Красные черепичные крыши военного городка казались под дождем еще более яркими, супермаркет сверкал неоном, троллейбусы подъезжали один за другим к маленькой площади… «Выселки…» — в который раз подумала Лариса Сергеевна, стоя у окна. Ей почему-то было жаль ушедшее лето, хотя она и провела его взаперти, в своей благоустроенной, слишком просторной для двоих квартире. Ей было жаль какие-то неясные, неиспользованные ею возможности, которые она предчувствовала в себе, но пока не осознавала. Ей казалось, что что-то очень важное навсегда ушло от нее. Но что?.. Пытаясь оглянуться назад, на свою безоблачно-счастливую жизнь, Лариса Сергеевна все чаще и чаще натыкалась на какие-то раньше не замечаемые ею препятствия, словно кто-то завалил камнями ту ровную дорогу, по которой она с такой легкостью и беспечностью шла столько лет.
Временами ее тянуло в город, в людскую сутолоку, в парки, где она когда-то гуляла со своими детьми, в театры… Но эти желания оказывались мимолетными, ничего не значащими.
Поеживаясь от осенних сквозняков, Лариса Сергеевна накинула на плечи ажурную вязаную шаль, зажгла на кухне свет, начала что-то делать, но тут же оставила начатое и снова подошла к окну…
В соседнем доме жил художник — рано располневший и уже лысеющий молодой человек, которого все в военном городке звали Мишулей, вкладывая в это имя как ласковый, так и язвительный смысл. В свое время Мишуля закончил по настоянию отца летное училище, но летающим штурманом становиться не захотел. Ему нравилось рисовать, и самого себя он считал экстрасенсом, хотя остальные в это не верили. Помимо рисования, Мишуля любил ходить в гости — а в военном городке все хорошо знали друг друга — и рассказывать о самом себе всякие затейливые, явно выдуманные истории.
Встретившись с Мишулей у магазина, Алексей Алексеевич мимоходом спросил:
— Зайдешь сегодня?
Мишуля сердито посмотрел на него через толстые увеличительные стекла очков. Ему явно не хотелось в очередной раз пить с Алексеем Алексеевичем пиво. За кого его, собственно, принимали? Он ведь терпеть не мог пиво!
— Посмотришь ее рисунки… — добавил Алексей Алексеевич, заметив нерешительность Мишули.
Тот сразу оживился. Кончик его мясистого носа опустился почти до подбородка, на толстых губах появилась улыбка.
— Разве Лариса Сергеевна умеет рисовать? — с радостным удивлением спросил он.
На овальном столе в гостиной лежали ее рисунки. Алексей Алексеевич даже не подозревал, что их так много. Целая коллекция странных, совершенно непонятных ему рисунков. Фантастические линии и формы, не имеющие ничего общего с повседневной реальностью, парадоксальные, нелепые сочетания цветов, совершенно невообразимые композиции…
«И как только ее угораздило состряпать такое? — с раздражением подумал Алексей Алексеевич. — Полная неразбериха, кошмар какой-то».
Мишуля был в восторге. Его живые, увеличенные стеклами очков глаза блестели, хотя на этот раз он даже не прикоснулся к пиву.
Алексей Алексеевич не мог припомнить, чтобы видел когда-нибудь, как рисует его жена. Скорее всего, она занималась этим в его отсутствие, и мысль об этом была для него теперь неприятна: она скрывала от него какую-то свою, не имевшую к нему никакого отношения жизнь! Свои совершенно абсурдные, нелепые и… по-своему непристойные представления о действительности. А какие названия у этих, с позволения сказать, рисунков! Бред какой-то. Неужели все это натворила его здравомыслящая жена? Неужели на такое способна домохозяйка?
Сидя на мягком кожаном диване, Алексей Алексеевич все больше и больше хмурился, с брезгливостью и какой-то даже опаской перебирая лежащие на столе рисунки.
Он был совершенно не знаком с женщиной, нарисовавшей все это.
Мишуля ерзал от возбуждения на стуле, с его толстых губ не сходила улыбка, руки вздрагивали от нетерпения, когда он перебирал пожелтевшие от времени листы бумаги.
— Это просто замечательно! — воскликнул он, обращаясь, в основном, к Ларисе Сергеевне. — Вам это удалось, в отличие… — он смущенно опустил голову, — …в отличие от других… Да, я узнаю присутствие этой силы!.. Да! — теперь он повернулся к Алексею Алексеевичу. — Этой космической силы!
Лариса Сергеевна, одетая по случаю прихода гостя в праздничное, облегающее фигуру платье, была, казалось, далека от восторгов Мишули. Откинувшись на спинку дивана, она рассеянно обводила взглядом гостиную, будто в привычных ей вещах и предметах было теперь что-то новое, незнакомое.
— И когда вы… нарисовали все это? — все так же возбужденно спросил Мишуля.
Она задумалась. В самом деле, когда?
— Лет двадцать назад… — неуверенно ответила она.
Склонив голову набок, Лариса Сергеевна замолчала, словно вспоминая что-то, ее волосы, собранные на затылке в тяжелый узел, свесились на плечо. В ярком свете хрустальных бра, в соседстве со своими странными рисунками она казалась теперь Алексею Алексеевичу неожиданно вошедшей в его жизнь незнакомкой.
Он совершенно ничего не знал об этой женщине!
— Потом пошла музыка… — неожиданно добавила она, по-прежнему пребывая в мире своих воспоминаний.
Поправив на мясистом носу старомодные роговые очки, Мишуля изумленно поднял брови.
— И… Вы что-нибудь записали? — весь дрожа от нетерпения, спросил он, придвинувшись к Ларисе Сергеевне.
Она ничего не ответила, уставясь в какое-то одной ей видимое пространство.
Она вспоминала… Вспоминала, как все это было… Откуда-то на нее нахлынули звуки — среди дня, среди ее обыденных домашних дел. Звуки наполняли ее целиком, струились вместе с током крови по всем бесчисленным капиллярам и артериям ее тела, пульсировали в каждой ее клетке, в каждой молекуле, рвались наружу, в открытое пространство космоса… Она не знала, куда деться от этих звуков — от этой ни на что не похожей музыки. Она была не в состоянии передать на нотной бумаге все то, что слышала, ведь в свое время она всего пять лет проучилась в музыкальной школе… Но в квартире было пианино, и она бросилась к нему, оно было теперь ее единственным спасением, и ее пальцы, много лет не прикасавшиеся к клавишам, теперь жаждали ощутить их гладкую, прохладную поверхность. Они двигались без всякого контроля с ее стороны, словно повинуясь какой-то чужой воле… И то, что она — с легкостью, без малейших усилий! — играла, казалось ей настолько прекрасным и совершенным, что она плакала от радости. Так повторялось несколько раз, и наконец она догадалась включить магнитофон…
— И Вы все это записали?! — от восторга вскакивая с места, воскликнул Мишуля.
Отчужденно взглянув на него, Лариса Сергеевна кивнула. Потом встала и какой-то новой, как показалось Алексею Алексеевичу, величественной походкой направилась к книжным полкам и взяла небольшую кассету.
— Вот… — сказала она, смущенно протягивая кассету Мишуле, — это все, что мне удалось записать…
Мишуля взял кассету с таким благоговением, словно это был слиток чистого золота или алмаз.
«Странный парень этот Мишуля, — снова с раздражением подумал Алексей Алексеевич, — ему бы только болтать с дамами о всякой чепухе! Тоже мне, летающий штурман!»
Почесав свой покрасневший от волнения нос, похожий на ножку большого гриба, Мишуля вкрадчиво спросил:
— Не припомните ли вы, Лариса Сергеевна, каких-то… необычных переживаний?
Лариса Сергеевна опять склонила голову набок. Видно было, что она вспоминает что-то неприятное: губы ее были плотно сжаты, глаза прищурены, между бровями встала вертикальная складка.
Она почему-то вспомнила, как отвратительная фаланга медленно поползла по подушке к ее лицу…
Нет, не следовало давать волю подобным воспоминаниям! Это же просто смешно: давным-давно высохшее, рассыпавшееся в прах насекомое…
Мишуля улыбался, почесывая свой рыхлый нос, его маленькие, неопределенного цвета глаза дерзко смотрели из-за стекол очков на Ларису Сергеевну, словно провоцируя ее на новые, все более и более шокирующие признания.
И она вспомнила — нет, совершенно отчетливо увидела! — давным-давно стертую из памяти картину.
Это произошло гораздо раньше ее бурного увлечения рисованием, а затем музыкой — почти сразу после свадьбы, теплой июльской ночью, когда Ларисе Сергеевне было всего девятнадцать лет… Они ночевали вдвоем на лесном пригорке, прогретом за день солнцем, заросшим густой травой и цветами. Ночь была такой теплой, что они спали прямо на земле, подстелив под себя штормовки. Пахло лесными цветами, полынью, сухой землей; одуряюще-громко пели сверчки, в лесу покрикивали ночные птицы…
Какая ночь!.. Какая полнота и радость жизни!
Пригорок был открыт со всех сторон, и от горизонта до горизонта Лариса Сергеевна видела над собой величественный купол неба. Воздух был так чист, звезды были такими яркими, что ей, безмолвно смотрящей на них, хотелось плакать от переполнявшего ее счастья. Она чувствовала себя неотъемлемой частью этой величественной, щедрой и роскошной природы, она была частью этих бесконечно далеких звезд, этого неведомого ей космоса… этих полынных пустошей и зарослей донника…
Взглянув на спящего рядом мужа, она села на траву и, обхватив руками колени, уставилась на звезды. Она собиралась просидеть так всю ночь, ведь июльские ночи такие короткие. И она ничуть не удивилась тому, что сверчки и ночные птицы вдруг перестали петь и воцарилась абсолютная тишина: наверняка вся живая, дышащая природа так же, как и она сама, благоговела перед торжественным молчанием звезд… Что-то двигалось на фоне звездного неба, какое-то зеленоватое, полупрозрачное пламя, формой напоминающее вращающееся веретено. «Что же это?..» — удивленно, без малейшего страха подумала она. Веретено стремительно приближалось к пригорку — и оно было огромным! Не переставая вращаться, оно повисло в воздухе, в нескольких метрах от места их ночлега. Не чувствуя ни страха, ни сомнений, она вскочила на ноги и шагнула к этому полупрозрачному пламени — и оно втянуло ее в себя, поглотило целиком. Но уже в следующий миг она увидела, что вращающееся веретено стремительно удаляется прочь, растворяясь в темноте, в звездном пространстве…