(сам веселый, а глаза всегда грустные, а все потому, что слишком умный – прим. В. Л.).
Крупно – лицо солдата, который, как мы понимаем, пристрелил Соломона. Он стоит в цепочке таких же истощенных людей, как и он сам, и передает тяжеленные каменные блоки. Они передают их наверх, а сами стоят в колодце-шахте.
(Те, кто знаком с материалами Нюрнбергских процессов, понимают, что речь идет о знаменитой шахте смерти, где убивали летчиков США, СССР, а для остальных пусть это будет такой же криптоисторией и болтовней Натальи, как и остальная часть рассказа, все равно в концлагеря нынче никто уже не верит, ведь хипстеры и продвинутые педерасты, не читавшие хорошую книгу «Бесконечный Тупик» Д. Е. Галковского, обожают его анекдоты про Вторую Мировую – прим. В. Л.
Агитационный фильм: счастливая псевдо-русская семья сидит на крыльце домика, дородная блондинка расчесывает волосы, папаша пьет водку – Культурно – дед наливает чай из самовара, флаг Германии, балалайка, дети возятся у лавки, все счастливы.
Хроника: горит деревня, выбегают из домов женщины и дети, их расстреливают.
Ретроспектива: солдат, пристреливший Соломона, стоит в шахте уже на коленях, с него текут пот и кровь. Кадры становятся цветными. Солдат внезапно он начинает петь.
– Наверх вы товарищи, все по местам… – поет он.
– Последний парад наступает… – поет он.
Немцы что-то кричат сверху, лай собак. Солдат поет, постепенно за ним начинает тянуть песню вся цепь.
–… Наш гордый Варяг, – поют они.
Показано, как падают один за другим заключенные, которых расстреливают сверху, как капает сверху в глубь шахты их кровь, как умолкают рты. Последним остается солдат, предавший Соломона.
– Наверх вы товарищи, все по местам! – поет он.
Раздается грохот сапог солдатни, спускающейся к нему. Показано лицо красноармейца, он явно боится.
– Последний парад наступает, – тянет он.
Грохот все громче, света сверху уже почти не видно. Лай собак все ближе…
(Это очень напоминает ту сцену из «Пополь-Пуха», где говорится о том, что за сбежавшим с рудников индейцем несется погоня с собаками, и сердце его стучит в такт их лаю…. но так как в истребление индейцев, как и в концлагеря, педерасты, криптоисторики и читатели «Афиши» нынче не верят, да и «Пополь-Пух» явно не из сферы ими прочитанного, мы не будем давать никаких отсылов на этот латиноамериканский эпос – прим. В. Л.
– Наш гордый Варяг, – поет солдат, и, превозмогая страх, встает.
Он выглядит, как оловянный солдатик. Такой же никчемный, бесполезный, игрушечный, трогательный, и бесконечно прекрасный и безумно отважный в своем одиночестве. Понятно, что он искупил предательство – хотя бы перед сами собой.
– Наверх вы това… – снова затягивает он припев, потому что откуда же простому красноармейцу из раскулаченной деревни знать слова дореволюционной песни.
Гремит выстрел.
На тело, – еще не опустившееся, – налетают собаки. Возня, затемнение. Влажный от крови – просто темный, мы не видим цвет – песок. Затемнение, рассвет, новый день. Показана шахта – общий план. Мертвые тела. Кого где пристрелили, там все и лежат. В шахту по очереди, меняясь в лице – им всё становится Понятно – спускается очередная партия военнопленных. Кто-то ругается, кто-то крестится, кто-то молится. Один – совсем молодой – задирает голову и смотрит пристально наверх. Камера показывает шахту его глазами. Бездонный колодец, на дне – свет… Яркий, он слепит. Белый-белый фон.
Общий план – это солнце в небе. Показано поле боя сверху. Все мертвы, немцы ушли. Воронки дымятся. На поле приходят несколько крестьянок и оттаскивают тела советских солдат и офицеров к лесу. Закапывают. Разворот камеры – береза в лесу крупно. Береза темнеет (это наступает вечер).
Отъезд камеры. Мы видим березу в парке, видном из окна квартиры Лоринкова.
Показан Лоринков. Он очень грустный. Слышны всхлипывания. Наталья плачет, слезы текут с ее лица в недопитый кофе, недокуренная сигарета дымится. Наталья плачет по-настоящему. Мы понимаем, что ее отец зря не верил в перспективу актерской карьеры дочери.
– Да уж… – грустно и растерянно говорит Лоринков.
– Бывает… – мямлит он обычные, ничего не значащие слова, только которые и подходят для таких случаев.
Наталья, – с решительным видом, – собирается и вытирает лицо платком.
– Вот и все, – говорит она, кривя губы.
–… знаешь, последние несколько лет это… – говорит она.
– Ну, словно идея-фикс, – говорит она.
– Я вдруг остро почувствовала… май идентити, – говорит она растерянно.
– Корни, что ли? – говорит Лоринков.
– Вот-вот, корни, – говорит она.
– Сказал бы мне кто в 16, что я к 25—и стану думать обо всем этом, рассмеялась бы, – говорит она.
– Мне всегда было и на семью плевать и на историю, – говорит она.
– Это нормально, – говорит Лоринков, – это кризис возраста.
– Взрослея, мы все понимаем, что облажались, – говорит он.
– Тогда-то и приходит пора залезть в виртуальную утробу праматери-семьи, – говорит он.
– Нет-нет, – говорит сурово Наталья (хоть лицо еще мокрое).
– Я все-таки американка, мы народ практичный, – говорит она.
– Это вы, русские такие… – говорит она.
– Zvez-do-bo-li – произносит она по слогам, явно вспоминая отцовские тирады.
– Я не философствовать приехала, – говорит она.
– Мне нужно найти могилу прадедушки и привезти ее в порядок, это раз, – говорит она.
– И мне нужно найти потомков этого солдата, который предал их, и отомстить, – говорит она сурово и непреклонно.
– Но…?! – говорит Лоринков.
– Слушай, дети за отцов не отвеча… – говорит он.
– Это говорил ваш ужасный Сталин, – говорит она.
– Это говорил Новый Завет, – говорит Лоринков с обычным видом интеллектуала, который цитирует Библию, ни разу в нее не заглянув, по «Сборнику цитат из Библии»
– А в НАШЕМ Завете все по-другому! – говорит она.
Щурится мстительно, у нее жесткий, непреклонный и кровожадный вид.
(Если бы мы не знали, что она просто играет роль из-за того, чтобы найти деньги, – то мы бы решили, что иудаизм и правда очень мстительная религия – прим. В. Л.).
Лоринков говорит:
– Ладно, дело-то твое, – говорит он.
– Нашлешь на них порчу и нассышь им в мацу, – говорит он и хохочет.
– Приключения американцев в селе Ларга, – говорит он и смеется.
Смеется ровно до тех пор, пока не понимает, что смеется он один. Наталья глядит на него спокойно.
– Сколько ты возьмешь за то, чтобы мне помочь? – спрашивает она.
– Чтобы в мацу нассать? – смеется Лоринков, и мы понимаем, что он обожает смеяться над своими шутками.
– За антисемитские шутки я вычту 10 процентов из твоего вознаграждения, – деловито говорит Наталья.
Лоринков, осознав, что девушка не шутит, перестает смеяться. Берет окурок «Мальборо» и затягивается пару раз. Видно, что он своему слову хозяин: захотел – дал, захотел – взял обратно.
– Добраться до Ларги можно за день, – говорит он.
– Зачем я тебе? – говорит он.
– Я иностранка, и это всем видно, мне нужно отомстить, – говорит она.
–…. и мне нужен человек, который хорошо знает страну, – говорит она.
– Ладно, – говорит Лоринков быстро.
– Тысяча долларов до, тысяча после, и сто долларов в сутки, – говорит он.
– Питание и транспорт за твой счет, – говорит он.
– Ты что, мать твою, с дуба рухнул? – спрашивает она.
– Сто долларов для американки много? – иронизирует Лоринков.
– Да у нас двадцатка кэшем уже много, – говорит он.
– На форумах для эмигрантов в интернете вы, мля хвастаетесь совсем-по-другому, – говорит он.
– Я не посещаю форумы для эмигрантов, – говорит она.
– Я американка, – напоминает она.
– Пятьдесят долларов в сутки, проживание и транспорт пополам, – говорит она.
– Девяносто, – говорит он.
– Шестьдесят, – говорит она.
– Не зря про вас, евреев, анекдоты рассказывают, – говорит он.
– Про вас, молдаван, я слышала, тоже рассказывают, – говорит она.
– Я русский, – напоминает он.
– А я американка, – напоминает она.
Глядят друг на друга, поджав губы. Мы понимаем, что у них много общего, и их скупость – в том числе.
– Семьдесят пять, и ни центом больше, – говорит она.
– Ладно, – говорит он.
– Но транспорт и питание за твой счет, – говорит он.
– Ладно, у вас все равно еда дешевая, – говорит она.
– Ага, – чересчур быстро говорит он.
– Плюс те сто леев (10 долларов – прим. В. Л., что я заплатил за тебя в полиции, – говорит он.
– Справедливо, – говорит она.
– По рукам, – говорит он.
Довольно откидывается назад. Выглядит как человек, совершивший удачную сделку. Резко дергается, когда Натали в прежнем темпе – напористом – говорит:
– Теперь обсудим размер главного вознаграждения.
– Тысяча! – возмущенно бросает Лоринков.
– Всего, – говорит она.
– Тысяча до, тысяча после, – непреклонен он.
– Тысяча, – говорит она.
– Или я ухожу, – говорит она.
– В Молдавии полно мужчин-бездельников, которые за тысячу обувь почистят, – говорит она.
Лоринков встает, открывает дверь кухни.
– Полторы всего, – говорит Натали.
– Пятьсот сейчас, тысяча после, – говорит она.
Лоринков стоит у двери, в позе швейцара.
– Семьсот сейчас, тысяча после, – говорит Наталья.
Лоринков, подумав, закрывает дверь, возвращается к столу.
– Можно мне еще кофе? – говорит Наталья.
– Раз уж я за него плачу, – говорит она.
Лоринков пожимает плечами, наливает кофе. Он похож на среднестатистического советского мужчину, который подцепил иностранку: безумно счастлив, что все материальные проблемы решены, в то же время не хочет терять статус альфа-самца и возможность командовать, но на его лице уже проявляется неминуемое поражение в грядущей гендерной схватке (исключение, кажется, было одно, Высоцкий, да и то лишь благодаря физиогномии, а не характеру – прим. В. Л.).