— Это моя лучшая напарница, мы с ней натворили немало дел. Она мне все равно что младшая сестра, если хотите знать.
— Я, конечно, еще не достигла этой стадии.
— Почему же, моя маленькая Моник. Я к вам уже привязался. Даже слишком, между нами говоря.
Он притянул ее за плечи и запечатлел на ее щеке братский поцелуй, после чего со странной улыбкой распорядился:
— А теперь — марш к себе! Я, знаете ли, не сверхчеловек. Я слеплен из того же теста, что и этот паршивый счастливчик Кониатис…
Глава VII
Кониатис явился в условленное время в отменном настроении: его темные глаза сверкали, голос, несмотря на жизнерадостные нотки, слегка дрожал.
— Я еле дождался встречи, — признался он, присаживаясь рядышком с Моник. — Надеюсь, я не заставил вас ждать?
— Нет, я только что пришла.
Заведение было практически пустым. Тихая, вкрадчивая музыка делала роскошь полукруглого зала почти осязаемой. Появившемуся как из-под земли официанту Кониатис заказал виски. Перед Моник уже стыла чашка чая.
Какое-то время Кониатис молча взирал на Моник с жаром, который он сам счел бы неуместным, если бы взглянул на себя со стороны. Потом, улыбнувшись, он прошептал:
— Представьте себе, я пережил престранные мгновения. Когда в Орли вы попрощались со мной, я почувствовал себя как в тумане…
— Скорее как в облаках, — уточнила она, сохраняя серьезность.
— Можно сказать и так. Самолет летел сквозь облака… Но туман сгустился у меня внутри. Я никак не мог прийти в себя, осознать себя во времени и пространстве. Все казалось нереальным, сказочным: наша встреча, чудесный вечер вдвоем… И в довершение всего я совершенно не мог вспомнить ваше лицо, а ведь совсем недавно мы были вместе! В голове вертелся такой круговорот образов, один ослепительнее другого, что я боялся лишиться рассудка… А ведь я отнюдь не мечтатель, можете мне поверить!
Он вновь посмотрел на нее и добавил:
— Так что сами понимаете, как я спешил увидеть вас. И вот вы здесь, еще более прекрасная, чем я мог вообразить.
— Я тоже хотела поскорее увидеться с вами. И, кстати, сомневалась, придете ли вы.
— Я человек слова.
Она смущенно опустила глаза. И спустя мгновение раздался ее ясный, искристый смех:
— Я заметила это!
Внезапно она заговорщически положила ладошку на руку Кониатиса. Этот простенький жест выражал так много, что у Кониатиса закружилась голова.
— Вы очаровательны, моя дорогая, — только и смог вымолвить он.
Воцарилась многозначительная тишина, и в течение нескольких секунд они сидели не двигаясь, но натянутые как струны. Такие мгновения ведомы одним лишь влюбленным, для них одних такое безмолвие переполнено звуками и движением, как цветущее дерево, кишащее птицами.
Моник мягко высвободила руку, завладела сумочкой и выудила оттуда свой верный «Кент». Кониатис щелкнул зажигалкой.
— Ваш багаж готов? — спросил он у Моник.
— Да, но я предупреждала вас, что мой вечерний туалет не дотягивает до «Диора». Просто черное платьице.
— Я опасаюсь только одного, дорогая моя: как бы вы не оказались слишком красивы. Если пожелаете, сначала заедем на такси ко мне. Потом, уже в моей машине, — к вам и оттуда — прямиком в Довилль. Уже к ужину мы сможем быть там.
— Как хотите. У меня всего один чемодан, и тот невелик.
Часом позже черный «ягуар» Кониатиса мчал их в сторону Нормандии. Ночное небо затянули облака, и ни одна звезда не могла пронзить своим слабым светом эту влажную завесу.
Кониатис вел мощный автомобиль быстро и уверенно. «Ягуар» несся, как снаряд, выпущенный из пушки. Время от времени, когда требовалось сбавить ход, Кониатис прерывал молчание и интересовался:
— Вам хорошо?
— Очень, — отвечала его спутница.
— Все так же отказываетесь от музыки?
— Я предпочитаю тишину. Но если вам хочется включить радио, не обращайте на меня внимания.
— Мне тоже нравится тишина.
Они покрыли 200 километров в рекордный срок.
Остановив машину перед нормандской аркой из красного кирпича, Кониатис заглушил мотор, потушил фары, потянул ручной тормоз и обернулся к Моник.
— Вот и все, дорогая. Надеюсь, вам понравилась прогулка?
— Я впервые ехала в «ягуаре». Что ж, по комфорту он ничем не уступает «Ситроену».
— Не стоит преувеличивать, — со смехом запротестовал он. — Приятного вам уик-энда, мое сокровище. Идемте, устроимся и переоденемся к ужину.
Снаружи завывал холодный западный ветер, воздух был напоен запахом соли и йода. Моник зябко ежилась, кутаясь в пальто. После теплого салона «ягуара» порывы ветра, долетавшие с моря, пронизывали до костей.
К ним уже бежал носильщик, нацеливаясь на чемоданы. Войдя в холл, Кониатис дружески отсалютовал портье и дежурному. Последнего он предупредил:
— Карточки я заполню позднее.
— Разумеется, месье Кониатис, — услужливо закивал дежурный. — Примерно час назад портье передал записку, адресованную вам. Я велел отнести ее в вашу комнату.
— Благодарю, — отозвался Кониатис и, ухватив Моник за локоток, повел ее к лифту.
Обе смежные комнаты выходили окнами на море. Они поражали убранством, простором, удобством и скромной, но изысканной роскошью. Привычки Кониатиса, видимо, не составляли секрета для персонала, ибо дверь, соединяющая обе комнаты, оказалась отпертой, хотя он и не оговаривал этого.
Кониатис бросил взгляд на часы.
— В нашем распоряжении почти час, — сообщил он. — Если вам хочется принять душ или ванну — сколько угодно. Нравится ли вам комната?
— Восхитительно!
— Что ж, пойду разберу вещи и переоденусь. Когда будете готовы, заходите.
Она сбросила пальто на кресло и осталась в плотно облегающем фигуру коротеньком желтом платье с горизонтальными черными полосками.
— Боже, до чего вы хороши! — не смог скрыть восхищения Кониатис.
Она и вправду была неотразима. Платье выгодно подчеркивало прелесть ее юного тела, его совершенные, налитые формы. Он покорно шагнул к ней и заключил в объятия.
— Моя богиня, — прошептал он, жмурясь и медленно проводя ладонями по ее шее, плечам, спине. — Вы здесь, я обнимаю вас — и не смею поверить, что это реальность.
Она сильнее прижалась к нему, обвила его сильную шею своими гибкими пальцами и впилась губами в его губы. Бесконечный и страстный поцелуй слил их воедино.
Он с сожалением высвободился из объятий.
— Если бы я повиновался чувствам… — выдохнул он. — Но ожидание усиливает страсть, а у нас впереди два дня и две ночи.
Он ретировался в свою комнату, и до ее ушей донесся звук разрываемого конверта. Она стала развешивать в шкафу вещи, слыша, как в его ванной комнате бежит из крана вода.
Спустя полчаса, войдя к нему, она застала его перед зеркалом за завязыванием галстука. Справившись с галстуком, он надел пиджак и аккуратно расправил на нем мельчайшие складки. На смену городскому пришел строгий, но элегантный черный костюм, возносивший представительность его обладателя на недосягаемую высоту.
Он с улыбкой обернулся к ней.
— Я повидал немало женщин, — сообщил он вполголоса, — но ни одной из них не было присуще ваше врожденное чувство, помогающее найти единственно верную ноту. Это просто невероятно! Нет, умоляю, не двигайтесь, позвольте полюбоваться вами! Я ежеминутно открываю вас для себя заново.
— Вы смеетесь надо мной? Это платье — такая безделица!
— Да, безделица, и одновременно — само совершенство! Я не о платье, я обо всем вместе: о вас в этом платье. Это — почти фантастика! Дорогая, вы выглядите по-царски.
Немного поколебавшись, он опустил руку в карман брюк и извлек на свет красную коробочку продолговатой формы.
— Я думал о вас в Цюрихе, но, кажется, я совершил ошибку. Все же примерим.
Он открыл коробочку, и в ней замерцало жемчужное ожерелье. Он шагнул к ней и застегнул ожерелье у нее на шее. Затем отошел назад и прищурился.
— Так-так, — пробормотал он, — не так плохо, хотя я думаю, что орнамент только повредит…
Моник смущенно перебирала жемчужины.
— Они великолепны, — подала голос она.
— Если вы считаете, что они вам к лицу, носите их, прелесть моя. Теперь это колье ваше.
— Но это безумие! — всполошилась она. — Уверяю вас, Антуан, это совершенно напрасно.
— Имею я право доставить себе удовольствие или нет?
Она в замешательстве опустила голову, и ее лицо обрело знакомое выражение ворчливого упрямства.
— Вы опечалены, дорогая? — забеспокоился он.
— Я счастлива, что вы вспоминали обо мне в Цюрихе, но принять такой подарок я не могу, — ответила она мрачным тоном. — Наши отношения перестанут быть прежними.
— Но… Что вы хотите этим сказать?
— Вы безумно богаты, Антуан, чего не скажешь обо мне… Если мы раз и навсегда не расставим все точки над «i», недоразумения будут случаться и впредь, а этого лучше избежать. Дорогие рестораны, эта поездка в Нормандию, колье — сами видите, к чему все идет… Я чувствую себя счастливой рядом с вами, я уже говорила вам об этом, но я не хочу, чтобы вам в голову закрадывались мысли, которые рано или поздно не могут не появиться.
Кониатис в смятении кусал нижнюю губу.
— Вы правы, — признал он, — разберемся раз и навсегда. С одной стороны, мой возраст и мои деньги, с другой — ваша молодость и красота. Я понимаю ваши мучения. Но не будем же пасовать перед предрассудками! Я знаю, что ваше чувство ко мне искренне, без задних мыслей. Вы предоставили мне доказательства этого, и я достаточно смыслю в психологии, чтобы догадываться о вашей гордой натуре. Впрочем, даже если бы я захотел связать вас с собой, купить, что называется, вашу любовь, вашу молодость, сознаю, что затея была бы обречена на неудачу. Первый же наш разговор дал мне понять, что вы не принадлежите к породе тех, кто продается.
Она внимала ему с опущенной головой, вспоминая предупреждения Коплана. Под конец, медленно выговаривая слова, чтобы продемонстрировать конфликт с собственной совестью, она сняла с шеи жемчуг и сказала: