Измотав себя плаванием до полнейшего изнеможения, я выполз на берег и растянулся на песке.
Разбудил меня рёв пароходного гудка. Не знаю, сколько длился мой сон, но этого хватило, чтобы вернулось ощущение бодрости.
Зевая, я сел и бездумно уставился на горизонт. Ночь уж подходила к концу и край неба посветлел. Сумеречные краски таяли, возвещая приход нового дня. Прекрасный феникс вот-вот взмахнёт огненными крыльями и пустится в свой привычный путь.
Таиланд, ты божественно прекрасен — кусочек рая, подаренный людям в утешение. Будь благословенна земля, что подарила мне любовь! И будь ты проклята за то, что не даёшь забыть о потере!
Исполненный противоречивых чувств, я сложил ладони лодочкой и, поднеся их к груди, поклонился утренней заре. Будда! Молю, как человека, верни моё сердце, иначе мой путь — это путь страданий. А я тоже хочу достигнуть просветления и уйти, когда придёт моё время, без капли сожаления на душе.
Пошарив по карманам, я швырнул найденную монетку в набежавшую волну.
Прощай, Таиланд! Прощай!
После получасовых мучений я разобрался с новым устройством, которое Мифр обозвал наручным ридером, и благополучно переместился в питерскую квартиру. Конечно, в первый раз было страшно до жути. Когда вспыхнул голубой туман, мне пришлось собрать в кулак всё своё мужество, чтобы ступить в жерло транспортного модуля.
Прошло всего два месяца, а я бродил по комнатам с таким ощущением будто не был здесь целую вечность. После жары и слепящего света Таиланда мне показалось, что здесь холодно и темно. И вообще, мрачно как в склепе. Я подошёл к окну и отдёрнул шторы. На улице тоже царили темнота и холод. Вдобавок было сыро и дул порывистый ветер. Питер в декабре — этим всё сказано.
Ладно! Я включил весь свет, какой имелся в квартире, переоделся и шагнул в зимний сад, превращённый в студию — долго она меня дожидалась! — и там сдернул пыльную ткань с подрамника. Прищурившись, я оглядел пустой холст. Что ж, дружок, хватит бездельничать! Пришла пора расцветить тебя красками тропического лета.
Одержимость — необходимое состояние для творческого человека. Единственно, она не самым благоприятным образом действует на здоровье. Когда картина была закончена, у меня перед глазами прыгали мушки от переутомления, а пальцы свело от постоянного напряжения. Но результат того стоил. Прежде безликий холст взорвали яркие краски Таиланда.
На картине я изобразил всю нашу компанию. На переднем плане хитрюга Фан-Фан и Прыщавая Мартышка — они от души наслаждаются своей клоунадой. На заднем плане Сом и её помощник — они препираются из-за того, что мальчишка хочет убежать к друзьям, а Сом его не отпускает. Вэньминь и Симка справа, за столом — они улыбаются, глядя на доморощенную клоунаду, но с их лиц не сходит подспудная озабоченность и тревога. Мифр сидит слева за столом — он спокоен и печален: где-то там, глубоко в сердце, у него таится рана, нанесённая невосполнимой потерей.
Наконец, собравшись с духом я посмотрел на Белинду. Она — центральная фигура в моей композиции, и она прекрасна — точно такая, какой я её запомнил: чувственная, сильная, свободная, как ветер. Белинда нежно улыбается мне, но в её взгляде есть нечто, отчего мне вдруг становится не по себе.
Швырнув кисть, я выскочил из студии. Проклятье! Вот за что она так со мной?!
Душ и еда более или менее успокоили меня и всё же душевное состояние оставляло желать лучшего. Чтобы отвлечься от горьких дум, я решил позвонить родителям. Между прочим, давно пора, а то подумают, что со мной приключилась беда, и начнут бить во все колокола.
У отца было занято — впрочем, как всегда, а вот мама сразу же ответила, будто ждала моего звонка, кстати, с неё станется! «Сынок! Золотко моё!» — радостно воскликнула моя самая любимая женщина в мире и с души будто упал тяжёлый камень. Мы проболтали с мамой где-то с полчаса и договорились, что завтра вечером я приду к ним в гости и Руслан тоже будет. Слава богу, он дома, а не болтается у чёрта на куличиках с риском заполучить себе пулю или нож.
В моих ушах всё ещё звучал мамин голос и я, радуясь, что скоро её увижу, быстро собрался и вызвал водителя: нужно пройтись по магазинам и купить подарки родным.
Да, я маменькин сынок и нисколько этого не стыжусь. Ведь это действительно так. Мама родила Руслана, когда ей было семнадцать, а затем, по её словам, она десять лет мечтала о дочери. Вот только из-за редкого заболевания крови врачи не разрешали ей заводить второго ребёнка, боясь, что её организм не выдержит.
В общем, я в нашей семье эдакий нежданчик.
Обнаружив, что забеременела, невзирая на контрацептивы, моя Гулечка наотрез отказалась делать аборт. Мама пошла ва-банк и выиграла. Единственно, что её расстраивало, это то, что снова родился мальчик. Ну а поскольку у меня с детства физиономия и сложение эльфа — по маминому утверждению, то она потихоньку начала наряжать меня в девчоночьи платьица. Что было с отцом, когда он это обнаружил, не передать словами! Наш весь из себя солидный и выдержанный господин профессор орал так, что соседи вызвали полицию.
Мне в то время мне не было ещё и пяти, поэтому я не понимал, почему отец хочет взять вместо меня какого-то Гея и плакал в три ручья. Причём мы с мамой рыдали дуэтом. Брат не выдержал этого дурдома и потихоньку смылся на улицу.
Полицейский наряд, естественно, не стал разбираться, в чём там дело. Видя, что у нас добропорядочная семья, они пожурили отца, сказав, что пить нужно в меру. Ну а добило нашего профессора то, что полицейский перед уходом погладил меня по головке и, укоризненно глядя, заявил, что будь у него такая чудесная дочка, он молился бы на жену, а не закатывал ей скандалы.
После угрозы отца сдать меня в Суворовское училище, если он ещё раз увидит меня в бабских тряпках (а он у нас из тех, кто держит слово), мама смирилась и перестала наряжать меня девочкой, но любила и баловала по-прежнему. Так что лично для меня ничего не изменилось.
Позже я сообразил, кто именно сдал нас отцу. После родительских воплей Руслан два дня не показывался дома, да и после ходил с виноватой физиономией. Но за все эти годы он ни разу не сознался, что это его рук дело. И только лет пять назад, когда мы с ним встретились и, сидя за пивом, вспоминали наши детские проделки, он признался, что это он наябедничал — мол, подростком он чувствовал себя обделённым и очень ревновал меня к матери. «А сейчас не ревнуешь?» — поинтересовался я. Руслан отрицательно качнул головой, а затем испытующе глянул на меня. «Когда я увидел тебя там, в заброшенном ауле, превращённом в лагерь наёмников, грязного, оборванного, с забитым выражением на лице, у меня будто что-то перевернулось внутри. Если бы не боялся, что тебя убьют во время перестрелки, я бы не ушёл оттуда просто так. Положил бы сволочей всех до одного!» — проговорил он с ожесточением.
Это был один из тех редких случаев, когда Руслан напомнил мне о том, что случилось летом две тысячи третьего года.
После слов брата перед глазами сразу же возник кошмар, пережитый наяву, но я и ухом не повёл — изобразил, что всё в порядке. В общем-то, так оно почти и было. За семь прошедших лет ощущения утратили свою остроту и воспоминания уже не так больно били по нервам.
Тем не менее я поспешно перевёл разговор на другую тему, хотя видел, что Руслан хочет расспросить меня, что именно происходило в лагере наёмников. Когда мы только вернулись, ко мне прорывались следователи, но брат стоял насмерть. Однажды, испуганный громкими голосами, я выпал из состояния апатии и, крадучись, направился к двери. Приотворив её так, чтобы она не скрипнула, я присел на корточки и замер, глядя на немолодую подтянутую женщину. На ней был белый халат, поверх формы с полковничьими знаками отличия. Из разговора я понял, что это психиатр из госпиталя. Она так и не смогла убедить брата, что врачи быстрей вернут меня в нормальное состояние, чем семья. Напоследок она сердито сказала, что Руслану самому не помешает показаться врачам, мол, он плохо кончит, если будет по-прежнему угрожать оружием представителям органов правопорядка.
Пока брат помогал ей с пальто, женщина поймала мой взгляд и слегка улыбнулась. Полковник хорошо знала своё дело, как военный врач она понимала, что в первую очередь мне необходимо дать чувство защищённости. После её визита я, хоть и не сразу, но начал реагировать на близких. Ну а дальше мама понемногу вытянула меня из трясины, в которую погрузился мой разум.
Забота родных творит чудеса, к тому же у детей гибкая психика; где взрослый сломается, они лишь согнутся. Главное, чтобы им помогли снова выпрямиться, и я благодарю бога за то, что у меня такая замечательная семья. Даже отец, на что уж сухарь, но и он часами просиживал около моей кровати. Я до сих пор слышу его размеренный голос, повествующий о деяниях великих полководцев прошлого. Временами отец читал стихи и это было хуже всего. Лирика и он по сей день для меня несовместимые понятия.
Воспоминания о том, как намучились со мной близкие, вызвали тогда у меня сильнейший приступ совести. Руслану не давал покоя единственный неблаговидный поступок в детстве, а я, как распоследняя сволочь, сдавал его родителям без всякого зазрения совести. Сколько раз, помню, залезал в его мобильник и, найдя там очередную пассию, наушничал маме. Она сразу же неслась к отцу и тот подолгу песочил брата проповедями об опасности подростковых сексуальных связей. Уж кто бы говорил! Сам-то женился на матери, когда ей было всего шестнадцать лет, причём по залёту. Между прочим, отцу на тот момент исполнилось двадцать пять, что вообще попахивает совращением малолетки.
Когда я сознался, что с телефоном это были мои проделки, Руслан недоверчиво глянул и, приподнявшись из-за стола, попытался врезать мне по уху. Правда, без особой прыти, поэтому я успел уклониться. «Вот ведь мелкий говнюк! Ты ж тогда ещё в школу не ходил! А я обижался на маму, думал, что это она шарит в моём телефоне», — проворчал брат и, открыв, протянул мне очередную банку пива. Ну а я вручил ему гигантский бутерброд с копчёной осетриной: в качестве пальмовой ветви. С той поры мы, по негласному уговору, больше не поминали друг другу старые грехи.