А мясник Чикида, молодой такой, здоровый, как заорет:
«Бей, ребята! Измена! Пойдем кабаки бить!»
И стали они разбивать кабак, что в Гаванной улице.
Откуда ни возьмись, полицмейстер с шестью казаками.
«Чего вы орете тут, разбойники?»
А Чикида ему:
«Вишь, чего орем: что больно неладно поступаете, вот что».
«Кто неладно поступает? — спрашивает полицмейстер. — Чем неладно?»
«Вестимо, чем, — отвечает Чикида. — Англичане бьют наших, смотри-ка, изо всех из пушек, а наши-то молчат».
«Как это — молчат, разбойник? — кричит Чикиде полицмейстер. — Уши тебе заложило?»
И тут вся толпа закричала:
«Вестимо, молчат наши! А начальство попряталось; генерал-от, знать, изменничает».
«Измена-а!»— заорал Чикида что стало в нем мочи.
Полицмейстер поднял коня на дыбы, бледный весь, кричит: «Аркан! Казак, аркан! Повесить каналью на фонаре!» Казак враз махнул арканом, и захлестнулась на шее у Чикиды петля.
Чикида упал, с лица сразу стал синий, хрипит… А казак нагайкой по лошади и поволок несчастного Чикиду к фонарю.
Мы все бросились кто куда. Я шмыгнул во двор, где котлы в Гаванной лудят. Гляжу в щель: с Чикиды аркан сняли, в полицию повели. Так по сей день в полиции сидит. Говорили, что старик, отец Чикидин, с полицией не сторговался. А то бы молодой Чикида давно на свободе ходил.
И пока тут в Гаванной улице шел у кабака этот разговор с полицмейстером, а потом Чикиду в полицию повели, смотрю — уже шестой час времени, а пальба и вовсе прекратилась. Да, батюшки, думаю, что дома у меня? Прибегаю домой, а там Настюша в слезах на узле сидит, меня поджидает. Посудили мы, порядили: пальбы больше не слышно; давай, думаем, чем ломаться, еще подождем — что будет. И хорошо, что съезжать никуда не стали. Больше не палил, так стоял; что думал, не знаем; а четырнадцатого числа так и вовсе убрался.
В первый день, как была бомбардировка, поранило восемь человек мирных жителей, а троих — так и прямо насмерть. На базарной площади отставному солдату Стройке голову снесло, у Сабанеева моста солдатку Федосееву убило; да еще у аптекарского служителя Филиппова — вы, батюшка, помните его, он земляк нам, тоже из Севастополя, из Корабельной слободки, — так Филиппова сынишке на бульваре ноги отрезало; тут же, на бульваре, и помер».
Дедушка Перепетуй жадно прочитывал страницу за страницей. В душе у него клокотала злоба против англичан и французов с их адмиралами Дондасом и Гамеленом. Но в то же время дедушка и счастлив был тем, что Михаил и Николай и Настюша с Павлушенькой — все они остались живы и все здоровы, только, конечно, страху смертного набрались. И еще был рад дедушка, что вот объявился такой герой, прапорщик Щеголев: с одной пушчонкой против восьми пароходов воевал.
Но письмо было прочитано не все.
— Почитаем дальше, — сказал дедушка.
И стал читать дальше.
«Я ходил смотреть на дворец князя Воронцова, — писал дальше судовой механик Михаил Петрович Ананьев отцу своему в Севастополь, в Корабельную слободку. — Под ним, под дворцом этим, в низку, как раз батарея нумер шесть, где Щеголев был. Так дворец этот десять лет русские люди строили, а французы с англичанами в час времени растрепали в прах и в щепы. И еще разбито домов не менее полусотни, да еще сгорело сколько!
А батарея нумер шесть теперь Щеголевской называется. Да только вот осталось от батареи одно звание. Что было дерева на батарее, так дотла сгорело. И от лафетов пушечных тоже ничего не осталось: сгорели. Всюду кучи земли нарыты, а по кучам этим, прямо на земле, валяются чугунные пушки. Диву даешься, как это Щеголев в этом аду по неприятелю палил и уцелел и из ада этого жив и невредим выбрался. Что из того, что молод? А какой душевной силы человек оказался!
На том, батюшка Петр Иринеевич, дозвольте кончить; эвон, глядите, сколько бумаги исписал!
Как будет случай, поедут из Одессы в Севастополь, так перешлем вам новую табакерку; а на табакерке, на крышке, — портрет прапорщика Щеголева.
И все мы вам кланяемся и обнимаем и крепко целуем.
Любящий и преданный сын ваш Михаил».
Вот как узнал дедушка обо всем, что произошло в Одессе. А в газете «Русский инвалид» еще ничего не было. В газете уже напечатали потом.
XVIСнова с почтарской сумой
Дедушка Перепетуй, соснув после обеда часок, сидел на постели у себя в парусиновых шароварах и чувяках на босу ногу. С улицы стукнула калитка, и дедушка в открытое окошко увидел Елисея Белянкина, шагавшего по двору прямо к саду.
— A-а! — крикнул ему дедушка. — Елисей Кузьмич! Взойди в квартиру, почта!
Елисей поднялся на крыльцо и прошел в чистенькую горницу с накрытым скатертью столом и соломенными стульями. Из соседнего покойчика вышел дедушка Перепетуй.
— Ну, садись, друг любезный, — сказал он, пожав Елисею руку. — Выкладывай, где был, что видел, что слышал.
— Да ты спроси-ко лучше, Петр Иринеич, куда мои ноги не ходили! Нынче даже на похоронах побывал.
— Как — на похоронах? — удивился дедушка. — Кто помер? Царствие небесное, вечный покой!
И дедушка стал быстро креститься.
Елисей рассмеялся.
— Погоди ты, Петр Иринеич, панихиду служить, не бери греха на душу. У генеральши Неплюевой пес подох, здоровенная такая псина. Мопс — что бык.
Дедушка вытаращил глаза и раскрыл рот от изумления.
— Утром, — стал рассказывать Елисей, — как почта с Дуванки прибежала, нагрузил я полную суму, два пуда верных, и первым делом с Почтовой улицы завернул в Тюремный переулок. Открывает мне Яшка — при воротах у генеральши находится — и говорит мне: «Не знаю, как быть с тобою, Елисей Кузьмич: у нас сегодня траур». — «Почему так, Яша? — спрашиваю. — По какой, — спрашиваю, — Яша, причине?» — «По причине того, — говорит, — что пес у нас издох, Мене Лай ему кличка. Недоглядели, как хватил этот Мене Лайка со стола курячью косточку. Приходил лекарь из гошпиталя, сказывал, что от курячьей косточки и стряслось: дескать, кость курячья — острая, ну-де вот она Мене Лаю этому черева изодрала. А далось бы так, чтобы все эти мопсы передохли в одночасье, так все же нашему брату, подневольному человеку, полегче бы стало. Впрочем, — говорит, — проходи, Елисей Кузьмич. Тебе всегда честь и место».
Дедушка Перепетуй, хотя и закрыл уже рот и даже на стул присел, но слушал Елисея внимательно, не перебивая его ни вопросами, ни восклицаниями.
— И что же ты думаешь, Петр Иринеич! — продолжал Елисей. — Проводил это меня Яшка в сад, а там в саду, вижу, под кипарисом яма вырыта — могила, значит, — и стоит на земле гроб, парчой обитый, и лежит в гробу агромаднейший мопс, Мене Лай этот, лежит на атласных подушках в серебряном ошейнике. И девок тут дворовых полно; у каждой девки на сворке по мопсу; и мопсы те воют, со свор рвутся; а сама Неплюиха черное платье надела, сидит у гроба, в три ручья разливается. Ну, думаю, такого, верно, хоть где, а не увидишь. И мне бы, думаю, тоже лучше на такую пакость не глядеть, прямо с души рвет. «Принимай, говорю, Яша, почту, и с тем — до свиданья».
У дедушки Перепетуя лицо побагровело, в глазах налились красные жилки… Он откинулся на спинку стула и принялся барабанить пальцами по столу.
— Вот что делается! — сказал он только.
Слов ли он не находил, чтобы выразить свое негодование по такому мерзкому случаю, или же вовсе не хотел говорить о такой гнусности, но, бросив барабанить, он заговорил совсем о другом.
— Вот, — сказал он, — пришли гости в Одессу, нежданны-непрошенны, и разгрохал их в черепки и щебень кто? Прапорщик Щеголев. Прапорщик Щеголев, безусый юнец, герой. Вот…
Дедушка достал из шкапчика с посудой картонную коробку из-под яблочной пастилы. На коробке был изображен совсем еще молодой офицер в сюртуке с эполетами и в каске. Под картинкой была нарисована георгиевская ленточка с надписью:
И на пакетике с нюхательным табаком, на этажерке, тоже был портрет Щеголева и на обертке земляничного мыла…
— Ну хорошо, — продолжал дедушка, — набил им Щеголев морду, и ушли супостаты несолоно хлебавши. Сунулись они, слышно было, под Феодосию, под Керчь, понюхали — может, что и разнюхали, да только и тут прочь пошли. Почему пошли прочь? А? Примечай-ка. Почему не вернулись в Одессу? А потому, что не в Одессе была тут сила. Где черноморскому флоту гавань? В Севастополе. Кто черноморскому флоту оплот и пристань? Севастополь. Другого не скажешь. Вот в Севастополь-то и ждать надо теперь все их нечестивое воинство.
— Выходит, что так, Петр Иринеич, — согласился Елисей.
Дедушка повел Елисея в сад, и они сели под шелковицей. Реполов, до того насвистывавший в густой листве, как на флейте, сразу оборвал свои трели. И тут Елисей как будто смутил дедушку вопросом, поставленным прямо в лоб:
— Да разве, Петр Иринеич, мы их не побьем и в Севастополе? Ты как скажешь?
Дедушка вместо ответа потянулся к своей лакированной табакерке; ее прислал недавно дедушке в подарок внук Павлушенька. Елисей и на крышке новенькой табакерки разглядел портрет прапорщика Щеголева. А дедушка тем временем втянул в нос щепотку табаку, прочихался, вытер нос красным клетчатым платком, смахнул этим же платком табак, попавший на грудь холщовой, вышитой крестиками сорочки, и только тогда ответил Елисею на его вопрос:
— Спрашиваешь, побьем ли? To-есть это когда придут супостаты в Севастополь?
И дедушка, помолчав минуту, сказал твердо:
— Трудно, а побьем. — Он щелкнул пальцами по листу шелковицы, по которому ползла гусеница, и продолжал: — Почему трудно? Примечай-ка, братец. Солдат русский — храбрый солдат; коли встанет за родину, так на штык троих возьмет по-суворовски, одним махом. «Штык, штык невелик, а возьмешь троих на штык» — вот как певали у Суворова, когда на штурм Измаила шли в 1790 году, турок эвон из какой твердыни вышибали. Да с той поры в Черное море много воды натекло, а из Черного в Средиземное не меньше того вытекло. Механика, братец ты мой, теперь очень одолевает. У англичанина, слышь ты, машина ко всякой работе приставлена, штуцер механический с нарезным стволом каждому солдату в руки даден, бьет метко на тысячу двести шагов, а то и боле. Как к нему с одним штыком, с ружьишком-то кремневым гладкоствольным дрянненьким подступишься, когда ружьишко это бьет на триста шагов, и то не в цель? И солдат наш — некормленный, голодный и холодный… Очень у нас обиженный солдат. А все же, братец ты мой, побьем мы их, как не раз уже бивали: франц