Дикие крики счастливой женщины – из дома.
Тишина, общий план местности. Из домика выходит солдат. Выглядит как человек, попавший под каток, и чудом спасшийся. В окне что-то мелькает, но солдат уже не оборачивается. Нечетким шагом идет по дорожке. Поправляет автомат. Останавливается на полпути, «чуть не забыл» – написано на его лица.
Снимает с пояса гранату, вырывает чеку, бросает в окно одного дома|, бросается оземь.
Камера опускается на дорогу вместе с пылью, которая окутывает голову солдата. Тот поднимается, сворачивает на боковую улочку, проделывает фокус с гранатой…
Крупно – солдат в пыли и штукатурке, стоит у бункера. Дверь. Абсолютная тишина.
Солдат закуривает, задумчиво, – но жадно, в пять затяжек, – выкуривает сигарету. Бросает окурок на землю, наступает на него. Вспомнив что-то, усмехается. После этого действия
Резко хватает штурвал на двери бункера, и рывком крутит его.
Дверь распахивается.
Крупно – черный проем, из которого, словно грешники из ада, выходят по одному люди. Они уже не так взбудоражены, как перед «налетом», и фразы звучат резче, четче, внятнее – потому что их говорят по очереди, и не все. Камера поднимается над ними, и мы видим цепочку, выходящую из бункера, сверху:
–… сволочи, когда же это кончится?
–… ная Рахиль, уже пятый раз в этом году и в ее дом.
–… де, кстати, Циля?
– Эта соня, наверное, опять дрыхла.
– Дуракам везет…
– Ее муж разведчик, может и она… хватит вам языками болта…
Крупно – лицо солдата, как спортсмена после хорошей тренировки. Смотрит на людей безо всякого выражения, поворачивается, идет – один раз едва не падает, потому что ноги не гнутся – к своему посту. Выглядит как жертва бомбежки, одежда грязная, изорванная, волосы растрепанные, на щеке ссадины, на скуле – небольшой синяк… Крупно – спина. Крупно – лица людей, провожающих его взглядами. Молчание, шорох гравия под ногами солдата…
– Ладно мы, – говорит кто-то.
– Да уж… – говорит кто-то.
– Там-то мы в безопасности, сидим себе, треплемся… – говорит кто-то…
– Можно сказать, побывали на подземном курорте, – говорит кто-то…
– А ОНИ? – говорит кто-то…
Снова шуршание гравия, молчание, солдат в проеме двери наблюдательного поста.
– Бедные мальчики из ЦАХАЛ, – говорит то-то.
Мужчины незаметно распрямляют спины, женщины явно потекли – по крайней мере, глаза точно, дети глядят на солдатика, как земляне на Брюса Виллиса в фильме про астероид…
Крупно – реющий флаг Израиля над поселением.
Из-за яркого Солнца за флагом нам кажется, что полотнище объято пламенем.
***
Реет флаг в ночи.
Светает, и мы видим, что это флаг Молдавии. Причем мы видим это не из-за цветов флага, а из-за герба посередине (цвета еще не различимы, довольно темно). Камера опускается и показывает Натана, который стоит, ежась, у порога придорожной гостиницы. Он держит в руках какой-то аппарат, похожий на мобильный телефон, у него на голове наушник. Натан похож на Рассела Кроу из того фильма, в котором австралиец еще раз продемонстрировал миру правдивость стереотипа о тупости австралийцев, когда спас Бреда Пита на 89 минуте фильма, хотя даже дебил мог бы сделать это уже на 40—й.
Натан говорит, сначала это выглядит странно, но потом мы понимаем – слыша потрескивающие шумы в наушниках, – что он разговаривает с Центром.
– Да, по старухе вопрос решен, – говорит он.
Треск, шумы, бормотание.
– Арик, мы с тобой 40 лет в строю, – с болью и проникновенно говорит Натан (говорит так страстно, прямо как диктор телевидения СССР, и мы понимаем, что предположение о нетрадиционном происхождении автора книги «50 лет в строю» вовсе не абсурд — прим. В. Л.).
– Сорок лет на передовой вместе… – говорит он (да и «200 лет вместе»… – В. Л.).
– Ты уверен? – говорит он.
– Млааа бууууу, – достаточно внятно мычит голос в наушниках.
Крупно трепещущий флаг Молдавии. Крупно лицо Натана. На его глазах слезы. Он сглатывает, преодолевая себя, говорит:
– Хорошо, передай…
В гостиничных тапочках идет прямо по улочке – в дом с флагом, – и заходит в приемную. Крупно «мэрия села Калараш». Поднимается наверх, легким ударом ноги – почти бестелесным, – валит охранника, но тот, почему-то, больше не встает. Поднимается наверх, на второй этаж, выбивает легко – локтем – дверь. Включает свет в кабинете. Оглядывается.
Крупно – ковер со Штефаном Великим на стене, национальный флаг – сейчас в цвете, – на стене. Факс. Подходит к факсу, небрежно тычет в него.
– Принимать готов, – говорит он.
Факс загорается, начинает шуршать, плеваться листами бумаги. Натан не собирает их, они свободно планируют на пол. Натан глядит на это, слушая шумы в наушнике. Наконец, факс выплевывает последний лист. Натан собирает их, читает. Крупно – строки факса, – это распечатки, – которые озвучивает нежный, сладострастный, голос (я бы хотел видеть исполнительницей этой роли Монику Беллуччи – прим. В. Л.).
– Этот старый мазохоист меня затрахал, причем в переносном смысле, милый, – говорит она.
– Ежу понятно, что я ему изменяю, ну а как иначе, если его нет дома по семь месяцев, и он сам это знает, и его это ужасно мучает, а он, крестин, только и делает, что пыхтит от злости, да дрочит на мое фото на своем сраном телефоне, – говорит она.
– У старого идиота вечно нет денег, а нечего было брать такую горячую и дорогую штучку, как я, – говорит она.
– Будь осторожен, он треплется про то, что он секретный агент, я думаю, это всего лишь слова, – говорит она.
– Старый пердунишка решил спрятать меня в этом кибуце сраном, можно подумать, я здесь стану девственницей-кармелиткой, – говорит она.
– Но явно работает он в Моссаде, небось, бумажки перекладывает, – говорит она.
– Хотя, конечно, здесь не с кем, так что я все равно верна тебе милый, – говорит она.
– Сижу целыми днями у окошка, и никакие новости сюда, кроме арабских сраных ракет, не долетают, – говорит она.
– Я не подам на развод прямо сейчас, иначе зачем все эти жертвы?! – говорит она.
– У него через полгода пенсия, она большая, они же там себе пироги выписывают, ой вей, – говорит она.
– Думаю, подам на развод, чтобы старый пердунишка оплачивал мою приличную жизнь из своей сраной пенсии, – говорит она.
– Он, судя по количеству денег, явно функционер, – говорит она.
– Но может нажалуется какому-нибудь рембо, мало ли, ты все равно аккуратнее, – говорит он.
– Милый, я так скучаю, – говорит она.
– Милый, я пишу тебе и говорю сейчас со своим пердунишкой, – говорит она.
– Это мне напомнило знаешь что? Ты имел меня сзади, а я лежала полуголая на столе, это еще когда я сказала ему, что поеду к подруге… А ты поддавал мне в этот момент… – говорит она.
Натан плачет. Он держит в руках листы с отвращением, но не бросает их. Он выглядит как человек, который поймал ядовитую змею, держит ее под челюстями, и ему очень противно, но бросить гадюку он не может – та подползет и укусит.
– А сколько еще было, – говорит она.
– Я никогда не забуду, как ты задирал мне юбку до талии, стягивал блузку и лифчик, и ставил на четвереньки и имел меня, имел, имел…, – говорит она.
– А меня в это время ждали всякие там его сраные коллеги для его сраного корпоратива в его сраном Моссаде, – говорит она.
– Я опаздывала, но мне было по фигу, я всех специально отправила, чтобы ты вдоволь меня потрахал, – говорит она.
– И когда мы пришли ко мне домой, когда он уехал в командировку, еще в Тель-Авиве, в обед, потрахаться, и имел меня и там, – говорит она.
– Потому что не терпелось, потому что мне страшно хотелось взять тебя в рот, взять тебя всего, хотелось почувствовать твой член везде, – говорит она.
– И когда я ждала тебя… мне нравилось ждать и думать, что вот, вот сейчас мне дадут в рот, вот сейчас он будет весь мой, весь, – говорит она.
– Боже, как это было прекрасно, ты был весь мой, – говорит она.
–… я уже готова, готова кончить тут же, только лишь заглотив твой огромный, и когда ты долбишь меня, имеешь меня, берешь меня, лижешь мою грудь, когда я трусь о тебя вся, я кончаю и кончаю, – говорит она.
Вернее, уже стонет. Буквы буквально пляшут. Мы видим, что это пальцы Натана, они дрожат (чего уж там, все мы возбудились – В. Л.).
–… обожаю твой…, обожаю проводить по нему сосками, обожаю зажимать его между грудей, тереться…, это самое вкусное, что мне доводилось пробовать, – говорит она.
– Самые изысканные деликатесы не идут ни в какое сравнение со вкусом твоего члена. Он такой… – говорит она.
Крупно красное лицо Натана. Он сглатывает. Потом, осознав всю двусмысленность жеста, сплевывает. Но так как Натан плачет, мы уже не можем понять, что это – слезы, сопли или слюна… Буквы, расплывающееся по ним пятно…
– Обожаю, когда ты мнешь меня, берешь меня за задницу, когда ты сзади, обожаю, как ты сжимаешь мои груди, играешь ими, когда я сосу тебя, – говорит она.
–… обожаю, как ты властно берешь меня за голову и направляешь мне в глотку, как ты гладишь меня и ласкаешь, тихо и нежно… я совсем мокрая, хочу твой… куда-нибудь, хочу его в рот, в передок, в руки, а лучше везде и в рот, и в передок, и в руки… – говорит она.
–… и между грудей, и еще мне нравится, как ты кончаешь мне на лицо, на груди, на живот, или на спину, водишь по мне сзади, ооооо, как это хорошо… еще я очень люблю высосать тебя… пока он не станет чистым-чистым, выжать из тебя все… – говорит она.
(к концу фразы высота тона нарастает, мы понимаем, что жена Натана кончила)
Дверь распахивается, держа руку у лба, в другой дубинку, в кабинет вваливается – почти падая – охранник в отвратительной зеленой форме. Натан вскидывает руку и стреляет ему в лоб. Треск наушников.
– Натан? – говорит голос (сейчас мы слышим его четко),
– Натан, это уже двенадцатый ее трахарь в этом году, – говорит голос.