И Марья Белянкина залилась слезами, когда тоже на ялике подходила к кораблю, где она увидела Елисея с рукой в бинтах и на черной перевязи через плечо. Марье сразу бросилось в глаза, что забинтовано у Елисея что-то несоразмерно малое. И лицо Елисея, бледное, опавшее, подсказало ей, что много, видно, крови потерял Елисей. И Мишук все это заметил. Он бросил махать отцу бескозыркой и только переводил испуганно глаза с отца на мать, с матери на отца…
Но Марья услыхала, что ответил Прокофьич Арине Карнауховой. И увидела, как пала Арина на дно ялика и понесло неуправляемый ялик на середину бухты. Сразу тогда притихла Марья, но слезы еще долго струились у нее по лицу, и она вытирала его краем синего шелкового праздничного платка. Как сквозь сон, разбирала она, что кричал ей с палубы Елисей: что это, мол, ничего; что, конечно, прощай морская служба, и выйдет ему теперь чистая отставка; но вот и Павел Степанович говорит, что все образуется. А Мишук что? В училище ходит? Ну, и пускай ходит; вот и Павел Степанович говорит: хорошо, мол, что Мишук ходит в училище; пускай, говорит, учится Мишук.
Уже смеркалось, когда Мишук с матерью, помахав Елисею на прощанье, пустились обратно домой, в Корабельную слободку. За пристанью, под старой акацией, темнела фигура. Марья и в сумерках различила толстые девичьи косы, отливавшие темным золотом, и ситцевый платок, оброненный в пожухлую траву. Девушка прижалась лицом к дереву, и плечи у нее содрогались от беззвучных рыданий.
— Даша! — вскрикнул Мишук и остановился.
Но Марья подбежала к девушке и обхватила ее руками.
Тут Мишук вспомнил, что рассказал сегодня тятя о матросе Александрове с фрегата «Кагул». Нет уже у Даши и отца, убит матрос Александр Александров, пал в сражении при Синопе.
Каждый день Мишук прибегал теперь на пристань. Там он подбирался к какому-нибудь яличнику, отдыхавшему после обеда под стенкой пристани, и выпрашивал у него ялик тятеньку проведать.
— На минуточку, дяденька, миленький, только на минуточку! — улещивал Мишук яличника. — Словечко тятеньке молвить; очень нужно.
— Знаю я вас, арештантов! — ворчал яличник, насупив седые брови и укладываясь на подостланной под себя ветхой шинельке. — На минуточку… Жди тебя потом…
— Лопни мои глаза, дяденька! — клялся Мишук. — Враз обернусь.
— Враз… Знаю я, как это враз, арештанты… А-а-а, — протяжно зевал яличник и, уже смежив глаза, спрашивал: — Ты чей же это такой будешь?
— Белянкина, — отвечал Мишук, — Елисей Кузьмича.
— Белянкина? — откликался яличник, вглядываясь в мальчугана. — Так бы и сказал. Ну, раз-два, вались в ялик!
И Мишук, ног под собой не чуя, не бежал, а летел к ялику, колыхавшемуся на приколе.
— Навались! — отдавал Мишук самому себе команду. Поплевав на руки, он тут же и отвечал самому себе: — Есть навались!
И пока Мишук преодолевал расстояние между пристанью и недвижимым на якоре кораблем, в ялике только и слышно было:
— Загребай, правая!
— Есть загребай правая!
— Загребай, левая!
— Есть загребай левая!
— Отгребай обе! — заключал Мишук, подогнавшись почти вплотную к кораблю и давая теперь своему ялику задний ход.
А с борта корабля свешивался Елисей Белянкин и еще матросы, и все они, хохоча, наблюдали за Мишуком. А тот, крикнув «шабаш!» и ухватившись за спущенный ему с корабля конец, бросал весла в ялик.
— Тять! — кричал он отцу, встав со скамьи и балансируя в ялике, раскачивавшемся на резвой волне. — Расскажи, как ты сражался!
— Что же тебе рассказать, сынок? Сражался, как полагается. При орудии находился, дело известное.
— А турецкого адмирала кто в плен взял?
— Взял его в плен лейтенант Лукашевич.
— А страшный?
— Кто? Лукашевич?
— Да нет же, адмирал турецкий.
— Совсем не страшный. Так, старичишка неказистый.
— Ой, тять! — лукаво и недоверчиво качал Мишук головой.
Так продолжалось четыре дня. На пятый день карантинные флаги на кораблях были спущены, команды сошли на берег, а суда стали на ремонт.
Сошел на берег и Елисей Белянкин и побрел с поджидавшей его на пристани Марьей и с Мишуком на родное место, в Корабельную слободку. По дороге Мишук, встретив какого-нибудь парнишку, отставал, чтобы поведать ему, как тятя палил в турок и что турецкий адмирал совсем не страшный, так — сморчок какой-то, по-русски не говорит, а скажешь ему что, так ни бельмеса не смыслит. Потом Мишук догонял отца с матерью и, ухватив отца за рукав, шел с ним рядом, в ногу, стараясь шагать так же широко, как отец.
XIТри товарища
С той поры в хатенке, что в Корабельной слободке, пошла жизнь изо дня в день ровная, тихая, приглушенная. Это только на камышовой крыше хатенки да в пустом и голом огороде поднимал временами кутерьму северо-восточный ветер. Но ветер, зимний, леденящий, приходил, разводил волну в бухте, куролесил день-другой, а то и неделю и убирался прочь, на запад, дальше, в море. И все же, откуда бы ни залетал ветер и какой бы ни был он силы, все равно, в ясную ли погоду или в ненастье, Мишук с утра, прихватив краюшку хлеба и наливное осеннее яблоко, убегал в училище, а Елисей Белянкин шел в морской госпиталь на перевязку. Там Елисею разбинтовывали оставшуюся от руки короткую култышку, обмывали ее, смазывали какой-то желтой жидкой мазью и снова брали в бинты.
Елисей всю зиму думал, как бы ему определиться к какому-нибудь делу. Он и по вечерам выходил из хатенки, останавливался посреди двора, глядел на улицу за плетнем, глядел на небо над головой и все раздумывал. Улица лежала под тонким пластом выпавшего снега. А небо было холодное и синее, точно каленый булат. И высоко над старым тополем стоял в небе полный месяц, весь в мреющих кольцах.
Холод начинал пробирать Елисея, топтавшегося на дворе в одной бумазейной рубахе, без теплой куртки. Но Елисей не возвращался в дом, а все задавал себе вопросы — то одно, то другое. В яличники, что ли, идти Елисею — на перевоз с Графской пристани на Северную сторону?.. Какой же из однорукого яличник! Что-нибудь тачать, строгать, клепать?.. Тоже далеко не уедешь с одной рукой. Вот Павел Степанович приказал не тужить: образует, мол… Разве только что Павел Степанович!..
Марья в последние месяцы потемнела с лица, была молчалива и с утра, едва управившись по дому, садилась за работу. Не выпуская из рук иголки, она шила весь день с коротким перерывом, когда из училища возвращался в старой отцовской куртке Мишук. К этому времени на подоконнике уже лежало несколько новых кружевных сорочек. Мишук должен был отнести их после обеда на Екатерининскую улицу, в магазин «Моды Парижа», который содержала севастопольская жительница Софья Селимовна Дуван.
Мишук старательно подворачивает слишком длинные рукава отцовской куртки и отправляется на Городскую сторону, но не один, а в сопровождении закадычных друзей своих Николки Пищенки и Жоры Спилиоти. По дороге им попадается пехотный батальон, возвращающийся с Павловской батареи с саперным инструментом. У солдат истомленные лица и черные, в земле, руки.
В Южной бухте пенит воду пароход «Херсонес», а у самого берега стоят боевые корабли. Они уже вышли после ремонта из доков, ставни амбразур у них раскрыты, и оттуда на запад настороженно глядят пушки. Пушки для ядер и картечи и пушки бомбические, корабли двухпалубные и трехпалубные — ребята знают их по именам.
— «Ягудиил», «Три святителя», «Константин»! — выкрикивают все трое, перебивая один другого. — «Мария», «Уриил», «Варна», «Трах-тарарах»![24]
На Екатерининской улице Николка и Жора останавливаются у магазина, а Мишук, толкнув дзерь, проходит внутрь. И здесь у Мишука сразу глаза разбегаются: столько в магазине у Софьи Селимовны удивительных и красивых вещей. Искусственные цветы из шелка и латуни; целая гора пестрых материй на прилавке; разноцветные блестки на кисейных шарфах; кружева, белые, как морская пена; граненые флаконы с золотистыми духами; всевозможные коробочки, крохотные сафьяновые кисетики… И тут же, подле прилавка, где выложено столько всего, стоит какая-то молодая, высокая и красивая женщина. На ней бархатная накидка и крохотная шляпка. И с женщиной этой — муж, лейтенант Лукашевич, тот самый, что взял в плен Османа-пашу. Впрочем, на Лукашевиче уже эполеты капитан-лейтенанта, новенькие, горят, как жар. Лукашевич весел, он улыбается…
«Еще бы, — думает Мишук, — взять в плен адмирала! Не что-нибудь… А вот тятя теперь однорукий; заместо руки — одна короткая култышка…»
И сразу все блекнет в глазах у Мишука; тускнеет все, что минуту назад казалось таким нарядным и праздничным… Мальчик, передав Софье Селимовне узелок с бельем, понуро выходит на улицу.
Николка и Жора не ходят в училище и вовсе не умеют читать. А по пути, по всей Екатерининской, на стенах — большущие железные вывески с золотыми буквами и нарисованными картинами. Вот на одной вывеске нарисована турчанка. В синих шароварах и красных туфлях сидит она на перевязанном бечевками тюке. Ребята останавливаются, разглядывают турчанку, и Мишук читает вывеску по складам:
— «Та-бак, си-га-ры и па-пи-ро-сы раз-ных фаб-рик».
— Разных фабрик, — повторяет вслед за Мишуком Николка. — Важно!
Ребята идут дальше и на углу опять останавливаются, теперь уже под большим золотым кренделем. Он свисает над вывеской, на которой изображен витой золоченый рог. Из рога сыплются вниз конфеты, шоколадки, тянучки, леденцы, розанчики…
— «Бу-лоч-на-я и кон-ди-тер-ска-я Са-у-ли-ди», — прочитывает на вывеске Мишук.
И ребята прилипают к витрине кондитерской, разглядывая перевязанные разноцветными ленточками продолговатые и круглые коробки.
Так, от вывески к вывеске, от витрины к витрине, ребята очутились за Маленьким бульваром с памятником Казарскому, у великолепного здания морской библиотеки. Оно было все в статуях, а по обеим сторонам наружной лестницы лежали на высоких постаментах два мраморных сфинкса. Они загадочно улыбались, устремив свои каменные глаза к морю, в голубой туман.