– У печки, в шкатулке, лежит золотой браслет. Помнишь? – говорит он.
– Помню, Корнел, – говорит жена.
– Помнишь, мы собрались подарить его Нине, твоей племяннице, на ее свадьбу, которая состоится на следующей неделе, – говорит он.
– Помнишь, Аурика? – говорит он.
– Помню, Корнел, – говорит она.
– Ты, конечно, не будешь дарить его Нине, – говорит он.
– Конечно, нет, Корнел, мы же решили, что оставим этот браслет себе, потому что он слишком хорош для Нины, – говорит она.
– Да, это хорошо, что мы так решили, потому что тебе нужны будут деньги на мои похороны, – говорит он.
– Ты ведь так уже подумала, Аурика? – говорит он.
– Так я и подумала, Корнел. Прости меня, – говорит она.
– Ничего, Аурика, наоборот, ты молодец, ведь похороны даром никто не сделает, – говорит он.
– Так ты, наверное, отвезешь его, браслет этот, в город, да, Аурика? – говорит он.
– Конечно, Корнел, в ломбард, что у центрального автовокзала, – говорит она.
– А что, там мало дают за золото? Отвезти его в какое-нибудь другое место, где за него больше дадут, Корнел? Ты скажи, я отвезу, – говорит она.
– Не надо, Аурика, ты не вези его никуда, потому что он не из настоящего золота, а из поддельного, – говорит он.
– В ломбарде над тобой только посмеются, – говорит он.
– Как же так, Корнел? – говорит она.
– Я, когда поехал в город, сказал тебе, что купил его за три тысячи леев, помнишь, Аурика? – говорит он.
– Помню, Корнел, – говорит она.
– Так вот, Аурика, я тогда тебя обманул, потому что купил браслет не в магазине «Золото-серебро», а на центральном рынке, у цыган. Купил с рук. И заплатил за него сто леев, – говорит он.
– Корнел, как это? – говорит она.
– Так получилось. Мне просто стало жалко денег на подарок для этой дуры набитой, твоей племянницы Нины, – говорит он.
– Корнел, не смей так говорить, – говорит она.
– Это твои родственники все как один – олухи царя небесного, – говорит она.
– Да? А кого тогда выгнали из университета на втором курсе? Не твою ли дуру-племянницу, которая, к тому же, еще и шлюхой оказалась: залетела неизвестно от кого? – говорит он.
– Как неизвестно от кого… Корнел, какая же ты все-таки свинья, – говорит она.
– Прямо как все твои родственники, – говорит она.
– Я же тебе говорила, что она забеременела не «неизвестно от кого», а от Василия, который на ней и женится, – говорит она.
– Женится он потому, что она обещала на него в суд подать, – говорит он.
– Ох, Корнел, хоть бы ты закрыл свой рот, который ничего от мусорной ямы не отличается, – говорит она.
– Говорила мне мать, не ходи замуж за этого скота и тупицу. Впрочем, чего ждать от уроженца села Градинары, ведь у вас все мужчины – конокрады, бабники, и злоязычные воры, – говорит она.
– Я вор? Шлюха и дура, вот кто твоя племянница, Аурика, – говорит он.
– И, боюсь, это у вас семейное по женской линии, – говорит он.
– Да чтоб глаза твои лопнули, Корнел, говорить такое женщине, которая воспитала семерых твоих детей, пока ты шлялся по кабакам, подвалам и разведенным курвам, – говорит она.
– Ох, Аурика, боюсь, что из этих семи как минимум один не мой, а твой и твоего дружочка Санду, с которым ты полтора года сожительствовала до того, как я тебя подобрал из грязи и сделал порядочной женщиной, – говорит он.
– Скотина, – говорит она.
– Дура, – говорит он.
– Так куда ты дел оставшиеся две тысячи девятьсот леев, которые, как ты сказал мне тогда, потратил на золотой браслет, который оказался вовсе не золотым? – говорит она.
– Пропил со шлюхами, настоящими шлюхами, с которыми путаешься всю жизнь, – говорит она.
Веселое, недоумевающее лицо Иеремии. В этой избе он выглядит оккупантом, пришедшим устанавливать власть Третьего Рейха. Стопроцентному совпадению мешает только кипа, которая на нем, почему-то, надета. Иеремия с аппетитом ест вареную картошку, и – кинув быстрый взгляд в сторону Натана (тот держит на мушке стариков и не отвлекается), – кладет ложку сметаны на кусок буженины. Заглатывает в один миг.
– Постыдился бы, гой, – презрительно говорит Натан, не отрывая взгляда от стариков.
– В окне все отражается, – говорит он.
– Оаааааа яяяэээ нееее ээ, – пытается сказать Иеремия.
Справляется с гигантским куском, глотает его. На глазах от усилия – слезы.
– Еврей это состояние души, а не формальности! – говорит он.
Натан слегка прикасается ружьем к подбородку крестьянина.
– Так куда они поехали? – говорит он.
– Ночью ушли, мы спали, – говорит крестьянин.
Натан с усилием – видимым, чтобы напугать, – прикасается к курку.
– Ты уж прости меня за браслет, – говорит крестьянин.
– И это все, что ты хотел мне сказать? – говорит жена.
– Предостеречь тебя от ломбарда, и попрощаться, – говорит он.
– Прощай, Аурика, – говорит он.
– А на какие шиши я буду тебя хоронить, Корнел, – говорит она.
– Продай дом, Аурика, – говорит он.
– Вот еще, я брошу тебя в поле, и пусть собаки тобой закусывают, – говорит она.
– Аурика, мы же христиане, как ты можешь говорить, что не предашь мое тело земле, как это принято у добрых молдаван? – говорит он.
– Да какой ты добрый, какой ты молдаванин, зверь, скотина, насильник, сколько раз ты меня бил, когда домой пьяный, среди ночи заваливался, – говорит она.
– Умолкни, женщина, – говорит он.
Натан стволом ружья чешет подбородок крестьянину.
– Ох, ты уж прости меня, Корнел, тебя убивать сейчас будут, – говорит она.
– Да не собираюсь вас убивать, если скажете, куда они ушли, – говорит Натан.
– Мы не знаем, куда они ушли, – говорит крестьянин.
– Тогда убью, – говорит Натан.
– Конечно, мне тебя будет не хватать, хоть у нас в жизни было и много плохого, – говорит она.
– Но ведь и хорошее было, Аурика, помнишь июль перед нашей свадьбой? – говорит он.
– Конечно, помню, а помнишь сад яблоневый, он тогда совсем маленький был, а сейчас как разросся… – говорит она.
– Помню, Аурика, а помнишь, как целовались ночью в этом саду? – говорит он.
– Ох, Корнел, что ты вечно глупости вспоминаешь, и это при ком, при молодом человеке, можно сказать, при юнце, – говорит она.
– Ай, брось, нынче такие молодые пошли, что стариков за пояс заткнут, – говорит он.
– Ой, да уж не прибедняйся-то, тоже мне старик нашелся, седина в бороду, бес в ребро, говорят, так у тебя, судя по седине, три беса в ребрах завелись, – говорит она.
– Да, я мужик хоть куда, – говорит ветеринар.
Молчание. Крупным планом ковер. Потом снова семейная пара.
–… Если уж погибать, то, скажу тебе, Аурика, я ни одной твоей подруги мимо не пропустил, но любил, конечно, всегда только одну тебя, – говорит он.
– Это каких таких подруг, Корнел, уж не Марчику ли, или Иляну? – говорит она.
– Ну, и их, понятное дело, тоже, – говорит он.
– Уж не Веронику ли с Розанной, – говорит она.
– Ну… – говорит он и мы впервые видим тень удивления на лице женщины.
– Порознь, это да, конечно, – говорит он (удивление пропадает).
– А про то, что Вероника приходится нам с тобой кумой, ты не подумал, жирный боров, – говорит она.
– Кого угодно бы тебе простила, только не Веронику, чтоб ты сдох, конь холощеный, – говорит она.
– Какой, – говорит он.
– Что, обидно, да, так вот, чтоб ты знал, первенец наш и впрямь не от тебя, – говорит она.
– Не от меня, – говорит он.
– Не от тебя, – говорит она.
– А от кого, – говорит он.
– А от него, – говорит она.
– От мужчины, настоящего мужчины, который любил меня, руки целовал, на руках носил, – говорит она.
– То-то он, тебя обрюхатив, смылся, тоже мне мужчина, – говорит он.
– К таким подонкам только ты и липла, пока я тебя порядочной не сделал, – говорит он.
– Я непорядочная, – говорит она.
– Ох, Корнел, хоть бы ты закрыл свой рот, который ничего от мусорной ямы не отличается, – говорит она.
– Говорила мне мать, не ходи замуж за этого скота и тупицу, – говорит она.
– Впрочем, чего жать от уроженца села Градинары, – говорит она.
– Ведь у вас все мужчины – конокрады, бабники, и злоязычные воры, – говорит она.
– Я вор? – говорит он.
– Шлюха и дура, вот кто твоя племянница, Аурика, – говорит он.
– И, боюсь, это у вас семейное по женской линии, – говорит он.
– Да чтоб глаза тои лопнули, Корнел, говорить такое почтенной женщине, матери большого семейства, подонок ты, скотина, сво…
Грохот. Вьется дымок. Мы видим, что на кровати сидит только крестьянин. Жена лежит, перина быстро меняет цвет на красный. Крестьянин степенно поворачивает голову в сторону жены, потом глядит на Натана. Говорит:
– Спасиб…
Грохот. Дымок.
Иеремия почти синхронно с выстрелом, быстро и жадно швыряет себе в рот еще кусок буженины, намазанный сметаной.
Крупно – жующее лицо. Он похож на кота, которого поймали в то время, когда он царапает обувь. И стыдно и страшно, а все равно в кайф.
Кровать – с двумя лежащими лицом вверх телами. Лица смазано (в них стреляли), просто кровавые пятна.
Картинка размывается.
***
Крупно – лицо Натальи и Лоринкова.
Камера отъезжает, мы видим, что они лежат в стогу сена, посреди поля. Наталья выглядит уставшей, но очень желанной – как, в принципе, любая женщина на сеновале. Крупно показана солома у нее в волосах. Она лежит, и мы видим силуэт фигуры, проступающий через одежду. Мы впервые задумываемся о том, что она хорошо выглядит. Даже Лоринков выглядит умиротворенным (обычно он кусает губы, морщится, бормочет что-то, в общем, мимика постоянная, сейчас этого нет – прим. В. Л.). Камера приближается, мы слышим разговор.
–… знаешь, ничего… – говорит Наталья задумчиво.
– Ну вот, – говорит Лоринков лениво.
– Ни хера вы, американцы, не понимаете, – говорит он.
– Дети блядь асфальтовых джунглей, – говорит он.