– Это очень прискорбно, милостивые государи, – недоуменно заметил Василий Петрович. – Но я, право, не понимаю, при чем здесь…
– Все трое пострадавших, – Пруссак продолжал, будто и не расслышал слов хозяина дома, – указали на вашего племянника как на виновника сего происшествия. Так что я счел своим долгом явиться, дабы прояснить происшедшее в присутствии лица, уполномоченного на то законом. – И надзиратель кивнул на квартального, давая понять, что уступает бразды правления полиции.
– Вот что, малый, – квартальный поскреб подбородок кулаком, – ты лучше того, повинись. Потому – нету такого закона, чтобы гимназистам в глаза кислотой плескать! Я понимаю, когда барышня малахольная своего полюбовника царской водкой или там эссенцией уксусной обольет, – нам вот как раз господин околоточный бумагу зачитывали о том, что таких случаев много. Так с нее, дурынды, какой спрос? Баба – она баба и есть… прощения прошу, барыня, – поправился квартальный, только заметив стоящую в дверях тетю Олю. – Я к тому, что у барышень этих один ветер в голове и от них не пойми чего ждать. А молодому барину такими выходками баловаться не пристало. Что же вы так опростоволосились-то? – сочувственно покачав головой, обратился квартальный к Николке. – Может, те трое вас забижали или что еще? Вы уж скажите, мы люди понимающие, все разберем, по справедливости.
– Я настаиваю, чтобы ваш, господин Овчинников, племянник дал объяснения по существу, – влез Пруссак. Он был явно недоволен примирительным тоном квартального. – А уж какую оценку давать этому проступку – будет решать гимназический совет.
– Что все это значит, Николай? – дядя обернулся к Николке. Это был плохой знак – Василий Петрович называл мальчика Николаем лишь в минуты сильнейшего недовольства. – Ты и правда сделал то, о чем говорят эти господа?
На Николку было жалко смотреть. Мальчик побелел, как бумага, губы его дрожали, глаза стремительно наливались слезами. Мальчик едва-едва сумел выдавить из себя несколько бессвязных звуков, как вдруг в дело вступил Иван.
– Да ерунда все это, Василь Петрович! – безапелляционно заявил гость из двадцать первого века. – Я сам видел – эти трое домотались… то есть, простите, напали на Никола, а тот побежал от них по переулку. Я был в другом конце, как увидел – сразу к нему. Ну те трое, как меня углядели – живо сделали ноги… то есть убежали. А мы с Николкой пошли домой – вот и все!
– Так и было, Николай? – строго спросил Василий Петрович. Мальчик нашел в себе силы только на то, чтобы, судорожно всхлипнув, кивнуть.
– Вот видите, как эти трое его напугали? Он, пока сюда шел, вообще ни слова не мог выговорить, только икал да слезы утирал, – напирал Ваня. – Взяли, понимаешь, моду – втроем на одного!
– А как же тогда кислота? – недоуменно спросил квартальный. – Ее-то они не выдумали?
– Вот что, милостивые господа, – неожиданно вступила в разговор Николкина тетя. – А что, лица мальчиков сильно обожжены? Глаза пострадали? Они видят?
– Да все с ними хорошо, барыня, – поморщился квартальный. – Что им сделается, обормотам? Глаза только красные, как у кроликов, да морды… то есть лица в грязи перемазаны, и всех делов. А чтобы ожоги – так нет ничего, господь милостив…
– Право же, это какая-то erreur[77]. Может быть, дело вовсе не в кислоте? – спросила тетя. – Если кожа на лицах не обожжена – значит, никакой кислоты не было. Возможно, мальчики просто шалили – запорошили друг другу глаза? А потом, когда подошел городовой, с испугу стали наговаривать на Николя?
– Да и как мог мой племянник плеснуть в глаза кислотой всем троим? – поддержал супругу Василий Петрович. – Я еще понимаю – одному; достал из кармана склянку, вынул пробку – и пожалуйста, готово. Но троим?.. Нет, воля ваша, господа, но рассказ этих ваших… гимназистов решительно не вызывает у меня доверия. Могу я лично расспросить их об этом происшествии?
После этих слов Николка, было воспрянувший духом, вновь обмер – он представил себе, чем может закончиться такая беседа. Но, к счастью, квартальный отвел надвигающуюся угрозу:
– Да не утруждайте себя, ваше благородие, Василь Петрович. Тех шалопутов я по домам отправил – пущай рожи от грязи отмоют. Я же вам говорил, сударь (это уже надзирателю), – те сорванцы сами все и удумали, а на племянника господина Овчинникова зря наговаривают. Мы-то знаем – оченно приличный молодой человек, и никогда за ним никаких безобразиев не замечено.
– Не знаю, не знаю… – Пруссак все не хотел признавать поражения. – Я, право, удивляюсь, господин квартальный, вашему благодушию. Ясно ведь, что раз о проступке Овчинникова сходно свидетельствуют те трое мальчиков – это не может не иметь под собой основания.
– Да сговорились эти паршивцы, вот вам и основания! – немедленно отвел аргументы квартальный. – Повторяю вам, сударь: племянник Василь Петровича нам хорошо известный. Вполне положительного поведения юноша, не то что те трое охламонов. Вы уж у себя в гимназии сами разбирайтесь, а полицию в ваши дела без нужды не впутывайте. Так что – счастливо оставаться, господа хорошие! – И с этими словами городовой поднес руку к козырьку и покинул театр боевых действий.
Надзиратель, лишившись поддержки стража порядка, тоже счел за лучшее удалиться. Сухо попрощавшись с Василием Петровичем и тетей Олей, извинившись за испорченный обед, Пруссак проследовал к выходу. Напоследок он обернулся и выпустил парфянскую стрелу:
– А с вами, Овчинников, мы поговорим в гимназии. И не думайте, что эта выходка сойдет вам с рук!
Глава 17
В общем, обошлось – сбагрили таракана этого гимназического. А дядя с тетей Николкины – молодцы, не дали племянника в обиду. Вон как напустились на Пруссака! Да и про городового, дядьку этого с усами до уголков глаз, дурного слова не скажу. Полезная штука – теплые отношения с участковым! Николка рассказывал, что квартальный приходит в дом по праздникам (а их тут немерено) с поздравлениями. Зайдет, протрубит что-то своим басом, от которого лошади на улице шарахаются, а прислуга ему – нате-здрасьте, чарочку на подносике, пирожок. И непременно – полтину серебром. Квартальный чарку опрокинет, пирожком зажует, полтину в карман, усы подкрутит – и дальше поздравлять. Ничего так доходец – по кварталу домов десятка два, а праздники здесь по паре в месяц. Взятки, скажете? А по мне – никакие не взятки. А уважительное отношение. Потому как люди должны знать участкового… а он их. Вот у нас – я участкового хорошо если раз в полгода вижу… Хотя опорный пункт милиции прямо в нашем доме. Летом – как вечер потеплее, непременно во дворе по ночам какие-то гопники орут и матерятся. Сколько раз в милицию звонили – толку ноль. Приедет машина, помигает фарами, спугнет. А те уроды, стоит ментам отвалить, вновь вылезают – и так всю ночь. Как-то у отца терпение лопнуло, он позвонил в отделение и заявил: если не решите этот вопрос, соберем мужиков по окрестным домам и порешаем все на свой манер. Но уж потом не обижайтесь, когда покалеченных будете вывозить. Помогло.
Я это к чему – не могу представить, чтобы в здешних дворах кто-нибудь решил на такой манер последнюю пятницу на неделе праздновать. Тут тебе и городовой, и тебе дворник с метлой, который почище пса цепного. Псы, кстати, тоже есть. Не бультерьеры, но штаны порвать способны, а кому это понравится?
Ну вот. Когда незваные гости ушли, мы с Николкой по-тихому слиняли к нему в комнату. Я кожей чувствовал, что сейчас за нашего гимназиста возьмутся, и надеялся, что при мне дядя с тетей не станут прессовать племянничка; а там, глядишь, страсти и поутихнут. Так оно и вышло – и мы смогли спокойно поговорить.
Спросите, зачем я заявился под вечер, да еще и один, без отца? Все просто – с утра у нас с ним состоялся разговор… не то чтобы на повышенных тонах, но, как говорят политики, «стороны остались при своих точках зрения». Я в очередной раз попытался добиться от него: что мы собираемся делать с порталом и с возможностью ходить в прошлое? По мне – надо было поискать либо толкового ученого (у нас, в двадцать первом веке), и дать ему возможность изучать все, что он сочтет нужным. Ведь сколько, наверное, исторических документов можно найти или событий важных увидеть своими глазами! А все эти люди, о которых сейчас сотни томов пишут, – они же сейчас живы-здоровы, их можно о чем угодно расспросить! Нет, я не призывал отца идти прямо к царю и объяснять ему, как Россию переиначить, как в книгах про попаданцев. Не дурак, понимаю, что вот так, сплеча рубить нельзя. Но не сидеть же на попе ровно!
И вновь я получил очередную порцию душеспасительных разговоров – о том, к каким последствиям могут привести любые непродуманные действия. А то мне непонятно! Но разве мы не соблюдаем осторожность? Единственный, кто о нас знает, – это Николка, а он классный парень, все понимает и ни за что нас не выдаст. Ничего такого особо важного я в девятнадцатом веке не оставлял… ну, не считая калькулятора, конечно. А что, так и дать другу завалиться на контрольной, когда помочь ничего не стоит? Что я, зверь? Да и что за вред от этого калькулятора – все равно ни шиша не поймут, пусть даже на кусочки расковыряют. Не тот уровень техники.
В общем, отец отказался делать что-либо, пока мы не обоснуемся в прошлом, не обзаведемся документами и не освоимся. Я, конечно, согласился. Но скрепя сердце. А вы что думали? Вот попробовали бы, как я: целый мир за порогом, да какой – о таком только мечтать можно да фильмы снимать, вроде «Сибирского цирюльника» или «Азазеля». Хорошие фильмы, кто бы спорил, но у нас-то все это в самом что ни на есть натуральном виде, рукой дотянуться! А тут – «соблюдай осторожность»… Ну хорошо, буду соблюдать. Убедили. Но восторгов от меня не ждите.
В общем, пришла мне в голову одна идея. Николка нашел в своей комнате четки эти волшебные, с коптским крестом – верно? Верно. Но ведь как-то они туда попали? Кто-то же их пристроил за плинтус? Я еще вчера попросил Николку расспросить единственного доступного нам свидетеля – дворника Фомича – о том, кто до Овчинниковых жил в этой квартире. Оказалось – чудак-профессор из Московского Императорского университета (так здесь МГУ называется). Снимал жилплощадь у прежнего домовладельца, преподавал что-то (дворник не знал, ему что химия, что филология – немецкие выдумки), а потом уехал – и с концами. Квартиру хотели опять сдать, но не успели – домовладелец умер, дом отошел в наследство Николкиному дяде, а тот решил в него переселиться. Ну и выбрал для себя квартиру пропавшего жильца.