– Жестокие, я так молода! Что я такое сделала? За что не видеть мне, как встает светлое солнце, как выходят вслед ему ясные звезды в темную ночь; за что не собирать больше цветов, отягченных утренней росой, не слыхать, как смеются быстрые воды! Горе мне! Не видать мне отцовской хижины, не слыхать материнской ласки! Жестокие, жестокие!
И она снова принялась ломать руки и подняла к небу свое прелестное лицо, орошенное слезами и увенчанное цветочным венком, и так она была прекрасна в своем отчаянии (в самом деле она была на редкость красива), что всякому стало бы ее жалко, у всякого растопилось бы сердце, кто был бы хоть немножко получше тех трех, что тут сидели.
Но их это нисколько не тронуло; ни Гагула, ни ее господин не смягчились нимало, хотя жалость заметна была на лицах вождей и стражи. Что касается нашего Гуда, так тот просто зарычал от негодования и рванулся вперед, точно собираясь броситься к ней на помощь. С женской проницательностью обреченная жертва тотчас поняла, что в нем происходит, и порывистым движением вдруг вырвалась у державших ее людей и упала к его ногам.
– О белый отец мой! – воскликнула она. – Защити меня, дозволь мне укрыться под сень твоего могущества и спаси меня! О, спрячь меня от этих жестоких людей, от власти Гагулы!
– Хорошо, милая, уж я тебя не оставлю, – отвечал взволнованный Гуд, хоть и на англосаксонском наречии, но очень выразительно. – Встань, встань скорее, будь умница! – Он поспешно нагнулся и взял ее за руку.
Твала повернулся и махнул своему сыну, который приближался с поднятым копьем.
– Ну, теперь действуйте, – шепнул мне сэр Генри. – Чего вы ждете?
– Я жду затмения, – отвечал я. – За последние полчаса я глаз не свожу с солнца и могу сказать, что в жизнь свою не видывал, чтобы оно так ярко светило!
– Делать нечего, нужно рискнуть сию же минуту, а не то девушку убьют. Твала совсем потерял терпение.
Вполне признавая всю силу этого довода, я бросил еще один отчаянный взгляд на светлый лик солнца (наверное, даже самый пылкий астроном, стремящийся доказать новую теорию, не с таким волнением дожидался, когда начнется желанное небесное явление, как я теперь!) – и с самым торжественным видом, какой только мог на себя напустить, встал между распростертой девушкой и Скраггой, приближавшимся со своим копьем наготове.
– Король, – сказал я, – этому не бывать; мы не позволим. Оставь эту девушку в покое.
Твала вскочил в неописуемом гневе и изумлении; удивленный шепот раздался среди вождей и в густой толпе девушек, протеснившихся ближе к нам в ожидании наступающей трагедии.
– Не бывать? Как не бывать?.. Ах ты, белая собака, как ты смеешь лаять на льва?.. Или ты обезумел?.. Смотри, как бы с тобой и со всеми твоими не случилось того же, что с этой жалкой пташкой. Как можешь ты этому помешать? Кто ты такой, что осмеливаешься мне перечить? Прочь, говорю тебе. Скрагга, убей ее. Эй, стражи! схватить этих людей!
Тут несколько вооруженных людей выбежали из-за хижины, где они, очевидно, были заранее спрятаны.
Сэр Генри, Гуд и Омбопа встали около меня и схватили свои карабины.
– Остановитесь! – закричал я грозно, хотя в эту минуту у меня душа ушла в пятки. – Остановитесь! Мы, белые жители светлых звезд, повторяем, что мы не допустим этого убийства. Смейте только сделать хоть один шаг вперед, и мы потушим солнце и потопим всю землю во мраке. Вы отведаете нашего волшебства!
Моя угроза подействовала: люди остановились, остановился и Скрагга с копьем.
– Слышите! Слышите! – завопила Гагула. – Слышите вы, как этот лжец хвастается, что он потушит солнце, точно светильник! Пусть-ка он сделает это, тогда мы пощадим обреченную жертву. Да, да, пусть сделает, а не то пусть умрет вместе с ней и со всеми своими!
Я жадно воззрился на солнце и, к моей глубочайшей радости и облегчению, увидел, что мы не ошиблись: на краю его сияющего диска показалась едва заметная полоска тени.
Я торжественно поднял руку к небу (что немедленно сделали сэр Генри и Гуд по моему примеру) и продекламировал несколько строк из первых пришедших мне в голову стихов, стараясь произносить их как можно грознее и величественнее. Сэр Генри пришел мне на помощь и произнес громовым голосом несколько строк из Шекспира, а Гуд обратился к сияющему солнцу, подбирая всякую бессмыслицу.
Темная полоса тени медленно надвигалась на сияющую поверхность, и в окружающей нас толпе послышались робкие возгласы.
– Смотри, о король! Смотри, Гагула! Смотрите вы все, вожди, воины и женщины, смотри весь народ! Вы теперь видите, держат ли свое слово белые люди, пришедшие к вам со звезд, видите, пустые ли они лжецы! Солнце гаснет у вас на глазах, скоро совсем настанет ночь в полуденный час. Вы просили знамения – вот, смотрите: оно вам дано. Потухни, о солнце! Затми свое яркое сияние, о пресветлое! Повергни в прах сердца высокомерных, пожри весь мир черными тенями!
Зрители испустили вопль ужаса. Некоторые стояли, точно окаменелые от страха; другие бросались на колени и громко вопили. Король сидел совершенно спокойно, хоть и сильно побледнел. Одна Гагула не потерялась.
– Это пройдет! – закричала она. – Я видела, как это бывает. Никто не может потушить солнце; не теряйте мужества, стойте спокойно – тьма пройдет!
– Вот увидишь, как она пройдет! – закричал я, вне себя от волнения. – Гуд, ради бога, врите что попало, только не переставайте говорить. Я больше не помню никаких стихов. Хоть бранитесь, только не замолкайте, голубчик!
Гуд с честью вышел из этого испытания. В течение добрых десяти минут он молол всякую отборную чепуху и, кажется, даже ни разу не повторился. Между тем черная тень все надвигалась. Странные, мрачные тени затмили солнечный свет, зловещая тишина охватила окрестность; только по временам где-то жалобно пискнет птичка, и опять все смолкнет. Запели петухи. Тень надвигалась все дальше и дальше; вот уже она захватила больше половины багряного диска.
Воздух сгустился и потемнел. Становилось все темнее и темнее; наконец мы едва могли различать яростные лица ближайшей к нам группы людей. Зрители стояли совершенно безмолвно; перестал и Гуд молоть свою бранную чепуху.
– Солнце умирает, волшебники убили солнце! – вдруг завопил Скрагга. – Все мы умрем в темноте! – И вне себя от страха и ярости, он схватил копье и изо всей силы ударил им сэра Генри в его богатырскую грудь. Но он, очевидно, позабыл про стальные кольчуги, подаренные нам королем и надетые у нас под остальной одеждой. Копье отскочило, не причинив ни малейшего вреда, и, прежде чем он успел нанести второй удар, сэр Генри вырвал копье у него из рук и проколол им насквозь его самого. Скрагга упал мертвый.
Тогда толпа девушек, уже и так обезумевшая от страха при виде наступающей темноты, окончательно потеряла голову и бросилась бежать в величайшем смятении к воротам крааля, испуская громкие крики. Паника этим не ограничилась. Сам король спасся бегством в свою хижину, и за ним поспешили его телохранители, некоторые из вождей и Гагула, удиравшая с необыкновенным проворством вслед за своим повелителем; так что в одну минуту около трупа Скрагги, на месте происшествия, остались только мы, обреченная на смерть Фулата, Инфадус да несколько вождей, приходивших к нам накануне вечером.
– Ну, вожди, – сказал я, – теперь мы вам дали знамение. Если вы довольны, поспешим в то место, о котором вы вчера говорили. Теперь уж невозможно остановить действие нашего волшебства; оно продолжится еще около часа. Так воспользуемся же наступившей темнотой.
– Идемте! – сказал Инфадус и тронулся в путь; за ним последовали испуганные вожди, мы сами и красавица Фулата, которую Гуд вел за руку. Не успели мы дойти до ворот крааля, как солнце окончательно скрылось. Мы взялись за руки и пошли ощупью среди наступившей темноты.
XIIПеред битвой
К счастью для нас, Инфадус и остальные вожди знали в совершенстве все ходы и переходы огромного города, так что мы быстро подвигались вперед, несмотря на совершенную темноту.
Мы шли таким образом час или дольше. Наконец затмение начало проходить, и тот самый краешек солнца, который исчез прежде всего, снова стал виден. Через пять минут стало уже настолько светло, что мы могли различать то, что нас окружало, и тут мы увидели, что находимся уже за чертой города Лоо и приближаемся к большому холму с плоской вершиной, занимающему площадь около двух миль в окружности. По строению своему этот холм был из тех, какие очень часто встречаются в Южной Африке; вышины он был незначительной, в самом высоком месте не более двухсот футов, но зато отличался особенной формой, в виде подковы, и необыкновенно крутыми склонами, усеянными камнем. Вершина у него была плоская, покрытая травой; на этой плоскости мог поместиться довольно обширный лагерь, чем и воспользовались, чтобы водворить здесь значительное военное поселение. Обыкновенно здесь стоял один отряд в три тысячи человек; но теперь, карабкаясь по склону холма при свете возрождающегося дня, мы заметили, что тут собралось гораздо больше войска.
Взобравшись наконец на вершину, мы увидели толпы воинов, теснившихся в величайшем ужасе при виде происходившего перед ними явления природы. Мы молча прошли между ними и подошли к хижине, расположенной в самом центре площадки, венчающей холм. Здесь, к удивлению, нашли мы двух воинов, ожидавших нашего прибытия со всеми пожитками и оружием, которые мы, разумеется, должны были бросить в своем поспешном бегстве.
– Я посылал за ними, – объяснил нам Инфадус, – а также вот и за этим. – И он показал на давно утраченное платье Гуда.
Гуд бросился к нему с неописуемым восторгом и немедленно начал надевать его.
– Как, неужели господин мой хочет спрятать свои прекрасные белые ноги! – воскликнул Инфадус с сожалением.
Но Гуд был неумолим, и с этих пор кукуанцы имели всего только один случай увидеть его «прекрасные белые ноги». Гуд человек не тщеславный. Отныне только его одинокая бакенбарда, прозрачный глаз да волшебные зубы должны были удовлетворять их эстетические стремления.