– Бытовуха цветет мля пышным кустом, – говорит он.
– А вы блядь, интеллигентишки чертовы, – говорит он.
В это время открывается дверь и раздается крик:
– Капитан Петреску!
– Я, – лениво отзывается мусор и выходит.
Наталья сидит так же прямо, старается не смотреть в угол. Писатель, низко склонив голову, сцепив руки в замок, тоже молчит, сопит.
– Гребанный папа! – говорит Натали по-английски.
Молчание. Сопение.
– Гребанный папа, гребанная Молдавия, гребанная… – говорит она.
– Гребанная… гребанные… гребанное… – размышляет она вслух.
– Гребанные папиросы «Жок»! – восклицает она, заметив дымящуюся папиросу на столе.
В это время она становится очень похожа на отца.
– Гребанный папа, – вспомнив, вместе с нами, его, говорит Натали.
– О ты, чья месть отцу взывала к бытию тех фурий… – говорит по-английски избитый пьяница.
Наталья поворачивается.
– И ты, чья радость лишь омыла… – продолжает она стих.
Приходит время удивляться писателю.
– Первый раз вижу американку, которая знает «Короля Лира» наизусть, – говорит он.
Понятно, что этим он хотел сказать всего лишь «первый раз в жизни вижу американку».
– Я учусь в школе актерского мастерства, – говорит с неожиданно детской улыбкой Натали.
– Мой папа не одобряет этого, – говорит она со вздохом.
– Ему кажется, что я бы больше преуспела в семейном бизнесе, – говорит она.
Писатель молчит. До Натальи доходит, что эти две фразы «О ты, чья месть отцу взывала к бытию тех фурий» и «Первый раз вижу американку, которая знает „Короля Лира“ наизусть», – и есть все, что ее собеседник знает на английском.
(Прим. В. Л. – само собой, таких строк в «Короле Лире» нет, и я уверен, что этого никто не заметил, а если вы сразу так подумали, то я вас поздравляю – Вы очень продвинутый хипстер, интеллектуал, посетитель Пермских выставок и педераст.
– Я учусь в школе актерского мастерства, – повторяет она на русском.
– Мой папа не одобряет этого, – повторяет она со вздохом.
– Ему кажется, что я бы больше преуспела в семейном бизнесе, – повторяет она.
– Что с нами будет? – спрашивает она без паузы.
Мужчина пожимает плечами:
– Ну, в одном можно быть безусловно уверенным, – говорит он.
– Мы все умрем, – говорит он.
– Папа предупреждал меня, что русские мужчины склонны к излишним философствованиям, – говорит Натали, становясь похожей на педантичную американку (собственно, на себя саму – прим. В. Л).
– Твоя папа Гитлер, что ли? – спрашивает Лоринков.
– При чем тут Гитлер? – холодно спрашивает Наталья.
– Так это он так говорил, – говорит Лоринков.
– Мы евреи, – ледяным тоном говорит Натали.
– Так мля Гитлер и был еврей, ты че, не знала? – говорит Лоринков.
– Это гнусная ложь, – говорит Наталья сухо.
– Чья? – спрашивает Лоринков.
– Гитлеровской мля пропаганды? – говорит он.
Наталья проделывает невозможное – испепеляет ледяным взглядом собеседника. Но тот настолько с похмелья, что ему даже не неловко. Смотрит на Наталью с вызовом. Обе меряют друг друга презрительным взглядом, каждый – забыв о том, как сейчас выглядит сам. Наконец, отводят взгляд, Лоринков снова смотрит в пол, Наталья на окурок «Жока».
Видно, что они сумели не понравиться друг друга за очень короткий срок.
***
Мы видим перед собой гигантского чертика, сплетенного из резиновых трубочек. Таких в пост-СССР делают в местах заключения осужденные. Остатками трубочек они переплетают ручки, которые шлют своим девушкам с записками «ты только жди». У каждой уважающей себя девчонки в конце 80—х была такая ручка. А у автомобилиста – чертик.
Камера отъезжает, и мы видим, что это и правда автомобильный талисман. Он болтается на зеркале заднего вида. В нем мы видим недовольные лица Натана и Иеремии. А еще – лицо полного, краснорожего мужчины, с золотыми зубами. Тот, хохоча, рассказывает. Общий план машины, салона, дороги. Мы видим, что таксист умудряется: а) курить, б) есть семечки, в) вести машину, г) жестикулировать.
На одном, особо лихом, повороте побледневший Иеремия машинально крестится.
Натан глядит на него, высоко подняв брови.
Иеремия краснеет, и отворачивается.
Таксист, хохоча, говорит:
– Ну и, значит, к нему приходят внуки и говорят, Мойше, ты че, мля, собрался подыхать, и не откроешь нам этого мля секрета заварки?
– И он говорит им класть больше заварки, – говорит с кислой миной Натан.
– Знаете, да? – спрашивает, обернувшись (машина оказывается без управления) таксист.
– Да, – говорит Натан, и уже не смотрит на Иеремию, который снова испуганно крестится.
– Ну тогда про яйца и навар, – говорит таксист, ничуть не смутившись.
– Еврей берет яйца по рублю, варит, продает по рублю, – говорит он, все так же обернувшись к пассажирам, и придерживая руль лишь коленом.
– А в чем смысл такой торговли? – спрашивает Иеремия, не утративший национальную страсть к торговле даже на краю гибели.
– Так навар остается! – хохочет таксист.
Дикий хохот. Натан страдальчески морщится. Иеремия тупо глядит в спинку сидения шофера.
– В чем смысл? – спрашивает он у Натана на иврите.
– Говори по-английски, они не должны заподозрить в нас израильтян, – говорит Натан.
– К чему такие предосторожности? – спрашивает Иеремия, но уже по-английски.
– Ой, я тебя умоляю, – говорит Натан, и видно, что он издевается над самой этой фразой. – А то ты не знаешь…
– С нас, евреев, спрос мля тройной, – говорит он.
– Англичане могут какому угодно президенту яйца отрезать, даже в прямом эфире, – говорит он.
– Ну, конечно, в обычном камуфляже МИ-6 – борода, армия спасения джихада от неверных, черные маски, Аллах Акбар, все такое, – говорит он.
– Американцы мочат кого хотят, и это по телевизору транслируют в перерывах матчей по баскетболу, – говорит он.
– Даже русским разрешили супы полонием заправлять, – говорит он.
– Месячишко потом газетчики покудахчут и все, – говорит он.
– А если где учуют след Моссада, так вони будет на сотни лет вперед, – говорит он.
– А почему нас так не любят, Натан? – спрашивает Иеремия.
– Ну, понимаешь, говорят, все началось со сказки про Хрис… – начинает говорить Натан.
– Да нет, Натан, – перебивает его Иеремия.
– Я имею в виду, за что не любят нас, Моссад – говорит он.
– А, – говорит Натан.
– Да вот хрен его знает, если честно, – говорит он.
– Но на всякий случай, говорим по-английски, – говорит он по-английски.
– Ладно, – говорит Иеремия.
– Кстати, нам обязательно было этих двух мудаков-голубых убивать? – говорит он, с отвращением глядя на одежду гастарбайтера, надетую на себя.
– Ну, я думаю, нет, – говорит Натан.
– Ну тогда почему мы не проехали по удостоверением «Интерпола»? – говорит Иеремия.
– Они бы перед нами на границе расстелились все, – говорит он, – сказали бы им, что девчонка преступница…
– Их полиция за нас все бы сама сделала, – говорит он.
Потом осекается.
– А, ну да, – говорит он.
– Деньги, – говорит он.
– Верно, малыш, – говорит Натан.
– Мы из них потом деньги будем сто лет выбивать, – говорит он.
– Да и еще один аспект есть, – говорит он.
– Мы, конечно, могли бы и как официальные представители Интерпола въехать, – говорит он.
– Но тогда какие мы, на хрен, секретные агенты? – спрашивает он.
Молчание длится меньше секунды. Таксист, дождавшийся, когда оба пассажира замолчат, моментально вклинивается. Он кричит:
– А про Абрама в цирке, а?
– А-ха-хах-а! – разогревает он себя перед выступлением.
Крупно: золотые зубы во рту, потом – каменные лица Натана и Иеремии.
***
Кабинет полиции. Натали и Лоринков все еще вдвоем.
– Страшный кавардак! – не выдерживает Наталья.
– Бардак, – мрачно поправляет ее Лоринков.
Девушка нехотя – а что делать, другого собеседника нет, – опять поворачивается к нему. Спрашивает:
– А вы здесь…?
– В самолете, знаешь, плохо стало, – говорит Лоринков.
– Давление, перепады, то, се, – говорит он.
– Надо же, я тоже только сегодня прилетела, – говорит она.
– И что, в аэропорту украли что? – спрашивает он.
– Нет, я… ну я выпила… – говорит она.
Он смотрит на нее с усмешкой. Потом, в приступе похмельной откровенности, говорит:
– Гребанная Молдавия! – говорит он.
– Ну, что я здесь делаю? – говорит он.
– А что вы здесь делаете? – спрашивает девушка.
– Вообще, я писатель, – говорит он.
– Великий писатель, меня во всем мире знают, – говорит он.
– Лоринков, – представляется он.
Девушка чуть хмурится.
– Нет, я не слышала, – с англо-саксонской прямотой говорит она.
– Ну, вы американцы ни черта вообще не слышали, – бросает Лоринков.
Видно, что он расстроен. Чтобы поскорее замять тему, спрашивает:
– А ты чего сюда?
– Что? – спрашивает она, фраза «зачем ты сюда прилетела» была бы ей намного понятней.
– Ну, чего прилетела? – спрашивает он.
– Э-э-э, на могилу дедушки, – говорит она.
– Ясно, – говорит он, – на еврейском кладбище?
– Нет, он в провинции, – говорит она.
– Ларга, – говорит она.
– Ничего себе, – говорит Лоринков.
– Что? – говорит она.
– Далеко, – говорит он.
– А вы что, там были? – спрашивает она.
Лоринков смеется. Он становится похож на спившегося актера ТЮЗа, который встречает пополнение из колледжа искусств, и твердо намерен трахнуть новенькую исполнительницу роли Снегурочки, поэтому играет демона: смех актрисы Вертинской, взгляд Иннокентия Смоктуновского, поза Лермонтова… В общем, из этого микса получается что-то вроде Фаины Раневской и Ефремова в костюме балерины, только – с похмелья и в мужском рваном костюме. Но так же карикатурно и тошнотворно.
– Был ли я? – спрашивает Лоринков.