присел, пытаясь рассмотреть незнакомца.
Покойный был, очевидно, рослым человеком средних лет; его темноволосая с проседью голова была полуопущена, но можно было увидеть тонкие черты лица, орлиный нос и длинные черные усы. Кожа незнакомца, совершенно желтого цвета, плотно обтягивала высохшие скулы. На нем не было никакой одежды, кроме полуистлевших штанов, давно превратившихся в лохмотья. На шее этой насквозь промороженной мумии болталось распятие из слоновой кости.
– Интересно, кто бы это мог быть? – удивленно проговорил я.
– Неужели вы еще не догадались? – хмыкнул капитан. – Да ведь это же наш старый добрый дон Хозе да Сильвестра!
– Не может быть! Ведь он умер триста лет назад!
– Ничего удивительного, – спокойно возразил Джон Гуд. – В этом холоде сеньор смог бы с таким же успехом провести и три тысячелетия. При здешней температуре он сохранился свеженьким на веки вечные, словно замороженная новозеландская баранина. А в этой пещере, дьявол ее побери, даже днем не меньше десяти градусов мороза. Солнце сюда не проникает, а хищных животных в окрестностях попросту нет. Ни на минуту не сомневаюсь, что раб, о котором дон Хозе упоминает в своей записке, содрал с него всю одежду и бросил тело: одному ему было не под силу похоронить хозяина. Взгляните-ка! – Капитан наклонился и поднял остро отточенный обломок кости довольно странной формы. – Именно этим пером дон Сильвестра и начертил свою карту…